ПКиО "Самиздат"

 

 

 

 

ЧИСТЫЕ И НЕ ОЧЕНЬ

Сейфула – Анна. Среда, после обеда.

Оставив Вику в кухне общежития медичек, Сейфула сначала ощутил прилив свободы – отринул и разговор этот, и пьяный голос девушки, и издевательский её смех, или не смех, всё равно. Казалось бы, он лёгок, как ветер; радуйся… ан нет. Пустота пришла. Да такая, что шаровой молнией гукнула его по макушке, он и остался стоять посреди двора, у здания, с которого местами содрали кожу штукатурки до рыжего кирпичного мяса.

Послышался хруст, визгливый шорох. Таща за конец метлу, собранную из жёстких прутьев, подошёл дворник. Тот самый – Афанасий. Сейфула его узнал не сразу, а вот он…

- Здоров будь! Сигаретка есть?

Сейфула только мотнул подбородком – то ли да, то ли нет; вытащил пачку, подал. Дворник облегчил её на две сигареты – одну в рот, другую за ухо. И стоял, барин, дожидался, пока Сейфула зажигалку подаст…

Подал. Афанасий пыхнул дымом, осведомился:

- Ну чо, приятель, нашёл свою мойщицу-то?

- Никого я не нашёл! – огрызнулся мужчина.

- А-а… Ну, извини. Эт я так, просто спросил.

Дворник собрался было отойти, он свою миссию выполнил, но тут Сейфуле подумалось, что можно эту встречу хоть как-то использовать.

- Слышь, работник… Ты тоже в курсе, что маньяка поймали?

- А то! – важно заметил Афанасий и даже приосанился, выпячивая грудь с невидимыми орденами за мужество. – Страшный человек! С виду врач тихий, а на самом деле… За бабами охотился. За туфлЯми ихними.

- Чего ты несёшь… Почему за туфлями?

- А я почём знаю? Как увидит в красивых туфлЯх, так набрасывается. И вместе с ногами отрезает.

- Почему с ногами?!

- Потому, что псих ненормальный, не то, что мы… Вон, девки уже все свои каблуки попрятали, а кто и на барахолку снёс, продал. У кого поновее были… Боятся! Вдруг сбежит?!

Сейфула расстроено отмахнулся. Ну, это понятно. Слухи уже поползли. Если всё слушать – уши отсохнут. Узнать бы правду… Хотя зачем это ему? Союз с Викой вряд ли просуществует дольше, чем их поиски, а если мусора взяли злодея, то и лилипутку они искать будут. Всё, расследование закончено досрочно.

Он, недовольно морщась, наказал Афанасию:

- Ты, знаешь… если Сандра, ну, наша которая посудомойка, появится, ты ей скажи, чтобы не боялась, и в харчевню шла. Мы там ждем её и защитим.

Вот тут Афанасий проявил пугающую проницательность. Поскрёб небритую щёку – как метлой своей по жёсткому асфальту чиркнул, да оборонил со смешком:

- От кого? От них-то не защитите. На Первомай весь город чисто выметут, уж сказали знающие люди…

Да пошёл себе, опять метлу волоча.

А Сейфула остался на месте, вдумываясь в смысл услышанного. Кто выметет? Зачем – выметет и кого?! И пойти бы за Афанасием, развернуть его, рывком за плечо, да ответа потребовать, но опять всё та же пустота внутри. Апатия. Усталость.

Из-за угла общаги выбрела пегая коза, заглянувшая сюда явно из Чёртового тупика. Встала, склонила голову - глядя на Сейфулу, недовольно мекнула: дескать, чего пришёл? Ходи отсюда двумя ногами…

И это мужчину толкнуло под сердце, отвлекло. Внезапно подумалось: ну, а если мусора опять не того схватили? Так же, как его, Ильин прессанёт, а интеллигента, врачишку-то прессовать и не надо – припугнуть малость. Возмёт на себя всё, да и сам расскажет, как эти ноги отпиливал, и какой пилой… Тьфу! А где-то тут, за путями, в дачном посёлке Анна. Одна, беззащитная. Та самая добрая и мягкая, ничуть не похожая на Вику; восковая, как и тело её.

Ходит она на каблуках или нет, не ведает он. Но Прихребетский маньяк может и её приметить.

Лицо Кашапова стало каменным. Он сжал челюсти. Пошел на поиски дорогой ему женщины. Пошёл, даже не думая, застанет – не застанет; время вечернее, люди с работы идут, а где она живёт? Может, живёт в доме, в длинном крейсере девятиэтажки, или пятиэтажном кирпичнике, или в дощатом баркасе барака – а там лишь дача её? Он же тогда я пятницу был, а нынче среда… Размышлял спокойно, без паники.

Но, перебираясь через пути, он со злостью поддел ногой большой валун, не чувствуя боли в ступне под мыском кроссовки: поддел и тот покатился, вызвав небольшой камнепад.

Ничего. Кашап пройдёт наперекор всем, назло всему.

С высоты железнодорожного полотна Сейфула оглядывался на городские кварталы. Страшный город Прихребетск! Полный опустившихся личностей. Подумать только – на него самого в гаражном кооперативе напала шайка юнцов. И ведь не поздно еще было – люди в это время ходят в магазины, кино, на танцы… Ужасный город Прихребетск – этого нельзя отрицать. Здесь даже мусора склонны к криминалу. И, наконец, существует маньяк, который не столько насилует, как истязает – у его жертв искалеченные ступни, изрезанные тела, но он никогда не трогает лица, похоже. Или не похоже? Из того, что Сейфула слышал от Вики и других, получается, только ноги. Только они его интересуют и возбуждают. Но в чём прикол?! Ноги, ступни, это опорно-двигательный аппарат, созданный природой; пусть сложный, но совершенно обычный, практического применения, ими ходят, в конце концов…

Как ещё его по-другому использовать?

Сейфула мог восхититься ножкой маленького размера, он любил минимализм в женщинах, но поклоняться этому…

Какой несусветный бред. А с другой стороны – это реальность, от которой никуда не деться.

И ближе сейчас к ней – Вика, шлындающая босой, со своими худыми тонкими ступнями – чёрт его знает, а может, он тоже такие любит?!

И всё, конец.

…На знакомой платформе, где они сошли тогда с Анютой, несколько женщин ждали электричку, весело перебраниваясь. Увидев выражение его лица, все разом смолкли. С подозрением смотрели ему в спину, когда Кашапов спускался к дороге в дачный кооператив.

Так и не справившись с дурным настроением, Сейфула с удовлетворением отмечал знакомые места. Затем наступил момент, когда он увидел скамейку на опушке березовой рощицы. Вот здесь он хотел изнасиловать свою симпатичную попутчицу... Ох, сильно хотел – еле справился с бесом. Как теперь это стыдно вспомнить! Но через некоторое время смущение прошло. Возможно, его попытка не потребовала бы приложения силы – Анне Михайловне он тоже понравился, судя по ее страсти той же ночью. Почти непристойной страсти…

Чушь! Что может быть непристойного в отношениях мужчины и женщины, полюбивших друг друга? Тем более, таких одиноких, как они с Анютой.

Вспомнилось ее лицо, ее тело, податливое и напряженное… огонь в ее взоре.

Как неудачно они расстались – подумал Сейфула с горечью. – Мы мало поговорили, но достаточно, чтобы понять: нам хорошо будет вместе и ночью, и каждый раз… Ей нравятся его молодость и сила, ему – ее порядочность и ухоженность… и потаенная страсть, выплескивающаяся вдруг наружу в самый подходящий момент.

«Думаю, Анюта заслужила мои извинения, - сказал сам себе Сейфула. – Удрал, обидевшись, как первоклассник… не попрощавшись… не серьезно». Не знал, как подобрать слова извинения. Но вина за проступок была грузом, давящим на плечи. Не тяжелый груз – тем не менее, покаяться будет нелишним. Без этого он не вправе рассчитывать на продолжение отношений.

Он тянулся к Анне Михайловне, как варвары тянутся к цивилизации, зная, что будут покорены и нещадно эксплуатируемы. Совсем не так говорил ему дед – женщину следует в жены брать, лишь поняв ее душу. И еще говорил старый башкир, потомок шаманов – женщину не в коем случае нельзя бить; ну если только своим членом.

На зоне базар был совсем другой. С женщиной, считали авторитетные зеки, можно обращаться, как захочешь – ибо баба все стерпит и будет рада. И даже девственница… пусть она хоть свиньей визжит, когда ты ей вжахиваешь! Бабы есть бабы и этим все сказано.

Вот так в душе у Сейфулы и прописались два начала мужских – звериное и деликатное. А истина, как всегда, была где-то посередине.

И нет ничего ужаснее, когда женщина становится жертвой маньяка. Это Ад на Земле. Царство Сатаны. Тогда совершаются самые жестокие и зверские насилия, на которые только способны мужчины. Причем совершаются с радостью и дикостью, которая опозорит даже демонов Ада.

Размышляя об этом, Сейфула сдерживал ярость. Он доберется до маньяка, и его собственная жестокость будет иметь благородное основание. Ему не нужно никакого оружия, кроме того, каким снабдила его природа, чтобы разделаться с душегубом. Кашапов уже ненавидел его, как не ненавидел ни одного человека в своей жизни.

И он был в отчаянии. Кто такой Прихребетский маньяк? Где искать его? – никто не знает. А женщины Сейфулы так беззащитны. Отчаяние, казалось, жгло его изнутри, подобно адскому огню. Отчаяние, которое ему не доводилось испытывать никогда в своей жизни. Отчаяние, вызванное только одним – беззащитностью его женщин перед маньяком. И Вика, и Анна, и… могут погибнуть все, подобно Нине…

Внезапно он оказался у знакомой калитки – зрительная память не подвела: Сейфула точно повторил их путь от платформы к садовому участку Анны Михайловны. Замка нет – это внушает надежду. Сейфула вошел. Где хозяйка – в домике или саду? И тут скорчил гримасу – черт! явился без подарка в руке, хоть цветочек бы где прихватил на крайний случай.

Сейфула шагнул на веранду, к открытой двери домика. Но тут за его спиной прозвучал голос. С ноткой насмешливости, но – светлый, дружелюбный.

- Это ты? Ну, здравствуй, беглец.

Сейфула повернулся. Очень медленно. И уставился на женщину, которая шла к нему из сада. Руки в земле, сор на коленях в спортивных брюках, свитер, косынка на голове и калоши на босу ногу.

Господи! Она! Живая, красивая и спокойная как всегда…

Первое, что сказал Сейфула, было откровенной глупостью:

- Собирайся! Ты немедленно уезжаешь в Челябинск.

- Почему немедленно и почему в Челябинск? – она доверчиво улыбнулась.

- Потому что опасно здесь. В городе маньяк орудует, убивающий самым жестоким образом беззащитных женщин… Не понимаешь?! Он убивает и пытает! Ты представляешь, что бы было с тобой, если вместо меня сюда вошел он? К черту твой сад! – не зарастет. Пару недель посидишь дома. А когда все решится, приедешь.

Женщина медленно положила инструменты – короткую лопатку-совок, какую-то палку с крючьями на конце – на приступку дома. Проговорила неуверенно:

- Но я ведь живу в Прихребетске. У меня в городе квартира, работа, в конце концов…

- А ехала ведь из Челябинска, когда мы познакомились… - Сейфула растерялся.

- Так у меня мама в областной больнице лежит. От нее…

- А чемодан?

- С контрабандой. Простому учителю не прожить на зарплату.

Поняв, что она шутит, Сейфула нервно встряхнул головой. Анна Михайловна отряхнула от сора колени и опустила руки в бочку с водой.

- Обедать будешь?

- Давай пообедаем... – согласился он. – И я провожу тебя домой.

- Спасибо за внимательность, но я планировала покопаться в саду до вечера.

- Вечером мне надо быть на работе.

- Ты устроился на работу?

- Да, охранником в придорожную харчевню «Вдали от жён».

Анна Михайловна саркастически усмехнулась:

- Как же! Слышала про заведение. Там, говорят, девушки есть, которые всем на шею кидаются. Поздравляю! Наверное, нашел, что искал… Ну, проходи на веранду, я сейчас накрою.

Она раскладывала на столе тарелки, столовые приборы, чашки расставляла. Церемонно, как на званом обеде. И совершенно спокойно. Это её непробиваемое спокойствие, в конце концов, вывело из себя Сейфулу:

- Аня! – хотя до этого редко называл её по имени. – Ты босая… там, в городе, ходишь?

Она пожала плечами.

- Было пару раз… Под дождём. А вообще только тут, на даче. Я же учительница, мне нельзя… авторитет ронять.

- Так вот! Даже если пару раз…

И он вывалил ей почти всё – что узнал от Вики в первый день, про старую харчевню, которая ещё на трассе располагалась, и странного клиента, про лилипутку, и то, что ему рассказал следак – и то, что добавили медички… Он рассчитывал её испугать, чтобы она могла принять единственно правильное решение. Анна меланхолично вытерла руки полотенцем.

- Настойки нет… Всё рабочему споила, который воду от калитки отводил, канавку копал. Чаем обойдёшься?

- Обойдусь. Ну, и что?

- А ничего, Саш… - она вышла из комнаты, но голос её музыкально разносился по всему домику. – Я вот какую тебе историю расскажу…

И она не прерывала своего занятия. Как это мягко у неё всё получалось. Ни лишнего звяка, ни единого суетливого, напрасного движения. Босые маленькие ступни скользят по половицам. Как птички по кустам. Неслышно, шорохом. А стол оживает. Огурчики, варёная картоха, грибы в вазочке…

- …жили мы с мужем моим да поживали. Сделали ребёночка. Врачи мне говорят: нельзя рожать, патология какая-то. Я даже и не помню. А я и решила: будь, что будет. И рожала.

Вилка тоненько, жалобно брякнула о край тарелки. Анна неровно положила.

- …он мёртвым родился. Потом болела, операцию делали, говорят: больше не будет. Я смирилась. Муж мой с детства сердцем страдал, я ему говорю: давай проверимся, в Челябинск съездим, врачи там знакомые, хорошие. Он мне: будь, что будет. И умер. Тут вот упал, где ты сидишь… Что-то сделать хотел, полочку повесить и инсульт. Как раз после Олимпиады… Вот так.

Забулькал заварной чайничек. Пахнуло травами, ягодами. И чашка звякнула, встала перед Сейфулой. Маленькие ручки с недлинными ногтями поставили её на скатерть, ломающуюся от крахмала.

- Так вот, я тебе и скажу сейчас: будь, что будет… Ну, есть чудовище, охотится оно. А я не боюсь. Небо всё видит, всем управляет. Что суждено, то суждено… Не обижайся.

Мужчина молчал. В нём всё бунтовало: ну, как так?! Человеку грозит реальная опасность и вдруг такое – будь, как будет, Небо и то-сё… ерунда! Не хочу! Надо бороться. Надо сопротивляться. Надо что-то делать…

Что?! Он и сам не знает.

А она – ничего не хочет.

Пока он тяжелел в этом молчании, Анна кротко попросила: «Ешь!», а затем присела сама, сообщила:

- Ты не первый, кто ко мне сюда приходит встревоженным.

- А кто был? – Кашапов насторожился. – Мужик?

- Мужик. Если можно назвать мужиком следователя Генеральной прокуратуры.

- А! Такой длинный, с бородкой рыжей, лупоглазый и наглый?

- Совсем нет – симпатичный и умный… одет, правда немного по-пижонски… но, может, в столице так все одеваются.

- Обо мне расспрашивал?

- О тебе, конечно… и так, сплетни разные.

- Что говорил?!

Анна улыбнулась. Не Сейфуле – а светлому, невыгоревшему месту на бумажных обоях; месту, которое он в первый раз заметил…

- Сказал, ты… ты ни в чём не виноват. Тебя крайним хотели сделать. И что ты - добрый!

- Добрый?!

Кусок застрял в горле. Сейфула сглотнул напряжённо.

- Ты его знаешь, Саша?

- Важняк из Москвы. Обещал за меня мазу держать.

- Ты влип куда-то?

- Менты ваши вписали.

- Уезжал бы из города – на чёрта тебе это все? Харчевня, путаны, разборки с законом…

- Дело сейчас не во мне. Тебе следак разве этого не рассказывал? В Прихребетске орудует маньяк. Потому я сейчас у тебя. Ты помоешь посуду, закроешь домик и пойдешь в свою квартиру. А я тебя провожу.

- Ну, хорошо-хорошо… Проводишь.

Анна Михайловна уже направилась со стопкой грязных тарелок в домик и вдруг остановилась в дверях. Оглянулась на Сейфулу, смиренно.

- Ты ушел той ночью, обидевшись? Прости меня – ляпнула что-то, не подумавши. А потом горевала и ждала тебя. Слава Богу пришел, - щеки ее полыхнули румянцем. – Ты знаешь, дома кумушки-соседки у подъезда на лавке, в хрущевке стены тонкие… Может, здесь?

Сейфула понял все. Поднялся, подошел и обнял Анну Михайловну, целуя её нежную, восковую шею. У той по телу дрожь пронеслась – от ступней до самых волос; она откинула голову назад – ему на плечо, из последних сил удерживая в руках тарелки.

…Сейчас не было ни ярости, ни злости. Никаких хриплых стонов и криков, вполне допустимых в тишине дачного кооператива. Они делали это тихо, как голуби, и ласково, оберегая друг друга; и только в доме ходики тикали где-то, метрономом отмеривая минуты, отпущенные их счастью.

Степняк и другие. Оперативное совещание. Вечер среды.

…В просторном кабинете Степняка даже дышалось легче. То ли шишкинский лес на стене воздух озонировал, то ли закатное солнце, бьющее в окна, выжигало всю затхлость, но было что-то такое свежее и воодушевляющее. Сидели за длинным столом - Нестерова, непривычно молчаливая и сосредоточенная, уложившая золотые волосы на голове в простенький, плоский узел, потный Акташев в кримпленовой рубахе, стажёр кустик, сопящий судмедэксперт Рудик и на самом краю стола, нога на ногу, молодцеватый майор Ильин. Сидел, подрагивал носком начищенного ботинка; формально совещание должен был вести он, начальник УРа, или сама Нестерова, но та отказалась, а Ильин передал все полномочия заместителю. Пусть привыкает. Степняк в очередной раз ощущал себя неуютно.

А Кустик, докладывавший, и того больше. Краснел и запинался. Но его речь, ещё не огрублённая жаргонизмами и сохранившая отточенность, хотя и казённых, но точных юридических формулировок, звучала чётко.

- …в результате оперативно-следственных действий установлено, что алиби подозреваемого Язаева Р. Р., утверждающего, что в ночь с 25-го на 26-е апреля он с двадцати трёх часов вечера до семи тридцати утра находился в помещении родильного дома, в лаборатории, никто подтвердить не может.

- Там что, не было никого, кроме него, чёрт возьми?! – встрял Степняк, не привыкший к такому стилю в оперативных совещаниях. – Ну, я понял, дежурный врач дома чихал-кашлял, медсестра спала… Да что там, пустыня, что ли?

- Почти, Пётр Аркадьевич! – едва разомкнула губы Нестерова. – В главном корпусе – так. Дежурные медсёстры на этажах, в своих отделениях. Около семи только технички приходят, они видели Язаева.

- Ну, а как он уйти мог? Среди ночи?!

- Эта, давайте я… - Акташев пришёл на помощь. – Тама ход с лабола… лабра… тьфу! Оттудова ход, значит, на пожарную лестницу. Он заколочен, конечного, тово, как надо.

- Если «как надо», то как он мог выйти?! – начал закипать замначальника. – Там у них медсестра одна, точно, на центральном посту сидит, в регистратуре! Звонки принимает от «Скорой»!

- Так эта… Пётр Афанасьич! Он-то заколочен, только доски вместе с гвоздями вынимаются. Я проверял. Поддел, а она – тудык и мне на ноги, чуть брюки не порвал. А снизу-то запАсная дверь, она вообще…

- Ох, ладно! Я всё понял. Продолжайте, товарищ Кустик!

Стажёр залился розовым соком по щекам: он и так переживал, а тут такая перепалка. Ему казалось, из-за него.

- Относительно ключей от дачи гражданки Ветровой, обнаруженных в его рабочем столе, гражданин Язаев пояснил, что гражданка Ветрова утеряла данные ключи во время своего последнего посещения лаборатории накануне, двадцать четвёртого апреля. Данные ключи он подобрал и хранил для последующей передачи гражданке Ветровой. Также относительно носового платка граждански Ветровой, со следами её крови, обнаруженного среди его личных вещей, гражданин Язаев никаких пояснений дать не может…

Платок вытащили из кармана белого халата, второго халата, который висел в шкафу лаборанта; вероятно, парадного, свеженького, надеваемого во время осмотров. А дома у лаборанта, жившего с родителями, обнаружили его брюки со следами крови, замоченные в тазу, и рубашку; кровь кое-где была и на рабочем лаборантском одеянии.

- Там кровь-то чья? На вещах его? – опять перебил Степняк. – Ветровой?

- Никак нет! – испугался Кустик и отошёл от текста. – Товарищ Степняк, установлено… вот, товарищем судмедэкспертом, что кровь на одежде самого Язаева не соответствует группе и резусу крови погибшей. Она там… вся разная! Он утверждает, что за день до этого уронил на себя ящик с этими… с пробирками, запачкался.

- Запачкался! У них там этой крови… - проворчал Степняк. – Надо же вот так, вляпались.

Молчавший до этого Рудик сонно пробормотал:

- Это верно, Пётр Аркадьевич. Крови там много чужой. И это, понятно, не преступление. Разве что странным образом он брал её. Из пяток некоторых пациенток.

- Из пяток? – Степняк недоумённо посмотрел на Рудика. – А почему… А, ну, да, обычно ж из пальца. Ну, вы, медики, всё можете придумать. А что с этими инструментами пыточными, Слава?

Кустик с готовностью опустил глаза на лист.

- Относительно медицинских инструментов, обнаруженных при нём, задержанный Язаев пояснил, что пользуется ими в рамках терапевтической работы по системе исцеления шиа-цу, мудреца Чжи-Хуи-Ша из провинции Гуанчжоу…

Брови Степняка лезли вверх, угрожающе шевелясь, но Кустик мужественно продолжил:

- …которая воздействует на энергетические точки стоп гражданок, с помощью уколов и других действий.

- Ху… и Чжы?! Да что это за херовин… Извиняюсь, Анастасия Олеговна! – возмутился Степняк. – и это в документах, гуачжовы ваши?! Рудольф! Вы мне ясно скажите: этими, значит, инструментами, могли Ветрову искромсать? Характер повреждений соответствует?

- Пока не могу сказать… - засопел эксперт.

- Да что за ёптить вашу в коромысло! – гаркнул взбешенный майор. – А когда сможете? Вопрос к вам, к профессионалу, вы нам тут тюльку гоните!

Рудик снял очки – кругленькие, и в толстых пальцах стал их тереть уголком белого халата, в котором сидел; проговорил с ледяной обидой:

- Осмелюсь доложить, что, согласно приказу начальника ГОВД, товарища Саруханова, я обязан предоставлять результаты по таким сложным экспертизам не позднее тридцати шести часов с момента поступления материалов. А тридцать шесть часов ещё не истекли… между прочим!

Умыл он Степняка. Нестерова и Ильин иронически усмехнулись: Анастасия знала, что Рудика кавалерийским наскоком не возьмёшь, а Ильин, также это знавший, не горел желанием помогать своему заму. Бросили в реку – значит, плыви…

- Чертовщина какая-то! – озлоблённо рыкнул Степняк. – Два тела – и ни отпечатков, ни следов, ничего!

Впрочем, Рудик оказался милостив. Он нацепил очки на носик, прощающее посмотрел на своего оппонента и сообщил:

- Ну, Пётр Аркадьич, тут уж как получилось. Отпечатков нет, да, это вам и товарищ Пухов скажет. Убийца у нас очень профессиональный. Всё с собой носит, даже стёкла оконные, которыми Ветрову истязал… Погодите, минуточку, дайте закончить. Я тут вторично исследовал личные вещи Ветровой. На всякий случай. У неё на пальце перстенёк был, дешёвый. И он был сломан… Так вот, в трещине между стеклом и металлом я обнаружил частицы резины сине-голубого цвета. Это, так-скать, лабораторные перчатки, сам в таких работаю. Вот мне и кажется, что в обоих случаях убийца в перчатках действовал. Но более – ничего!

Майору пришлось отступиться. Насупился он, нахохлился, руки-клешни зацепил в замок на столе. Проворчал: «Идём дальше!». Кустик моргнул пшеничными ресничками, снова заговорил:

- Также сняты свидетельские показания с гражданки Липкиной Серафимы Григорьевны, одна тысяча девятьсот тридцатого года рождения, работающей помощником дежурного диспетчера на станции «Прихребетский разъезд». Согласно таковым показаниям, в промежутке между двенадцатью тридцатью и часом ночи она видела на перроне станции, двигающегося в сторону путей и города, незнакомого мужчину возраста от двадцати пяти до тридцати пяти лет, в одежде, предположительно кожаном плаще или длинной кожаной куртке…

- Да что, это у нас так всё?! – опять рассердился замначальника. – Всё у нас от и до, то ли то, то ли это… Вроде-володи! У нас всегда так?

- Пётр Аркадьич… - примиряющее подсказал Акташев. – Она ж там уже два года лишних после пенсии работает. Видит не очень… Со спины его наблюдала, по темну самому. Но вот волосья длинные, тёмные, углядела точно!

Кустик только кивнул – мол, всё именно так.

Степняк шумно задышал, окинул взглядом собравшихся в его кабинете. От раздражения он забыл даже о своей подчинённой роли, полностью вошёл в другую – грозного начальника.

- Значит, предъявить мы этому Язаеву можем пока только хищения… так? Хищения медикаментов-то установлены, Анастасия Олеговна?

Нестерова ответила резким кивком.

- Товарищ Степняк, разрешите… - стажёр шуршал листочками. – По этому эпизоду, вот тут: гражданин Язаев полностью признался в том, что похищал из кабинетов врачебного и сёстринского персонала родильного дома дефицитные медикаменты… тут список указан и передавал их Ветровой за деньги. Свою же причастность к убийству гражданки Ветровой гражданин Язаев полностью отрицает… Список прочитать?

- Не надо! Садись ты уже… Чёрт! Ну, значит, закрываем его только за хищения. Пока.

Никто не отвечал на его ворчливую тираду, но раздался голос Ильина. Выдержанный, раскатистый, как у диктора Центрального телевидения. Не голос – песня!

- Эх, Руслан ты, Руслан… Укатали Сивку крутые горки. Был ты волчара-сыскарь, стал неизвестно кто!

От неожиданности Акташев качнулся на стуле, завертел головой.

- Это что… то есть чево это?!

- Я говорю, раньше ты таких на раз раскладывал по полочкам! – чуть-чуть повысив тон, сообщил Ильин. – Помнишь, как в восемьдесят четвёртом по горячим банду Тихаря взяли, которые «Сказку» обнесли? А как раскрыли дело грабителей сберкасс, за три дня, два года назад?! И «цеховиков» как прижали в восемьдесят шестом, помнишь-нет? Тогда ты резвее был…

Все смотрели на майора – а он сидел со сложенными на груди руками, словно монумент. Вот расцепил руки, и закончил:

- Я вот думаю, надо мне… с этим Язевым поговорить. И тогда мы всю правду узнаем. И никакого алиби у него уже не будет. Сразу два трупа списываем, плюс хищения.

Внезапно в шишкинском лесу сгустился воздух. Наэлектризовался и брызнул искрами. Резким, охрипшим от возмущения, голосом Нестеровой:

- Я категорически протестую! Я против того, чтобы товарищ Ильин беседовал с задержанным! Я… я запрещаю вам это, товарищ майор, как следователь, ведущий это дело!

- Анастасия Олеговна… - чуть побледнел Степняк. – Обоснуйте…

- Мне хорошо знакомы методы товарища Ильина! – отчеканила Анастасия. - И я не позволю применять физическую силу или психологическое давление для получения заведомо ложных показаний.

Это был прямой выпад. И майор встал. Он сделал два шага до стула Нестеровой. Он схватил её за волосы, одним движением развалил этот тугой узел; он ударил её сначала коленом в живот, потом в красивое, гневное и гордое лицо, швырнул на пол. Прижимая тем же коленом в спину, выкручивая волосы – как половую тряпку, макая в линолеум окровавленным лицом, остервенело захрипел: «Не становись у меня на пути, Нестерова! Не становись, добром прошу! Ведь ляжешь третьей туда, на полати морга, с биркой на пальце – раздавлю, уничтожу!»…

Но, конечно, так только показалось; вернее, эта картина лишь вспыхнула в глазах Насти, встретившихся с твёрдым майорским взглядом. Чуть полыхнуло таким же ощущением в сторону Акташева, тоже нечто похожее ощутилось и Кустик покраснел – от осознания какой-то смутной беды.

А так – ничего. Майор Ильин просто убрал ногу с ноги, поправил форменный галстук в узле синей рубашки, да усмехнулся – предельно вежливо.

- Ну, Анастасия Олеговна, это ваше мнение… и только ваше мнение. И глупости всякие не говорите о признаниях. Вор должен сидеть – сами знаете, где. Так, товарищи, вы меня извините, я пошёл, у меня сегодня вечернее совещание в горкоме по профилактике преступлений на майские праздники. А вы сами… дожимайте этого задержанного.

Ильин встал. Забрал папочку свою, фуражку. Кивнул, как гусар на плацу - дёрнув подбородком, вышел.

В нехорошей тишине, повисшей после ухода начальника угрозыска, все почувствовали себя неловко. В первую очередь сам Степняк. Секунд пять он сидел, не понимая, как ему поступить, потом завозился, объявил:

- Товарищи, оперативное совещание закончено… Давайте все по своему плану! Анастасия Олеговна, готовьте обвинительное по лекарствам, а там после майских праздников, посмотрим.

Они все встали, кто-то пошёл к выходу – как Рудик и Кустик, кто-то задержался. Сам Степняк подошёл к сейфу в углу, открыл и стал делать вид, что копается в его содержимом.

А Нестерова, у которой с лица не уходил возбуждённый румянец, стояла у стола, посматривала то на Степняка, то на Акташева.

- Мальчики… - сощурившись, проговорила женщина. – Я тут показания проводницы Чепурко перечитала. Там ведь упомянуты всякие бирюльки, Чепурко на них внимание обратила – драгоценности Абалацкой, точно описала. Цепочка золотая с непонятным амулетом, колечка с камешком, два, браслетик и часики, жёлтого металла… Вы бы поискали. Руслан, агентуру свою подними.

- Сделаю, Анастасия.

Степняк добавил от сейфа:

- И давай, музыкантом этим займись! Который ды-ды-какой-то там…

- Диджей, Пётр Аркадьич.

- Вот-вот! Приехал он, говорят, с новой аппаратурой, в ДК видели. Анастасия Олеговна, а вот это… вы туфлю Абалацкойй изымали при задержании Кашапова в забегаловке на трассе?

Нестерова удивлённо изогнула бровь.

- Нет… Мы тогда провели формальный осмотр его комнаты… каморки такой, ничего не было такого.

Степняк почесал затылок.

- Странно… а мне говорили, что был там обыск, Сан Саныч лично проводил, нашли такую улику. И Рудольф ваш анализ крови сделал! Может, у товарища майора всё?

- Может быть. Но странно что я, как следователь, в первый раз об этом слышу! – сухо и сердито парировала Нестерова.

- Ладно, разберёмся… Руслан, ты значит, с этим Лёвой-дид… в общем, с ним поработай. Говорят, он у девчонок туфли крадёт, шутки ради. Понятно?

- Усёк.

Нестерова печально посмотрела на обоих мужчин, вздохнула:

- Удачи вам… Кстати, Пётр Аркадьевич, вы с Сейфулой Кашаповым не встречались? Помните, Колыванов просил… Ну, по поводу того, чтобы он не предпринимал, так сказать, ничего, из соображений мести.

Майор смутился:

- Да как-то нет ещё… Кручусь всё.

- Да уже не надо, наверное. Василий Иванович показания Урванцевой получил, не при чём наш Кашапов. Спал в общежитии. Ладно, пойду я к начальству. Сдаваться.

- Как понять, Анастасия?

- Ну, сказали, что нашей самодеятельностью наверху недовольны. Рано, дескать взяли и так далее. Да и по банде Цепышева кое-какие детали проявились. Руслан, ты докладывал?

- Я? А я того… ну, эта, маленько зашился.

- Вот и доложи!

Анастасия ободряюще похлопала его по плечу и ушла, оставив со Степняком.

…В жизни происходит немало случайностей, которые внешне выглядят, как закономерность. Но Небо мудро, и ничто не происходит без последствий, вызывая цепочку событий. Одной из таких случайностей была встреча Акташева и хмурого Чиркова в коридоре ГОВД – у дежурки; Руслан удивился:

- О, Лёха! А ты где был-то? Тебя искали…

- На рыбалке об камень башкой саданулся, сотряс… - угрюмо поведал тот.

- А чего пришёл?! Лежал бы дома.

Чирков неуверенно и опасливо оглянулся вокруг. Будто стенды с плакатами, с сообщениями о розыске нагоняли на него страх. Промямлил:

- На душе чего-то… какая-то хрень. Дома сидеть не могу!

Это обрадовало Акташева. В руках у него была внушительная пачка бумаг, полученных от замначальника и предвещавшая долгую нудную работу. Поэтому опер предложил:

- Слышь, Лёх… а ты сходи в ДК. Мне тут справки писать о раскрытии, накопилось – ужас... Поищи там Лёву-диджея, ну, ты знаешь, кто это.

- Знаю, а чё?

Акташев вкратце объяснил Чиркову суть дела и добавил: «А к шефу не ходи. Он с Нестеровой схватился на совещании, злой!».

Так Чирков был отправлен совсем не туда, где его планировал использовать Ильин. И так Чирков, как и его покойный коллега, Ильясов, сделал решающий шаг к своему концу…

Игорь – Таня – Сруль - Сандра. Среда.

Честно говоря, Игорь боялся идти в институт. Но не ходить было просто нельзя: заседание комитета. А боялся он чего? Двух вещей: во-первых, что столкнётся с Надей. Конечно, угрызения совести играли немалую роль: наверняка та уже всем подругам рассказала, кто ей бровь разбил, и так далее… и Игоря будут подвергнуть публичному остракизму – а ведь Надька могла и Калашникову нажаловаться! Да вообще, за такое и заявления пишут. Сделала же она скандал из-за взносов, не уплаченных Танькой! Но, положа руку на сердце, больше всего он боялся её мести. Обыкновенной. Страшно подумать, что её возрастные друганы, пятикурсники, а, по слухам не только они – и шпана, могут с ним сделать.

Второй проблемой являлась сама Таня. В его голове до сих пор не укладывалось: бросить Москву, приехать в Прихребетск. Вести полуголодное существование – именно полуголодное, теперь он понимал, что слухи о том, что Таня собирает объедки, не лишены оснований! – не найти денег на лишнюю пару туфель, на кроссовки, на полноценные обеды… И ради чего? Ну да, деревенское масло и брынза на столе, но ведь у них не было даже простой колбасы. Как так можно жить? И это убивало совсем.

Зачем она приехала? Спасать больного отца?! Но разве она - врач? И тем более, отца не положили в больницу – значит, всё не так плохо… Ну, то, что он диссидент, Игорь понял по фразам об академике Сахарове, о «борцах с режимом». Всё равно… Пусть её мать и умерла, но она бы отца могла в Москву перевезти, на худой конец, в клинику положить. Дом бы продали. Ни черта не понятно. И кто этот Вольдемар, криво ходящий в своих полосатых носках? Друг, любовник? Странный тип… Но он понимал, что встретиться с Маркевич придётся. Хотя бы просто потому, что он не узнал у неё ни по поводу вносов, ни поводу учётной карточки. А это тебе, как-никак, ответственное комсомольское поручение!

Игорь шёл к институту окольными путями. Через «Чайку», как никогда не ходил; от парка – не боясь нарваться на «чайкинских», а более всего опасаясь мести Надьки. Но дошёл вполне благополучно.

И дальше - чудеса. Никто из группы не бросил на него даже вопрошающего взгляда. Самой Ткаченко, конечно, не было. А Лилька даже подошла к нему, наградила заискивающей улыбкой, сказала:

- Игорь, у тебя матери же заказ дают, праздничный, да?

- Ну, да… В столе заказов, на Первое мая.

- Я слышала, икру зернистую дают, баночку, верно?

- Одну – чёрной, и две красных. Чёрная по шесть рублей… - начал Игорь, очень точно помнивший все свои походы в стол заказов.

Лилька перебила, нетерпеливо притопывая каблучком:

- Короче, за банку чёрной и банку красной литряк самогона даю. Честно-пречестно! Сможешь взять?

Юноша растерянно заморгал:

- Да, но… но я не пью, вообще-то.

- Вот дурак же! Ну, не пьёшь, так этот самогон… Литр, понимаешь. Ну, ладно, четверть, чёрт с тобой!

- А тебе она зачем, Лиля? – не зная, что сказать, ляпнул Игорь.

Густо накрашенные ресницы Бондаренко захлопали так, что тушь посыпалась с них.

- Ну, красную с девками съедим, а чёрную… Я в жизни никогда не пробовала!

- Я не знаю, Лиля… Мне мама может не разрешить. Она её до Нового года держит, а там как дадут ещё банку, она на бутерброды…

Разочарованная девушка, стиснув зубы, изобразила на лице понимающую ухмылку:

- Ну, ясно-понятно. Но ты, эта… ты подумай! Если не самогон, то… то я не знаю! Проси, что хочешь! – выпалила она. – Завтра скажешь…

И отошла, всем своим видом демонстрируя самое лучшее расположение.

…С последней пары Игорь ушёл на вполне законных основаниях – заседание комитета ВЛКСМ, весь актив снимали, по факультетам. Сказал об этом Олесе Яновне, отчаянно злорадствуя. Преподавательница, просматривающая свои записи, глянула на него – снизу вверх.

- Большим человеком будете, Игорь Викторович! – ядовито заметила она. – Образованным, грамотным. Членом партии, так ведь?

«Так!» - захотелось ответить Игорю. Так, мерзавка. И большим человеком буду, приказывать таким, как ты, смогу! И ты придёшь ко мне, я и с тебя эти сапожки сдеру, я с тебя юбочку эту стащу и заставлю на своём худом животе елозить передо мной… в туалете женском… Нет, не в туалете, что он что-то не то подумал, это от встречи с Надькой мысли. Нет, на четвереньки тебя поставлю, как собаку дворовую!

Но, конечно, он ничего такого не сказал. Посмотрел в болотную радужку глаз её, кивнул важно – отсекая от себя весь жгучий сарказм сказанного, да удалился.

Собрались в зале заседаний Учёного Совета института, своего помещения для такого рода сборищ у комитета ВЛКСМ не было. Калашников опаздывал. Кто из комитетских катал по полированному тёмному столу бумажные шарики, кто-то шёпотом анекдоты травил… Рядом с Игорем устроилась Астапенко, как заведующая культмассовым сектором комитета.

Игорь рисовал на тетрадном листочке автомобильчики, давнее его хобби. Смешные, с маленькими колёсиками, капельками-глазками, круглыми ротиками радиаторов: почему-то ему казалось, что в будущем, при коммунизме, такие машинки и будут. У каждого. На два человека. Сел с девушкой, в прозрачном платье, голоногой, пахнущей, как луговая трава и в эти самые луга, чтобы… Палец Ленки – длинный, с аккуратным ногтем, прекрасно обработанным, но без лака, лёг на листок, подвинул тот к себе.

- Красиво рисуешь… - улыбнулась Астапенко. – Учился?

- Нет. Так, само собой… получается.

- Хорошо получается. Там… - Ленка усмехнулась. – Там Надя Ткаченко передала, что она сама со взносами разберётся. Ты не беспокойся.

У Игоря сердце ухнуло куда-то в область таза. Надька, им избитая? Сама разберётся? И больше ничего не «передавала»?! Как же так? Между прочим, он так и не понял, что от него надо было этой бабе, во все тяжкие пустившейся, живущей на широкую ногу и учащейся – через пень-колоду.

- Ага… - он едва не подавился моментально наполнившей рот слюной. – А она… она не жаловалась, вообще?

Тёмные глаза Астапенко за линзами больших очков словно огладили его, стирая со лба холодный пот, успокаивая.

- На что? – медленно ответила девушка. – Вы же с ней нормально общаетесь.

- Ну, да…

Игорь понял: она всё знает. Может быть, и до мелочей, о стычке в женском туалете. Про разбитое лицо Надьки. Но почему ничего не говорит, почему это всё прошло бесследно для Игоря? Он терялся в догадках. И тут Ленка сказала нечто совершенно невероятное. Она задумчиво посмотрела на плашку серебристого значка Игоря.

- Ты знаешь, мне ещё один французский журнал принесли… Там статья о режиссуре Дарио Фо. Я хочу прочитать. Ну, чтобы знать, куда нам дальше в постановке двигаться. Ты бы зашёл ко мне, как-нибудь. Чаю попили бы, а ты бы мне перевёл!

У Игоря опять перехватило дух. Ленка жила в большой девятиэтажке напротив второй школы и детсада. Там благоустроенный район, новый ровный асфальт, газончики… Через улицу Ленина – тополя и липы у ограды интерната, но сам он скрыт, как язва зарубцевавшаяся, а за ним – поросшее соснами возвышение Монастырки, и берег Сыростана. Она рассказывала, как с отцом на шашлыки туда ходят, на моторке катаются…

Отец-то – целый полковник всесильного КГБ в отставке! И квартира у них вроде как пятикомнатная, это же вообще с ума сдвинуться.

Голосом, тембр которого он сам не ощущал, Игорь прошептал:

- Я… конечно… зайду, я… я в четверг могу, если…

- Ну, и заходи в четверг. Мои уже к семи дома, поужинаем.

Юноша сидел – ни жив, ни мёртв. Сначала Инна, потом эта… Тут ворвался Калашников, на ходу поправляя галстук, опять вываливающийся из незастёгнутого воротничка.

- Так! Всем привет! Лозунги утвердили, транспаранты делают… Вот, разбирайте листы! И читайте, чёрт возьми, внимательно. Кто где идёт, кто что несёт и кто что кричит… У нас волной должно быть. Историкам доверили голову Ленина, филологи Маркса понесут, а физкультурники – Энгельса…

Кто-то подавился смешком: «А началка – мадонну с младенцем?», но Калашников хлестнул наглеца возмущённым взглядом, смешки замолкли. Начали разбираться в листках, скандалить из-за порядка, делить портреты и транспаранты: гробы эти, хоть и из фанеры, а тяжёлые. Никому не хотелось тащить «РЕШЕНИЯ АПРЕЛЬСКОГО ПЛЕНУМА ЦК КПСС – В ЖИЗНЬ!», так как это требовало усилий целых трёх человек, ведь подавляющее большинство – девчонки… Дрались за право идти рядом с агитационной машиной – за ней спрятавшись, и покурить можно, когда колонна останавливается. Ругались по поводу несения знамён, это ж мука мученическая – дадут тебе эту тряпку на древке, какую-нибудь из пятнадцати республик, так ты мало того, что тащишь её, боясь порвать, в грязи запачкать – так потом все после демонстрации на пикнички-шашлычки, по домам-гостям, а ты как дурак, ждёшь машину, собирающую это барахло со всей демонстрации… И бросить нельзя, к стенке прислонив.

Собрание закончилось часа через два, когда все нормальные люди уже ушли с самых последних пар первой смены. Калашников, замученный, встрёпанный, задержал Игоря.

- Резин! Иди сюда… Слушай, ты знаешь, где твоя Маркевич живёт?

- Она не моя! – запротестовал юноша.

- Да теперь уж – твоя… Знаешь?

- Знаю.

- Вот, беги к ней. Сегодня или завтра, лучше сегодня и пусть заявление пишет по поводу утери учётной карточки. Я звонил в Москву, ей на руки всё выдали, как положено! А она говорит, что посылали…

- Так пусть поищет…

- Некогда мне с ней возиться! – рассвирепел секретарь. - Вас тут половина таких обалдуев! Пусть заявление пишет, мы восстановим. У меня к первому числу всё в ажуре должно быть, горком ВЛКСМ будет проверять! Ты всё понял?

- Да понял, конечно.

Игорь не показал виду, но обрадовался. И поймал себя на мысли, что ещё один повод зайти к Тане – очень кстати…

А в вестибюле, у доски объявлении, произошла и вовсе фантастическая ситуация. Игорь лицом к лицу столкнулся с Ткаченко…

Душа у него моментально ушла в пятки, от неожиданности. А сознание приготовилось к самому худшему. Надька была по-прежнему в своих сапогах-чулках, только почему-то без пряжек; бровь на надменном лице залеплена пластырем, обесцвеченные волосы свисают сосульками. Однако лицо это даже лёгкой гримасы раздражения не показало. Наоборот, тёмно-зелёные, «бл…ские», как их называли, глаза, широко открылись, приветливо; широкий рот с яркими губами раскрылся, родинка в левом углу заиграла. Ткаченко сказала, стараясь придать хриплому голосу самое мягкое звучание:

- О, привет! Слушай, ты извини меня, я была неправа… Рамсы попутала. Короче, нормалёк всё, добро!

Она покачала головой, неестественно жеманясь – да пошла от него по коридору, похохатывая, кого-то тут же подцепила, из воздыхателей. Пошла – высокая, худощавая, задастая, длинноногая…

Игорь совершенно ничего не понимал!

С Косихи дул свежий ветерок – едва ли не первый раз за неделю тёплый, щекочущий. На «двойке» добрался до Автостанции, там пересел. Постоял на пятачке, разинув рот на чудесную машину цвета яркого янтаря – западногерманский «Opel», модель «Senator», это просто божество какое-то… По сравнению с убогим дизайном советских автомобилей, этими выморочными «жигулями», устаревшей «волгами», нищими «москвичами» и сущим пугалом – «Запорожцем», это немыслимый верх изящества! Не только он обращал внимание на машину; мужики подходили, обсуждали, цокали языком… Интересно, чья это? Поглядел на развевающиеся марлевые занавески харчевни. Той тонконогой девицы с пепельными волосами нет. А жаль. Он бы на неё посмотрел, хотя бы посмотрел…

Она не Танька, конечно, не в ней этого блеска, но она тоже нравится.

К дому Маркевич удобнее было идти не с остановки, а сначала прямо по тропинке до речки и потом по каменистому берегу; так и пошёл. Перед его глазами вырастала надпись – по поводу якобы продающейся библиотеки. Чушь какая-то… Зачем писать на заборе, если вон, пошёл в редакцию «Героев труда» и подал объявление? Да и киоск на площади есть. Интересно ещё, чья библиотека – отца Тани?

Пока размышлял, дошёл. Долго давил треснувшую кнопку звонка. Потом за калиткой хлопнула дверь, раздался стук, как кто шёл на ходулях. Вольдемар со своей кисточкой на бороде. Странно он ходит, что у него с ногами?!

- Привет, Вольдемар! Я к Тане… Можно?

Мужчина поколебался, будто не имел полномочий самостоятельно решить этот вопрос. Вздохнул, открыл калитку.

- Подожди… Я сейчас.

Конечно, пока он проковыляет по дорожке… Тук-тук, тук-тук. Игорь взбежал на крыльцо, в сени, перед половичком вылез из ботинок, прошёл. И тут из-за портьеры, за которой совсем недавно он отходил от похмелья, высунулась Танина голова. Взлохмаченная. На футболке, уже не мокрой – бурые пятна, кровавые, что ли? И бинт в руках.

- Привет? Ты ко мне? – тяжело дыша, спросила девушка. – Чё такое?

- Да ничего… Просто тут одно дело…

- Ладно, посиди, мне некогда! Вальд чай сделает.

И она исчезла за непроницаемой рогожей, откидывать которую было бы непростительным нахальством.

Игорь бросил на стол дипломат, скучающе побродил по небольшой «гостиной». Вольдемар так и застрял во дворе – не появился. Юноша осматривал полки старого буфета, репродукции из «Огонька», в рамках на стенах. Сплошь Айвазовский. На полках – всякие статуэтки, фарфоровая пастушка и вдруг среди этой белиберды – железяка. Причём железяка стальная, отполированная специально, чуть ли не покрытая никелевым сплавом. А, нет – точно – хромировка, как на бампере. За каким чёртом он здесь, это большой гвоздь, который вбивают кувалдой и которым скрепляют железнодорожную колею?

Он только успел подумать, как тут услышал негромкое:

- Игорь свет Викторович, зайдите ко мне…

Голос едва слышен, но звучит настойчиво и безапелляционно. Игорю пришлось повиноваться – и скользнул в каморку, откуда в своё время вывезли на ужин Сруля Алоизиевича. Сейчас старик лежал в кровати, до подбородка укрытый одеялом; на это байковое синее одеяло влажно легла поникшая борода, двумя клиньями, руки сложены по-покойницки – на груди. Морщинистые, иссиня-бледные. Только сейчас Игорь заметил, что на мизинцах не хватает по одной фаланге, ровно. Видимо, при первом появлении отца Таньки за обедом юноша был стол ошарашен, что на эту деталь внимания не обратил…

- Здрасьте…

- Здравствуйте, сударь мой! Не соблаговолите ли вы уделить мне, старику, полчаса вашего драгоценного времени?

За церемонностью обращения слышалась ирония, но она была мягкой и возможностей отказаться не оставляла; Игорь опустился на табурет. Старик не смотрел на него, глядел строго вверх, и видел, наверное, лишь потемневшую белизну древней потолочной побелки.

- Конечно… да.

- Сударь мой, Тара сказала, что вы… что вы, некоторым образом, собираетесь вступать в партию? – спросил старик трескучим шёпотом.

- Да. Собираюсь. Но это же… это же нормально!

- А зачем, молодой человек?

Вопрос застал Игоря врасплох, рухнул с неба, как бомба, как мина попала под днище крейсера… Как «зачем»?! Он представлял себе этот процесс совершенно естественно, как круговорот жизни: рождение, ясли, детский сад, школа. Октябрята, пионеры, комсомол… Потом – институт, потом уже вступление в партию. Или так – жена, дети, или жена без детей, вступление в партию и нормальная, как у всех приличных людей, старость. Ну, или так, немного зрелости, взрослости и сразу старость, пенсия, подарок от профкома и совет ветеранов. Игорь сам не заметил, что в этой последовательности он почему-то пропустил короткое словечко «юность», со всеми её глупостями, ошибками, разочарованиями и открытиями, пропустил махом, будто бы и не было её…

В его сознании.

Поэтому он закашлялся солидно, стараясь казаться умным и серьёзным, как отец на кухне, при гостях. Ответил:

- Ну… это же надо. Я хочу сказать: так все делают… нормальные люди. Как обычно.

- Я понял… - руки-пергамент дрогнули, пошевелили изуродованными мизинцами. – Я не о том, милостисдарь… вам лично – зачем это нужно?

И на этот вопрос он не мог ответить сходу, сразу. Конечно, он-то понимает… Сделать карьеру. Стать сначала деятелем партийным, в институте, вроде Захара Семёновича: трёхкомнатная квартира, машина с двумя нолями в номере, заседания-активы-командировки. Такие вот аспирантки, возможно, как та… легко дающие. Потом – горком КПСС, красивые кабинеты с «комнатами отдыха», спецпаёк, машина под задницей, ГДР, Югославия а там и капиталистический зарубеж. Любимая Франция. И тэ-дэ, и тэ-пэ…

Но сказать обо всём этом он не мог старику, по неясным, опасительным причинам, по чутью. От того и выдал глупое, картонное:

- Ну, надо построить коммунизм… наверное.

- Э-э, батенька мой… - просипел Сруль. – Знаете ли вы, мой перший друг, Ёся Трахтенберг, он повесился в семьдесят пятом, в мордовском лагере… вечная память! Он говорил, покуда руки у людей будут так расти, что они к себе гребут, никакого коммунизма мы не построим. А вот как большевики руки всем переделают, чтоб от себя отталкивали – тогда и будет коммунизм. Понимаете?

- Н-нет…

- А мой папенька, Алоизий Голута-Маркевич, он, знаете, вступил в партию в семнадцатом. Приехал из своего харьковского местечка на Второй съезд Советов. А там такой выступает, лысый и картавый… Про декреты и так далее. Так вот тогда Алоизий Иосифович и сказал: таки сейчас вступать рано, а вот когда он речь закончит, будет поздно. Картавый пять часов говорил, и ровно, значит, за час до конца речи его Алоизий Иосифович в парию-то и вступил.

- И… и что?

- Да ничего – особенного. Расстреляли его в тридцать восьмом, мне восемь лет было. Но ведь пожил-таки, да?

Старик первый раз повернул голову к Игорю – с трудом, и выблекшими глазами посмотрел. Игорь сидел тихо; Сруль продолжил:

- Вот вы говорите – коммунизм строить. И папенька мой так думал. А не будет его, коммунизма.

Игорь дрогнул.

- То есть как… как не будет?! А партия?!

- И партии не будет… - спокойно, но твёрдо проговорил старик. – Не будет этой партии-упыря, этой партии-банды, которая своих же грабит и от своих же все соки высасывает… Которая падалью питается и падаль же производит.

В его словах чувствовалась какая-то беспредельная правдивость, страшная, безоглядная и безотчётная. Конечно, это жуткая антисоветчина была, но юноша сидел, приколотый к табуретке этой неимоверной честностью. Полной.

- А кто же… а как же… что будет?

- Партия… Гусеница. Пока – отвратительная гусеница. Жрёт листья. Потом окуклится, на время. Жизненный цикл. И, наконец, из куколки бабочка появится. Много бабочек… Партии будут другие, честные и хорошие. Людей будут слушать и за них бороться. Это ваша партия, Ка-Пэ-Сэ-Сэ, тоже, тогда была бабочкой, красивой… Когда-то. А потом вот – гусеница. Так, может, и подождать? А то вступите, и сами в гусеницу…

Он засмеялся. Нет, смех был беззвучен: трясся беззубый рот в провале бороды, тряслись руки на одеяло, само одеяло, колеблемой хилым телом. Потом смех прервался, перешёл в хрип и болезненный кашель. Игорь сделал попытку подняться:

- Что с вами?! Я Таню…

- Сидите! – властно прохрипел старик. – Успеете вы Таню… Слушайте, а почему бы вам просто не жить? Ну? Жить, влюбляться, любить…

Он ударил по больному. Эх, если бы можно было жить и… и такие были бы все открытые, чистые, как Таня, в лёгких платьях и давали бы бесплатно на каждом углу – вот и жить можно было бы! Игорь опять язык прикусил. Тихо спросил:

- Сруль… Алоизиевич, простите. А за что вас посадили?

Лежащий не удивился такому вопросу – казалось, он ждал его. Снова устремил глаза к потолку и ответил Игорю, как тому показалось, с гордостью, с вызовом:

- За то, что я рассказал своим студентам на лекции о том, как наши солдаты насиловали немок…

- Где?!

- В Берлине. В сорок пятом. Немцы называют цифру в двадцать тысяч, наши – чуть больше тысячи, но таки было, да?

- Да не может быть! – задохнулся юноша.

- Может, милостисдарь. Ещё как может. Дядя мой, Марк Маркевич, насиловал. Вместе со своим фронтовым другом Петром Запорощенко и сержантом разведвзвода. Правда, она не совсем немка оказалась, чешка из Судетов… Но всё равно. Их на гауптвахту на три дня посадили. Не знаю, как Пётя, а дядя потом всю жизнь казнился за это.

Игорь не успел осмыслить сказанное стариком, не успело оно в память его войти иглой, а Сруль Алоизиевич уже переключился на другую тему. И слабая его рука, как большой бледно-синий краб, перебралась по одеялу, да хватко уцепилась за колено Игоря.

- Ну, признавайтесь: нравится вам моя дочь или таки я вас сейчас испепелю гневом!

- Я… мы… Простите, мы дружим.

- Как вы красиво врёте! – мечтательно протянул Сруль. – Всё ясно, значит, влюбились. Иного и не ждал, это же моя дочь, я не делал её для монашества! А позвольте спросить, почему вы в неё влюбились?

Портьера отлетела, затрещав. Появилась Таня: уже без бинта и с тщательно замытыми, ставшими бледно-розовыми, пятнами на футболке.

- Папа! Опять ты! Ты мне делаешь…

- Это ты себе делаешь нервы и всё остальное… - кротко перебил её Сруль. – Иди себе куда надо и не устраивай террор, ты не Фанни Каплан, ты Маркевич. Но я понимаю, всё, что я говорю, бесполезно… спасибо вам за приятную беседу, милостисдарь. Рад был пообщаться!

- Я тоже…

Таня схватила Игоря за руку и выволокла из комнатки, довольно грубо. Сделав это, впилась в него мерцающими глазами:

- Так! Пойдём, покурим!

Игорь поразился:

- Ты разве куришь?! Мне казалось…

- Очень редко! Пойдём.

Вытащила его на двор. Теперь Игорь понял, куда делся Вольдемар: за их спинами он пытался управиться с топором; девушка тревожно посмотрела в его сторону – но, видать, мыслями была далеко. Села на нераспиленные берёзовые коряги. Загорелые ступни распластались по чёрно-белой коре, Игорь жадно впился в них глазами. Девушка одёрнула:

- Куда смотришь? Он что тебе наговорил, мой отец?

- Он… ничего. Я спросил, за что его… его арестовали.

- Я тебе говорила! Официально – за спекуляцию иконами! Он их собирал, была коллекция… какие-то менял, как марки меняют и так далее. Оказывается, это запрещено.

- А он сказал…

- Мало ли что он сказал! – Таня он напряжения аж потрескивала, било электричеством от голых худых коленок, исцарапанных, как и руки. – Он не соображает, что говорит… Человек одной ногой в могиле, понимаешь?!

Она, действительно, курила, в первый раз при Игоре. Папиросу «Беломор», смяв её сухими пальцами жёстко, грубо, по-мужски и держа – тоже двумя пальцами. Проглатывая на миг крохотный порции табачного дыма и тут же вышвыривая их дрожащими губами.

- Ладно. Ты зачем пришёл? Какое дело, ты говорил?!

- А! Тань… Меня Калашников послал.

- Так я и думала!

- Ну, ты же сама виновата… Ты учётную карточку потеряла, а ему нужно. У него проверка будет. Заявление надо писать.

Таня, морщась от дыма, бросила на него презрительно-снисходительный взгляд.

- О, ну, конечно, комсомольская бюрократия… Да какая проблема в этой бумажке? Потеряла я её, просто потеряла. Билет-то есть… Подумаешь, полковое знамя. Ну, расстреляйте меня теперь! Будете трибунал собирать, нет?!

Ему очень хотелось взять её за эту коленку. Потрогать девичью кожу, эти зажившие мелкие царапинки. Коленка у неё наверняка такая же твёрдая и горячая, как и ладонь. Но… как это сделать?

- Надо заявление писать… понуро повторил Игорь. – О выдаче новой…

- Ой, да напишу я, напишу…

Таня соскочила с брёвен. Направилась в дом, он за ней. Вольдемар по прежнему примеривался к топору и пару раз даже неумело вогнал топор в берёзовую чурку.

За столом Таня нервно отодвинула «дипломат», достала из буфета листок мелованной бумаги: такую Игорь видел только у матери, она приносила несколько листов из типографии Комбината, с какими-то схемами и таблицами. Взяла шариковую ручку, начала выводить строки. Неровные, пляшущие буквы, резкий косой росчерк над прописной «Т» и нижний молниеносный штрих такого же «Ш». Юноша неловко пошутил:

- Только не напиши «заИвление»…

Девушка вскинула на него бешеные глаза:

- Ты серьёзно думаешь, что я дура круглая?! Отстань… Напишу, как надо!

И она полностью погрузилась в это занятие. Долго писала. Игорь следил за ней. И за тем, как покачивалась босая ступня над полом: Таня сидела боком, нога ногу, одну выставила…

Пока не раздался голос:

- Тань, а куда это?

Девушка подняла голову. Нечто вышло из-за загадочной портьерки. Большое, черноволосое, явно женского пола, но с опухшим лицом, синяками, залепленное пластырем, замазанное зелёнкой, да бинтами кое-где перетянутое… В бинтах были частично даже ступни девушки, одна и вторая, на одной белая марля обхватывала лишь пятку, на второй торчали из белого только розовые краешки пухлых пальчиков.

Таня бессильно откинулась на спинку стула, бросила ручку на стол. С горечью проговорила:

- И ты туда же… Ну, вот, доигрались – оба! Сандра, я тебе что сказала?! Сидеть тихо!

- Тань, но это вот… стоит…

В руках Сандры покачивался эмалированный ночной горшок. Явно не пустой.

Таня торопливо поставила дату, подпись; подскочила к девушке, отняла горшок. Улетела в сени. А та, виновато улыбнувшись, присела на краешек табуретки – с другого конца стола.

Видно было, что её нещадно избивали; вероятно и под платьем – тот самом холщовым платьем Татьяны, в котором она гуляла с Игорем! – скрывались какие-то раны и рубцы. Но остались на этом лице только чудесные, глубокие бархатные глаза, по-цыгански переливчатые и по-восточному чарующие.

- Здрасте… - только и смог выдавить юноша.

- Привет. Я Сандра. А ты?

- А я Игорь.

Вот и поговорили. Тут с улицы послышался приглушённый грохот, будто на дворе сошёл камнепад. Через некоторое время послышался шум в сенях, падение мелкой утвари и Таня ввела в дом Вольдемара, шедшего с гримасой боли на лице и с рукой, повисшей плетью. Ещё из сеней слышалось: «Ты совсем дурной? Зачем ты к дровам полез, поколоть некому?! Да не сломал, это вывих, я тебе вправила уже…». Уложив бородатого на продавленную тахту в углу комнаты, Таня встала, уперла руки в бока, заявила:

- Вот ничего себе, не дом, а инвалидная команда… Одна битая, второй ломаный, третий вредный. Да чёрт с вами! Сами себе чай готовьте! Игорь, чайник и газовая плита на летней кухне…

- Мара… - слабым голосом позвал Вольдемар. – Желатин не привезут, но я со спиртом договорился… Бумага же есть!

Девушка почему-то деревянно улыбнулась, но метнула на лежащего такой возмущённый взгляд, что он сразу затих.

- Ты лежи и не болтай! Всё, я пошла поленницу собирать… как ты умудрился её за один раз развалить?!

Топот её быстрых ног стих; Вольдемар замолчал. Большеглазая Сандра посмотрела на него, жалостливо, спросила:

- Вальд, ты тоже пострадал, да?

- Да. Руку вывихнул. Спасибо, всё уже… исправили.

- А то я тоже могла бы… я же в медучилище два года проучилась.

- Медсестрой хотела стать? – попытался наладить светскую беседу Игорь.

- Да нет… Там на фельдшеров учат. У нас в Хребтово с ними беда… А до этого – филологом. По немецкой литературе.

Игорь раскрыл рот – удивлённо:

- Так ты с нашего педа, что ли?

- Нет, из Челябинского. Да я там только три курса проучилась, курсовую начала писать и залетела…

- То есть как «залетела»? – не понял юноша.

- Забеременела. От моего научного руководителя. Мы с ним любовь крутили, сношались прямо в институте… На столе, в «поточке», да и в других местах… - безмятежно призналась девушка. – А что делать? У него комната в общаге и жена с малым дитём.

Она не ощущала никакого стыда, раскаяния и вообще, кажется, не думала, что говорит что-то значимое. Сидела, подперев распухшую щёку кулачком, полным – на таком же полном локотке, теребя тёмную прядь волос.

- Аборт я сделала, а всё равно вылезло… Скандал, всякие слухи. Отчислили за аморалку. Я в Хребтово, к своим. Потом в медучилище тут поступила, да тоже не выдержала.

Игорь уже боялся спрашивать, но не смог удержаться:

- То есть… Что, опять?

- Не опять, а снова! – девушка тихонько засмеялась. – Девки пацанов таскают в комнаты, прям там оргии и устраивали. Я и втянулась. Бухать немного начала… а там и учёбе конец. Слушай, а чай-то мы пить будем?

Игорь поспешно засунул заявление Тани в «дипломат» и сорвался с места. С газом худо-бедно умел обращаться: у них до его двенадцати лет тоже газовая печка была, бабушка научила. Но он только с третьей попытки затеплил голубой огонь. Спички ломались в руках. Значит, они «сношались»… прямо в институте? Как так?! Господи, да разве такое бывает в жизни… Игорь зажмурился, как от боли, внезапно на ум пришла Олеся Яновна на столе, в аудитории английского; голенькая, ножки раздвинувшая, головку склонившая… А потом – нагая Таня в «поточке». И, хотя анатомическое строение их тел он мог рисовать в воображении лишь приблизительно, картины эти были настолько ярки, настолько выворачивающие наизнанку, что он едва не потерял сознание.

Вернулся с кипящим чайником. Сандра уже стояла у зеркала… Игорь хотел было спросить, где и кто девушку так зверски избил, что сплошной синяк, но та произнесла, смотря в тусклую, потемневшую поверхность:

- Ёшкин кот, как же я теперь работать буду? Клиенты же все разбегутся… Кому нужна такая страхолюдина-то?

- А ты не работай… - подал голос с тахты Вольдемар. – Ты бросай. Сколько можно ноги раздвигать.

- Так я ничего не умею же, кроме этого…

Игорь уже поставил чайник. Иначе бы выронил. Подошёл к этой аппетитной толстушке, встал сзади, ощущая, как пахнут её волосы – телом пахнут, и, сквозь горловой спазм, выдавил:

- Так ты… проституцией занимаешься?!

- Ну да… - та даже не обернулась на него, продолжала рассматривать ссадины на лице, трогала пальчиком губы.- А чё?

Ещё один взрыв, ещё одна вселенская катастрофа. Весь Анри-Рене Альбер Ги де Мопассан с его «Пышкой» вспыхнул в голове Игоря; и заревел лесным пожаром, выжигая здравый смысл…

Она – проститутка. Настоящая, живая, вот тут, перед ним.

Юноша вскрикнул. Сдёрнул со стола «дипломат». Рванул узел галстука – белая пуговка полетела на пол. И метнулся в выходу, будто гостиная стала раскалённой баней.

На улице Таня складывала в поленницу дрова, её сильные ноги утопали в коре и опилках. Уставилась на Игоря:

- Ты чего, как ошпаренный? Что случилось?!

- Н-н-ничего… А эта… Сандра. Она проститутка?

Девушка поморщилась и швырком отправила очередное полено поверх ряда таких же.

- Слушай, Игорёк… Меня вообще не интересует, проститутка они или принцесса. Её убить хотели, её чуть не пристрелили, её… да я ей помогла просто, понял? Человек в помощи нуждался, простой!

И тут Игорь сказал роковое.

- Но она же… грязная. Она падшая, она же собой… торгует.

Глаза Тани сделались ледяными. Лицо замерло. Полено в руках – тоже.

- Торгует? – зловещим, свистящим шёпотом отозвалась Таня. – А тебе, поди, завидно?! Так иди, чем своим проторгуй – может, разбогатеешь… Ты, значит, чистенький, да? А она «грязная»?

- Тань… Тань! Да я просто так… я не хотел…

- А ну вали отсюда, чистота засратая! – вдруг страшно выкрикнула Татьяна. – Вали! Беги, сволочь чистюльная, пока я тебе поленом в лоб не засветила! Вали, говорю!!!

И Игорь, может и сомневался, что она ударит - но от её перекошенного лица такой же неукротимый заряд шёл, как и от слов её отца; это был ветер ярости, совершенно неукротимой. Игорь попятился – а потом и вовсе бросился бежать к калитке, вылетел в неё пулей…

В калитку изнутри бухнуло полено.

- И чтоб я тебя больше не видела тут, мерзавец! – послышался крик Тани. – Дорогу сюда забудь, чистенький…

Кажется, в этот раз в их отношениях наступил конец – полный и не подлежащий сомнению…

  

Комментарии   

#1 Окончание.Игорь Резун 27.04.2018 02:39
Уважаемые читатели!
По ряду причин, как личного, так и организационного характера, моё сотрудничество с Анатолием Агарковым прекращено. На сайте, вероятно, останутся 24 главы, написанные нами совместно – и, также вероятно, каждый будет продолжать проект самостоятельно, в одиночку. Поэтому в итоговом варианте повести ДВЕ фамилии стоять не могут: а если вы и увидите это где-либо, это будет ложью. Мне остаётся поблагодарить Анатолия за время, потраченное на сотрудничество, а вас – за терпение и интерес.

Добавить комментарий

ПЯТИОЗЕРЬЕ.РФ