Инна Фидянина-Зубкова
Игоша и Егорка
А началась сия исторья с дождичка проливного, с осеннего такого дождя, дюже противного. Он кап-кап-кап-кап-кап по крыше, ну и протекла, то бишь, наша крыша. Полез муж её починять. Мужик починяет, и я вслед за ним лезу: где досочку тесовую подержать, а где и топорик. И Егорке чой-то дома не засиделось, выскочило дитятко на улицу в лёгкой рубашонке и тоже наверх карабкается. Я его ногой тихохонько отпихиваю, отпихиваю, мол, бягай до хаты, пострелец! А он ни в какую, прёт себе на крышу и прёт. В общем, заболел Егорушка, простудился, слёг, во бред лихой ударился, а об чём бредило дитятко, с его слов вам по сей час и гутарю.
Лежит Егорушка на печке, кашляет и то ли спит, а то ли дремлет. А как открыл он свои ясны глазоньки, глядь, стоит пред ним не то глист большой, не то змеевище малый: ростом с младенца и ни рук, ни ног, ни головы — головастик, как есть головастик! Лишь рот большой, зубастый и глаза печальные. Склонилась эта тварь над моим сыночком и просит:
— Дай есть, дай пить, Игоша жрать хочет! Дай есть, дай пить, Игоша жрать хочет!
Потянулся Егорка рукой к столу за картохой и сам своей руке диву даётся: растёт его рука, растёт и достаёт прямо до стола, берёт картоху и кладёт её в рот головастику. А головастик не унимается:
— Дай есть, дай пить, Игоша жрать хочет! Дай есть, дай пить, Игоша жрать хочет!
Потянулась рука Егорки во второй раз к столу, берёт кувшин квасу, подносит его к головастику и вливает ему весь квас прямо в пасть. Отрыгнуло чудище и говорит:
— Накормил, напоил Игошу, а теперь я к тебе жить пойду! Накормил, напоил Игошу, а теперь я к тебе жить пойду! — и прыгает Егору прямо в рот, да на душу усаживается.
Вот с той поры и потеряли мы сыночка, начал злой Игоша жить да Егоркиным телом пользоваться. По полу прыгает, кричит:
— Дай есть, дай пить, Игоша жрать хочет! Дай есть, дай пить, Игоша жрать хочет!
А как сожрёт весь хлеб да кашу, так в курятник бежит курей давить. Грешным делом, отец его верёвкой к столбу привязал, как козлёнка. Но это уже летом было. А зимой он всю кровь из нас выпил! Шо мы только ни делали: и к знахарке его водили, и к ведьме старой, и к колдуну лютому. Ничего одержимого не брало: ни отвороты, ни ворожба, ни зелье могучее! Всё орёт и орёт себе:
— Дай есть, дай пить, Игоша жрать хочет! Дай есть, дай пить, Игоша жрать хочет! — да баб за титьки хватает, молоко испить норовит.
Вовсе сладу на беса не стало! Посидел он, значит, всё лето на привязи, посидел… Осень проливными дождичками вдарила. Снова надо было Игошу в дом заводить иль сарай отдельный для него ставить. Да поздно уж было, морозец вдарил. Плюнул отец, в лес Игошу поволок. Завёл в чащу глубокую, привязал к дереву крепкому и оставил лесным зверям на съедение. Я об том и не знала, до соседей ходила, а иначе б костьми легла, но родну кровинушку никуда б со двора не пустила!
Эх, привязал батька нашего Игошу-Егорушку к дубу высокому и домой пошёл. А Игоша плакал, плакал: то есть просил, то пить. Да душе Егоркиной байки чудные рассказывал о том, как был он когда-то Игорёшей, ходил по земле ножками топ-топ-топ-топ, ручками удалыми хлоп-хлоп-хлоп, а потом взял и помер, а тело его басурманин в канаву выкинул. Долго кости Игорёшины гнили, долго ныли-болели, а потом он стал червём Игошей без рук, без ног, лишь голова и хвост. Вот так-то!
Но время колесом большим катилось, я дома с горя убивалась, всё рвалась сынка любимого искать. А муж одно твердил:
— Убил я его и закопал, а где — не скажу.
Тем временем, пришёл к дубу Егоркиному волк и говорит:
— Жрать хочу, есть хочу, но Игошу не хочу!
Развернулся серый волк и убежал. Пришёл до Игоши медведь:
— Жрать хочу, есть хочу, но Игошу не хочу!
Развернулся бурый мишка и ушёл. Прилетел и сел на ветку ястреб стервятник:
— Жрать хочу, есть хочу, но Игошу не хочу!
Взмахнула птица крылами и улетела восвояси. Прибежала до Игоши лисичка, села рядышком и давай свою мордочку вылизывать, умылась и говорит:
— Помогу твоему горю, Егорушка, но и ты мне сумей помочь: утащил моих лисят дед Архип к себе в дом на потеху внукам-выродкам! Верни моих дитяток взад, а я тебе верну твоё тело.
Не дослушал Игоша хитру лисоньку до конца, рванулся в бой лисят спасать! А как же, младенцы ведь! Он и сам был когда-то младенцем не по-справедливости убиенным.
Перегрызла лисичка верёвку отцовскую, и бягом пустился Игоша к дому Архипову! Залетает глаза выпучив в сарай, будто чует, где животинка сидит, хватает с сенца трёх лисят (ну как лисят, уж осень поди была, выросли лисята). Хватает он, значит, трёх лис и бягом обратно! Дед Архип и учуять ничего не успел. Принёс Игоша лисят к лисе (как доволок — не знаю, те лисы уж чуть ни больше его самого были) и отпустил их к мамаше. Возрадовалась лиса своим лисятам: она их и обнимала, и целовала по-своему, по-лисьи! А Игоша сидел на сырой земле и тоже радовался их счастью семейному:
— Гы-гы-гы-гы-гы-ы! — смеялся.
Но коварная лиса долго ждать не стала, хвать она обмякшего от радости Игошу за грудки и давай драть-трепать, кусать-надкусывать кожу детскую! Со страху Игоша хотел было окочуриться да передумал: выпрыгнул он из тела мальчонки и вглубь леса убежал, а може ещё куда подальше, нам не ведомо.
Очухался Егорушка и домой побежал. Даже лисицу злую не успел поблагодарить, она с лисятами своими загодя убёгла: мало ли чего, человека ведь подрала!
Прибежал домой Егорушка, а с его груди кровя капает. Я в обморок, отец за знахарем — так сына на ноги и поставили. С той поры живёт в доме Егорка, колядки поёт да про Игошу свого вспоминает. Как помянет он Игошу, так я в обморок, а отец за знахаркой.
Так и живём, хлеб жуём:
— Жрать, хотим, есть хотим, ворога не хотим, а что хотим, то и творим!
Баю-бай, Егорушка,
кабы не позорушка,
не люб ты был так жарко!
Точка. Твоя мамка.
* Игоша — безрукий, безногий, невидимый дух, дитя кикиморы или умерший младенец, проклятый своими родителями, некрещеный или просто мертворожденный, продолжающий жить и расти там, где он был похоронен, ну или в своем прошлом доме. Если он живет в доме, то озорует. Его боялись, уважали, а за столом отводили особенное место, выделяли отдельную тарелку с пищей и ложку. А если хотели отвадить Игошу со двора, то выкидывали ему из окна шапку или рукавицы.
