Глава 13

По истечению трех недель поиски разорителей атаманской могилы результатов не дали. Были разные предположения, кому понадобилась голова атамана, не исключали дьявольские ритуалы язычников, но до сего времени известных среди местного населения таких кощунственных примеров с трупами погребенных людей не было.

Все больше сходились на том, что совершили это красные. На Дутова чекистами новой власти объявлена была охота, как на злейшего врага Советов. Предполагали вначале выкрасть его, привезти живьем и публично осудить. Не вышло по разным причинам, поэтому решили устранить физически. Прав был Спиридонов Владимир, голова понадобилась для доказательств смерти атамана. За совершенный «подвиг» руководитель операции из рук самого Дзержинского получил золотые часы и маузер с гравировкой «За лично произведенный террористический акт над атаманом Дутовым». О казни атамана казаки узнали из газет советской прессы, которую доставляли из-за кордона по линии разведки.

Ликвидация Дутова способствовала распаду казачьей эмиграции в западном Китае. Оставшиеся около тысячи казаков в Суйдуне оказались оторванными от основных очагов антибольшевистского сопротивления белой эмиграции в Харбине, Шанхае и Дальнем Востоке. Для связи с ними был направлен отец Иона, уполномоченный донести о бедственном положении атаманского отряда. Однако доводы отца Ионы услышаны не были. Кроме того, в Суйдуне отца Иону обвинили в интригах против начальника отряда Гербова, в результате которых он оставил этот пост в пользу войскового старшины Ткачева.

Казаки продолжали вести собственное хозяйство, а также активно подрабатывать. Занимались огородничеством, рыболовством, существовала своя хлебопекарня, кожевенная мастерская. Процент от заработной платы отдавался в отряд.

Отец Иона, как опекун жены атамана, выехал вместе с ней в неизвестном направлении, прихватив часть полковой казны. Икону Табынской Божьей матери по его распоряжению отправили в одну из православных церквей в Кульдже.

Служба младшего урядника Ефима Лапаева при святой иконе закончилась, и его определили в рыболовецкую бригаду, которой руководил сам войсковой старшина Ткачев.

Андрюшку Малова направили на работу в угольную шахту. После работы, черный от угольной пыли, едва умывшись, он падал на лежанку и мгновенно засыпал. Не до разговоров было, сильно уставал. Ефим старался для него оставлять побольше съестного, часто отрывая от себя, видя, что парень сильно устает и недоедает.

С весны, как только потеплело, Ефим постоянно находился на озере на рыбацкой стоянке, видеться с Андрюшкой стали еще реже. Беспокоился, как бы не выкинул он чего, не кинулся в бега за кордон. Были у него такие мысли, - двинуться в родные места с наступлением тепла.

Болело сердце за Владимира. Он по-прежнему отмалчивался при его посещении, от разговоров отказывался, поворачиваясь спиной. В один из погожих весенних дней Ефим поднял его на руки и, не слушая ругательств, вынес на солнце. Когда нес, почувствовал, насколько он стал легким, исхудавшие руки и ноги, были словно ветки на тонком стволе дерева, безвольно поникли и не сопротивлялись. В косых лучах света, заметил, что некогда буйно кучерявая шевелюра друга поредела и густо засеребрилась сединой. А борода и усы были совсем белыми. Это в тридцать пять лет-то?

Встретив взгляд товарища, Владимир улыбнулся и сказал:

- Поживем еще, братка. Когда Богу душу буду отдавать, я тебе скажу. Просьба у меня будет к тебе, - и вновь замолчал, ушедши в себя, поворачивая к солнцу то одну сторону лица, то другую, словно напитываясь его теплыми лучами.

За лето, при каждом случае, Ефим выносил больного товарища на волю погреться на солнце, он не сопротивлялся, но и не говорил ни слова, сколько тот ни пытался завлечь его разговором. Поправки в здоровье не было.

Рыбацкая артель состояла из полутора десятка казаков из разных станиц Оренбургского войска, семиреченцев, уральцев и других мест Российской империи, куда забросила их служилая судьба. Все были довольны работой вместо несения службы в Суйдуне, где офицерская верхушка полка пыталась поддерживать воинскую службу и дисциплину среди казаков, все еще тешась надеждой на выступление за кордон для ведения боевых действий против красных.

Местные озера изобиловали рыбой, и казаки излавливали ее в достаточном количестве. Роли были распределены, кто-то сетовал, плавая на лодках, кто-то разделывал для соления и сушки, кто-то в качестве возчиков доставлял ее в полевые кухни подразделений в Суйдун. Чаще выезжал Ефим, ссылаясь на то, что ему необходимо навещать больного товарища. Казаки не возражали.

В поздние вечерние сумерки, после того, как сети были расставлены, усталые рыбаки усаживались вокруг костра и, отхлебывая жирную ушицу, заводили разговоры о своих родных местах. Травили байки о своих рыбацких трофеях в их реках и озерах. Оренбуржцы с уральцами, чьи станицы находились на реке Урал, хвастались, каких ловили осетров, и белорыбиц. Икру хлебали ковшами. Не чета в сравнении с местными сазанами и щуками. Хотя щучьей икрой тоже не брезговали.

Казаки, которые в глаза не видели ни осетров, ни белуг, не пробовали в жизни икру, допрашивали их о размерах этих диковинных рыб. Те шагами отмеряли два-три аршина и с гордостью добавляли, что этой икры брали с рыбины несколько ведер. Бывало, попадались и поболее, что их за лошадь цепляли, чтобы на берег вытащить. Казаки недоверчиво кивали головами, облизывая ложки от рыбьего жира, думая, что ну и заливают братья-казаки с Урала-реки.

В свою очередь, травили байки о своих заповедных местах на реках и озерах на которых с ними происходили различные забавные истории. Шепотом баяли про водяных, живущих в бездонных омутах. О русалках, которые подкарауливали рыбаков и, защекотав до смерти, тянули в глубину к себе на потеху. Яростно крестились, что сами попадали в такую историю, но после святой молитвы вырывались из их холодных рук. Так иногда в разговорах до полуночи сами себя запугивали до такой степени, что начинали вздрагивать от любого всплеска на воде или шороха в камышах. Крестясь и читая молитвы от нечистой силы, уходили по шалашам и забывались в коротком сне до рассвета. А с первыми лучами солнца, забыв о ночных страшилках, принимались за привычную рыбацкую работу.

Ефим слушал своих товарищей и вспоминал свою родную речку Увельку. Небольшая речушка, протекающая через поселок, в честь ее названный. Летом она была спокойной, плавно несущей свои воды, с многими перекатами и неглубокими омутами. Местами берега ее, ближе к Кичигинскому поселку, были высокими, крутыми. Весной она наполнялась талой водой, бурлила в водоворотах, затопляя низины, заливала до середины лета луга.

В Нижнеувельском пруду водились караси, лещи, щуки, окунь. По установленному порядку в Оренбургском войске казакам разрешалось ловить рыбу в определенное время с середины июня. Он лет с пяти со старшими братьями бегал на пруд. Помогал им управляться с бреднем, выбирал рыбешку из мотни, и это занятие ему очень нравилось. Став взрослее, выходил на ловлю налима в ночное время, и сколько было радости и гордости, когда под одобрительные похлопывания отца и взгляды матушки, он вываливал в деревянную бадью свой улов. Ушица из своего улова была особенно вкусной. А сколько раков водилось в реке!

Ефим закрывал глаза и словно воочию проходил по своим заповедным уловистым местам Увельки. Затем начинали видеться не только речные берега, но и родители с братьями, женка и детки, друзья, знакомые, соседи. Иногда тоска так одолевала, что урядник скрипел зубами и насильно прерывал свои воспоминания. Он знал, что он не одинок в своих думах о родных местах, казаки-артельщики видят такие же сны, что им так же было тоскливо на чужбине, что оставалось одно, - видеть свое родное только в сне. Часто молча делил с ними в ночное время курево, вздыхая под ядовитый дым махры по поводу безысходности своего положения, не видя надежды в ближайшее время вернуться на Родину.

Несмотря на прогрессирующее разложение казачьего воинства в западном Китае, горячие головы офицерской верхушки лелеяли надежду на стабилизацию положения и возобновление военных действий с красными.

В июле 1921 года начальник отряда войсковой старшина Ткачев издал приказ. В приказе было изложено, что со смерти атамана Дутова прошло шесть месяцев. Обстановка, в которой пришлось за это время существовать отряду, была крайне тяжелой. Приходилось вести серьезную работу, дабы показать китайским властям, что смерть атамана Дутова не убила веру в победу над большевиками, что наш отряд и после смерти атамана Дутова, крепкий его заветам, будет высоко держать знамя русского дела, будет неизменно силен своею спаянностью и дисциплиною.

В подтверждении своих намерений в непримиримости борьбы с Красной армией, отдельные подразделения отряда проводили боевые стычки в приграничной территории Семиречья. Чаще терпели поражения с потерями, но преподносилось это, как эпизодические победы при подготовке большого наступления казачьих войск по всей линии советско-китайской границы.

В конце ноября закончился рыбный промысел на озерах, артель рыбаков вернулась в Суйдун. По возвращении Ефим узнал, что Андрюшка Малов в составе разъезда хорунжего первого Оренбургского казачьего полка Яковлева и урядника Бектинеева в приграничной полосе принял участие в столкновении с красными, после которого он не вернулся назад. Яковлев доложил руководству, что казак Малов пал в бою. Видел лично, как он упал с коня, сраженный пулей красных.

«Вот шельмец! Придумал всё-таки, как уйти за кордон», - подумал урядник. В смерть своего молодого станичника не хотел верить. Посчитал, что схитрил ушлый казачок, чтобы остаться на той стороне и отправиться на Родину. Думки свои он давно довел до Ефима. Нашел опасный путь, как перебраться за границу.

С одной стороны Ефим порадовался за него, с другой слова Яковлева о его смерти всё-таки тревожили.

А что, если так? Да нет! - успокаивал он себя. - А как с красными сговориться? Отпустят ли его? Да что он может им рассказать нового? По молодости попал к нам. Отпустят. Доходили слухи, что всех, добровольно сдавшихся и не имеющих больших грехов перед новой властью, они мобилизуют в свою армию, а кого и отпускают на все четыре стороны. Дай Бог Андрюшке в помощь. Пусть дойдет до родного дома.

С тем пришел в лазарет к Владимиру Спиридонову. Более полугода лежало без движения его тело, здоровье ухудшилось. Он исхудал до прозрачности. Кожа, пергаментно желтоватая, обтянула лицо и сделала его совсем неузнаваемым от того стройного, полного сил, казака, что был до болезни. Тоска по Родине и безысходность положения высосали из него все оставшиеся жизненные силы.

- Молодец, Андрюшка, все-таки решился, молодец, -прошептал Владимир. - Дойдет до дома, дойдет, верю в него. Молодой, сил еще много. - Вот и мое время пришло. Уходить я собрался. Один ты остаёшься, братка. Но я верю, и ты найдешь свою дорогу в родную станицу. Уляжется все, замирение придет. Не может так быть, чтобы казаки без Родины оставались. Держись, братка, а я с тобой всегда буду в памяти. Поклянись, что вернёшься домой. Настенке с казачатами передай землю с моей могилки, чтобы было им чему поклониться.

Трудно было ему говорить, задыхался, хрипел, отдавая последние силы.

- В мешке моем георгиевский крест и темляк на шашку, что вязала женка. Передай им в память вместе с землей, - сказал он и откинулся навзничь, потеряв сознание.

Ефим не успел ему ответить. Даже если бы стал говорить слова утешения и надежды в его выздоровление, то он бы его не услышал. Видел, что товарищ близок к своему концу, но еще надеялся на чудо, что болезнь отступит и пойдет он на поправку. Но видел и то, что Владимир утратил жажду к жизни и надежду на исцеление. Быть инвалидом на всю оставшуюся жизнь не хотел. В своей смерти видел избавление от тягот болезни и обретение бестелесной свободы. Только так он мог бы долететь до своего Волковского выселка и увидеть в последний раз своих родных. В своей смерти он видел единственный путь, чтобы свершилось это, его самое заветное желание.

Казак Владимир Петрович Спиридонов через двое суток в ночь умер тихо, словно заснул. Ефим смотрел в его просветлевшее, успокоенное лицо и представлял, как его дух преодолел все границы и тысячи верст до Нижнеувельской станицы, уже находится возле родных в своем Волковом выселке.

Схоронили его на Дорджинском кладбище недалеко от могилы атамана Дутова, смерть которого стала причиной его долгой болезни. Помогли земляки из Кособродской станицы третьего Троицкого отдела. Прощание было скоротечным, без речей, больше молчали, отдавая посмертную дань станичнику. Казаки помянули своего товарища китайской водкой по русскому обычаю, и ушли в поселок. Урядник стоял, глядя, как свежий желто-серый могильный холмик накрывает первым снегом, словно саваном. Вытряхнул остатки табака из своего кисета и наполнил его землей, как просил перед своей смертью Владимир.

- Братка, пусть тебе земля будет пухом, а то, что ты мне завещал, я исполню. Богом клянусь перед твоей могилой, а эту землю донесу до твоих родных…

Ефим при тусклом освещении керосиновой лампы сидел один за столом своей землянки. Пил китайскую вонючую бойдзю, не закусывая. Оглядывал помещение своей землянки, ставшее пустым и оттого холодным и нежилым. Больше года прошло, как ее населяли пять станичников-нижнеувельцев. Было тесно, но спаянные землячеством и тяготами военной дороги, что привела их за кордон, на тесноту не жаловались.

Где теперь отец и сын Колбины? Не доехали они до Крыма. Андрюшка Малов ушел с надеждой добраться до родного дома. Живы ли братья казаки? Бог им в помощь! Братка Владимир Спиридонов не смирился с участью изгнанника и не захотел жить на чужбине, предпочел смерть. Еще раньше, в Лепсинске, ушел Алексей Баландин, польстившись на волю атамана Дутова и убитого другим атаманом Анненковым, посчитавшим его дезертиром. Один он остался, один! - обхватив голову, раскачиваясь, думал урядник. - Наверное, нужно поступить, как Андрюшка, бежать отсюда. А там, что будет. Здесь его уже ничего не держит. Если бы не Владимир, то он бы подумал о самоубийстве. Таких примеров в Суйдуне было немало. Не все выдерживают разлуку с Родиной и близкими родичами. Но, дав клятву брату-казаку, теперь он не смеет думать об этом.

Неожиданно его размышления прервал стук в дверь. Стук был не сильным, но настойчивым.

Кого там еще принесло? - никого видеть ему сейчас не хотелось. Налил стакан пойла, выпил с надеждой, что непрошеный гость перестанет стучать и уйдет. Но стук вновь повторился и послышался женский голос

- Ефимушка, открой, чую, что ты слышишь меня. Открой, озябли мы.

При звуках этого голоса хмель Ефима сразу прошел, и он кинулся к двери. Порывисто распахнул ее и увидел Дарью. Она стояла в проеме двери с большим заплечным мешком, вся запорошённая снегом, а за ней зябко ежились, держась за юбку, стояли ее сыновья-погодки с такими же, как у матери малыми мешками на веревочных лямках.

- Дарьюшка! - С выступившей слезой ахнул Ефим и сгреб их всех троих в свои объятия.