МАССАЖ ПО-ПАРИЖСКИ

Сейфула и другие. Понедельник.

Нет, этот город не наказан Богом, он сам – исчадие ада. Об этом думал Сейфула, топая в общежитие Нины – та так и не пришла в харчевню ни в обещанный вечер, ни сегодня – когда на углу Трассовой и проезда к проходной, за магазином «Детский мир», ему дорогу заступила шпана. Казалось, бы и ГОВД рядом… Нет. Наглые, молодые, спортивные костюмы, глаза пустые…

Вопросы по существу и предложение вполне деликатное – деньги есть? нет? тогда попрыгай… как будто он – школьник, младшеклассник. Имелись все основания полагать, что после прыжков, так и не поверив ему, они полезут в его карманы. А там есть, чем поживиться, не зря он с такой лёгкостью сунул трёху таксисту. Или позарятся на его новую кожаную куртку. И если он с радостью ее не отдаст, то тело его найдут в смотровой яме недостроенного гаража – хорошо если через день-два; через неделю он будет дурно пахнуть и вряд ли Нина захочет встречаться с таким.

Как не повезло... Неудобно будет перед Ираклием – тот столько вложил в несостоявшееся дело. Несостоявшееся по причине вот этих юных горожан или вернее, их любопытства – не завалялось ли в карманах Сейфулы что-нибудь необычного. И ведь не за что их винить – просто не стоит в одиночку бродить по нехоженым местам, где обитает лишь самое отребье, которое, пьянея от своей многочисленности, хочет поиграть в головорезов.

Ну что ж, давай поиграем, шпана.

- Ребята, может, вам денег дать? - вполне миролюбиво сказал Сейфула. – И разойдемся.

Он достал из кармана трояк и подал его самому наглому, самому ближнему. Тот, не подозревая подвоха, протянул ладонь за купюрой. Сейфула очень быстро схватил его за кисть и очень сильно дернул руку наглеца вниз. Все услышали зловещий сухой щелчок, когда кость покидает уютное гнездо сустава. Парень упал на колени и в отчаянии уставился на онемевшую вдруг руку свою. Затем с ужасом поднял глаза на прохожего, открыл рот и завопил сирене подобно.

…Сейфула ударил его ногой в ухо, прекратив на время мучения парня. Шпану поразил не сам факт расправы над их главарем, а грациозность и экономичность движений их несостоявшейся жертвы. Причем незнакомый верзила двигался так ловко и быстро, что толпа еще не успела среагировать на первую потерю, как уж второй пацан оказался в его руках. Этому он конечность за спину завернул – и она так и осталась культей торчать, когда владелец ее с громким вскриком ткнулся в землю лицом.

Им бы бежать, ослам вислоухим, но в руках засверкали ножи, звенькнули цепи звеньями; трубы ржавые и биты медового цвета позвали народ в атаку.

Третьего Сейфула ударил в челюсть с такой силой, что он, опрокинув четвертого, притих в неестественной позе на почве. Еще один нападавший, потеряв нож, тут же обрел его лезвием в ягодицу – бросился было бежать, но не смог; зато орал как сумасшедший.

И тут они поняли всё и бросились наперегонки – кто быстрей добежит до дома, к мамке под юбку. Молодо-зелено – что с них возьмешь?

Драться любым видом холодного оружия, не теряя головы в самой непредвиденной ситуации, Кашапова выучила зона. Сила дана от природы. А жестокость – от предков-башкир.

Куда эти салапеты русские прут?

А салапеты неслись во весь дух прочь – в направлении барахолки, чтобы там рассеяться. Те, кто повержен был, остались на месте. Сейфула продолжил свой путь широким шагом в общежитие медучилища. Гнев прошел – мысли вновь обратились к Нине. Подходя к посту вахтера, умаслил глаза, растянул губы в хитроватой усмешке.

- Я к Нине Ветровой… - назвал номер комнаты. - Вот мой паспорт.

На мгновение возникло напряжение. Потом суровое лицо женщины скривилось болезненной гримасой, она отвернулась, махнув на Сейфулу рукой.

- Нету Ниночки нашей, - и ударилась в слезы.

Что-то, еще непонятое, но до жути тревожно-зловещее, стянуло улыбку с лица Сейфулы. Флюидами отчаяния веяло от всех встречных в коридорах. Кашапов на немеющих ногах поднялся на второй этаж, постучал в знакомую дверь.

Ему не потребовалось много времени, чтобы сообразить, для чего на столе стоит, опершись на стопку книг большая фотография Нины с черной траурной лентой наискось.

Девчонки, печальные как на поминках, сидели на своих кроватях. Большая, черноволосо-лохматая – та, что взяла в кровать малышку; маленькая, в застиранном халатике, с волосами в узле сзади; ещё одна - совсем деревенская, с рябым лицом, большерукая, больше всех убитая горем

- Что случилось? – только испросил Сейфула.

Он увидел на тумбочке пустую водочную бутылку, стакан с коркой. Вместо фотографии Нины лежало старенькое, с порвавшимся кармашком, портмоне.

- Убили… - одними обкусанными губами произнесла деревенская.

- Кто?!

Сейфула задал бесполезный вопрос – он сам предполагал ответ на него. Черноволосая не ответила, только скривилась. Нашарила на полу тапки, вышла, на ходу доставая сигареты. А та, маленькая, с узлом, пропищала, сверкая веснушками на лице:

- Говорят, маньяк!

- Кто говорит?!

- Станционные говорят… Он в ту ночь её поймал, когда ты ночевал у нас. Помнишь? Она ушла, а ты остался. Возле железной дороги ее нашли… Труп нашли.

Кашапов не видел кто отвечал – наверное, все, или одна из них.

Маньяк! Снова маньяк! О, господи, Нина! Он дотянулся через тебя до меня.

Сейфула едва собрался с силами, чтобы задать три вопроса.

- Где тело?

- В морге. У ментов.

- Когда похороны?

- Не знаю. Сказали, до Первомая не похоронят..

Сейфула вскинулся:

- Как «не похоронят»?! Почему до Первомая?! Что за дурь?

Дверь с хрустом открылась. Та, черноволосая, с зажженной сигаретой во рту – курили на лестничной площадке, сунулась:

- Алё, мужик, ты чё такой непонятливый?! У народа праздник будет, никаких похорон.

- Вы что базарите? А если бабка-дедка помрёт?

- Бабка-дедка – это другое… - зло проворчала женщина. – А тут… Убийство. Ментам зачем эти дела? Нам в парткоме так и сказали: не лезьте, куда не надо, после демонстрации по-тихому и похороним.

Спрашивать больше не о чем было. Партия сказала – надо, значит, надо. Сейфула некстати вспомнил Первомай на зоне: кумачовые транспаранты, праздничная пайка и замполит – ядрёный, розовый, свиноматка такая.

- Деньги нужны?

Не дожидаясь ответа, шагнул к столу и положил к фотографии стопку купюр – весь аванс Ираклия.

- Я обязательно приду.

Нет, ещё одно оставалось… У дверей обернулся.

- А девочка где? Которую… которую мы с Ниной?

Деревенская сунула голову в ладони, завыла…

- Матери отдали. А мать-то, сказали, пьющая… малая такая хорошенькая была! Голодная вся… Хосподи, да куда ж нам, грешным?!

Сил держать себя в руках больше не осталось. Разгневанный Сейфула пулей вылетел в коридор. А пролетая мимо столика вахтерши, так на нее глянул, что женщине,  наверное, стало жутко – да вот же маньяк! ловите его!

Лучшим решением было напиться, иначе он кого-нибудь грохнет. Прямо на улице. Лучше мента, но может и случайно подвернувшегося хулигана. Случись эти салапеты попозже, сейчас, целым бы никто не ушел – а кому-нибудь земля стала пухом.

Наверное, он искал маньяка, надеясь на счастливый случай – где ходил? сколько? – не помнил. Но помнил, что перепугал до смерти двух-трех одиноких женщин, увязавшись за ними в провожатые… Так и прошёл весь день, как будто в тумане, в бреду, пролетел незаметно.

В харчевню заявился уже к полуночи, когда улицы совсем опустели. На лице отсутствующее выражение – явный результат не до конца пережитого стресса.

…Девчонки в харчевне перепугались и разбудили Вику, спавшую на его кровати в бендежки охранников. Та мигом сообразила, что надо делать. Без лишних слов налила Сейфуле полный стакан водки.

- Пей, Саня.

Тот выпил послушно.

- Закусывать будешь? Тогда выпей еще.

Он и второй стакан опорожнил.

- А теперь пойдем со мной и поплачем. Слезы приносят облегчение.

Виктория обняла мужчину за широкие плечи и повлекла из обеденного зала.

Сейфула тяжело поднялся, шел, покачиваясь, но в коридоре не свернул в бендежку, а вышел в служебную дверь. Протопал в беседку, сел, закрыв лицо руками, и, наклонившись, уткнулся в колени, вздрагивая могучими плечами. Вика присела рядом, сложив руки и голову на его спину, невидимо-неслышно плакала – то ли о горе Сейфулы, то ли о счастье бабском своем. Она умела так плакать – без слёз. Только худые плечи подрагивали, да пальцы босых ног, непривычно белые, меловые в ночи, поджимались, скребли под себя утоптанную землю.

Подошел, гремя цепью, Шамиль. После непродолжительных колебаний ткнулся влажным носом в ладони Кашапова. Тот отнял руки от лица, обнял за шею огромного пса. И, не удержав равновесия – нет не упал, а тестом стек с лавки на землю. Следом Вика за ним.

Шамиль плакать не умел, но дрожал всем телом и слизывал соленые слезы со щек Сейфулы.

Наверное, ему тот говорил:

- Мы найдем его! Мы порвем его на куски!

Колыванов – Урванцева и другие. Понедельник.

…Вахтёрша со страхом смотрела на его удостоверение следователя, потом осуждающе заметила:

- И вы туда же… Оставили б девок в покое! Они сами не свои. Родственники заходят, всем расскажи…

- Какие родственники? – тотчас отреагировал Колыванов.

- Не знаю, какие! Мужик здоровый заходил, так весь белый выскочил, как чёрт. Переживал, видать.

- Давно?

- Да вот… в обед.

- А соседки Нины на месте?

- Ленка Урванцева, кажись… Остальные отгул взяли, по своим делам убегли.

Урванцева, которую Колыванов не застал при прошлом визите в комнату Нины Ветровой, оказалась типичной серой мышкой: маленькая, редкозубая, с простеньким, немного веснушчатым лицом и собранными у узел волосиками. Колыванова встретила без особой радости.

- А чо говорить? – недовольно ответила она, прерывая сложный процесс педикюра: красила ноги на ногах. – Я вашим всё уже сказала. И девки тоже, все заходят тут… спрашивают.

- Ну, начнём с того, что сказали - не нашим. Вы беседовали с сотрудниками милиции, я представляю прокуратуру…

- Один хрен! – отреагировала девушка и скорчились на кровати, показывая, что не собирается отказываться от столь важной процедуры ради какого там очередного мента.

Колыванов жалостливо посмотрел на неё. Он сейчас отобедал в столовой таксопарка, действительно, поев вкусно и до отвала; и даже бегло поговорив со знакомым кроссвордиста Валеры – передав тому привет, дав свой телефон! – поэтому был настроен вполне благодушно. Маленькие ножки были у Урванцевой, Елены Станиславовны, маленькие – и худенькие.

- Вы знаете… - мягко проговорил следователь. - …Вертикальные складки на ногтях больших пальцев ваших ступней говорят о том, как вы переживаете радость или горе.

Если бы Ленке Урванцевой, малярше лакокрасочного цеха Прихребетского химкомбината сообщили, что на лбу её, покрытом мелкими прыщиками, выросли рога – она бы и то меньше изумилась. Сейчас она выронила кисточку, которой красила ноготь, как раз на большом пальце левой ноги, пузырёк с лаком, да с жалобным криком бросилась за упавшим имуществом. Подобрала и то, и другое, размахиваясь полами старенького халата, села на свою койку и залилась горючими слезами.

- Вот вы дурак! – проговорила она сквозь всхлипы. – И шутки у вас дурацкие! Зачем так! Вы знаете, за сколько я этот лак у спекулянтов купила?

- Не знаю. Но знаю, что вы очень остро переживаете любое горе. Даже самое пустяковое. Это у вас зона эфира – а это область негатива, вы склонны всё преувеличивать… Правда, быстро и забываете.

Слёзы Урванцевой моментально высохли. Она снова забралась с ногами на койку, поспешно прикрыла халатом все мало-мальски интимные места, выпалила:

- Ничо не пойму. Вы чо… вы мент или псих?

- Наверно, и то, и другое.

Урванцева смотрела, широко открыв маленькие глазки. Потом каким-то бесшабашным жестом распустила волосы – каштановые.

- Ну, вы даёте… И чё теперь?

- Да ничего. Пузырёк не разбился, ногти вы докрасите… Стоит ли переживать?

- А точно… нет. Чего вы от меня хотите-то?

Колыванов ещё раз осмотрел фигуру девушки. Маленькая. Плечики, шейка тоненькая. Пальцы на ступнях скрючены – боязливо, да и суть скособочены на сторону, особенно большие. Проговорил:

- Мне кажемся… вы в ту ночь следили за гостем вашей комнаты, ловя момент, когда он проснётся и можно будет его соблазнить. Так?

Урванцева опустила голову. Волосы секутся, заметны проплешины. Химия, конечно – на Комбинате везде химия. Девушка угрюмо ответила:

- А чо? Хороший мужик… Чё Нинке-то всё?! Она беспривязная, а мы тут… Привела хахаля. Нас не спросила. Чё пропадать-то добру?!

И выпрямилась, и дерзко глянула на Колыванова. На его костюм, галстук с искрой. Он подумал: только бы не решила раздеться и наброситься. Ну, голова есть, не дойдёт до этого.

- Я вас понимаю… Женская ревность. Скажите, мужчин мало на комбинате?

Он понимал, о чём спрашивает. И Урванцева – поняла.

- Пхя! – она отодвинулась дальше на койке, бесстрашно вытянула голые ступни с недокрашенными ногтями в сторону Колыванова.- Вы чё бы ещё спросили! Либо женатики, либо бухают… А кто не бухает не женатик, тот просто кобель. Сунул – вынул, да пошёл. Вон они, к медичкам ходят в общагу, там вообще дым коромыслом… И наши туда же шастают. За удовольствием.

- А вы ходили?

Вопрос шарахнул её под дых. Но эта маленькая женщина нашла в себе силы ответить. Прищурила карие глазки:

- А чо, запрещено? Нам, бабам, тоже нужно! Не всё вам… Нам и мужик нужен. Только там и искать. Захомутать.

- Милая моя… У вас всё получится. Я сейчас объясню.

Он вытянул руку, она вздрогнула, дёрнулась, но ступню не убрала, только проворчала:

- Чё вы трогаете… намозоленные они…

Колыванов ощупал и погладил.

- Большой палец расширяется. Это значит, у вас всё больше смелости и уверенности. Всё больше энергии… С каждым годом жизни. Не торопитесь. Через пару дней вы будете королевой. Штабелями будете укладывать.

Он засунул руки в карманы брюк. Хватит. А Ленка, казалось бы, ждала продолжения.

- Вот мне и кажется… - медленно проговорил следователь. – Что вы тогда за свои шансом охотились. И, как только Нина ушла, вы его караулили.

- Кого?! Выдумываете…

- Да, да, именно караулили. Этого парня по фамилии Кашапов. Наверняка вставали и подходили к нему…

Урванцева сникала. Обжала руками свои ступни, словно продолжала традицию прикосновений

- Ну да… он лежит такой. Я думаю, проснётся, я тут. Ворочаюсь, такая, думаю – вот в сортир встанет, например… Так нет же. Сволочь! И храпит. Встала, один раз, подошла, чтоб его рассмотреть. Красивый он такой, как актёр какой. Да я до пяти утра не спала, понимаете: его ждала. А он спит… И я шесть уже отрубилась.

Она сделала паузу и выпалила:

- Да и правильно, что я тогда ничего… Он сегодня заходил. Видел бы его, как узнал! Любил, наверное…

- Заходил? Кашапов?

- Да. Денег на похороны оставил.

- Елена Станиславовна, под протокол это запишем.

Она враждебно посмотрела на гостя.

- Ну… типа да. Что заходил, что ли? И чё?

- Нет. То, что он в ночь убийства вашей соседки не покидал комнату – и мы можете это подтвердить. Давайте запишем.

Колыванов записал не только рассказ Урванцевой про «красивого парня Кашапова». Под конец он поинтересовался:

- У Нины могли бы… другие ухажеры? Например, из роддома, где она подрабатывала?

Урванцева сначала сморщила носик. Рассеянно почесала пятку – соображая, совершенно расслабившись… потом уверенно мотнула головой:

- Нет! Нинка ровно так со всеми… Мы вообще удивились, что она вдруг – и с этим парнем замутила! Но вообще, в роддоме у неё был один такой… воздыхатель. Даже сюда приходил как-то. Он девчонок от полноты лечит.

- От полноты?

- Ну, да. По своему методу. Сначала фоткает ноги, когда на весы становит… Потом ложит на кушетку, таблетки даёт! – Ленка захихикала. – И то иголочкой пятки колет, а то щекочет… кому как. Такой чудила, в общем.

- А вы у него сами были?

- Я?! Зачем? У меня всё нормально с фигурой… Я вам просто рассказываю, что знаю.

- Хорошо, да, говорите…

…Когда Урванцева ручкой Колыванова, перьевой, едва вывела положенную фразу о том, что «…с моих слов записано верно», неумело терзая перо, то сорвалась с койки, как будильник сработал. Заметалась по комнатке, топоча голыми пятками, будто мёрзлую картошку по полу разбрасывали, засуетилась:

- А может, чаю? Давайте, я чай… Ну, и чего покрепче достанем…

- Елена… Вы хорошая, красивая девушка. У вас будет счастье… - пробормотал Колыванов. Стал потихоньку отходить к двери. – Вы его только не торопите.

У девушки в халате опустились руки. Она встала посреди комнаты, сокрушённо смотрела на недокрашенные ногти своих ног.

- Ну… ваще… а можно вам будет позвонить?

- Если по делу… - Колыванов продиктовал телефон прокуратуры. – Запомнили?

- Да.

Она медлила. Пристально смотрела куда-то в угол комнаты; Колыванов понял – транзистор. Там стояла «Спидола-240»: элегантная, тёмно-коричневая, с ремешком. Урванцева пожирала портативный приёмник глазами.

Наверное, это всё, что осталось от их соседки… Что ж, слёзы выплаканы, а жизнь есть жизнь и жить надо, продолжать жить. Подхватив под мышку жёлтый портфель, Колыванов склонил голову:

- Если этот приёмник Нины, то пусть его кто-нибудь из вас возьмёт… Как память. Она, кстати, часто с ним ходила?

- Да почти всегда! А в эту ночь почему-то оставила… Сама не знаю.

- Хм… Гм. Ладно, понял.

- Слушайте… Вы всё-таки, то?

Она спросила это, крепко схватившись руками за плечи. Тёмные глаза жгут его.

- Я человек. Следователь. Всего доброго, Елена Станиславовна!

Колыванов вышел из общежития, ненароком пугнув чёрного наглого кота, вознамерившегося перебежать ему дорогу. В последний момент тот, поняв, что мужчина в приметы не верит, почёл за лучшее юркнуть в чуть прикрытое фанерой окошко подвала. Видимо, так настойчиво, так уверенно шёл человек, что животное решило с ним не связываться, не шельмовать перебеганием дороги…

Но на самом деле Колыванов шёл совсем не уверенно, двигался машинально, как робот из фантастического рассказа.

Отчаянная усталость овладела им. Тепло, душно, солнечно. Это солнце даже тюремный забор промзоны раскрашивает особенными красками. А на душе – темно, сыро и горько.

Отчего? От того послевкусия эпизода с Настей, в гостинице? От сопереживания трагедии этой девочки с жидкими волосами, маленькими глазёнками, мятущейся в вечном бабском поиске «настоящего мужика»? Чтоб не пил – как сапожник, не курил – или уж что-то изысканное, чтоб цветы всегда дарил, да хотя бы просто так, а не только на восьмое марта, не жидился на них… Или от банального одиночества, порой за горло берущего, как голод, ему плохо?

За панельными домами – общежитиями Комбината открывалась барахолка. По сути дела, пустырь, отданный во власть кооперативной торговли. Тут вот, только на другом конце её, они с Настей ели «рыбкооповский» хлеб, запивая молоком. Но он идёт со стороны Трассовой и перед ним – ряд торговок цветами. По большей части бабульки-пенсионерки, боязливо оглядывающиеся: они не кооператоры, нет у них права торговать, злополучного «документу» нет; сейчас придёт патруль и, будучи в плохом настроении, может сапогом шарахнуть по ящику да перевернуть всё их хозяйство в грязь… На Первомай торговлю запрещают, это все знают; а Первомай совсем скоро, кто знает, когда власть начнёт город прихорашивать – изводить под корень эти язвы незаконной коммерции?

Колыванов остановился.

- Бабушка, сколько ландыши?

- За сорок копеек отдам, милок.

Сорок копеек. Кило риса; или заколка с пластиковым цветочком на резинке, которая лежала на кровати Урванцевой; или литр 93-го бензина; или пачка свердловского «Космоса»… Следователь отсчитал мелочь, взял в руки завёрнутый в газету пучок соцветий, крохотных белых шариков – побрёл дальше. Может, плюнуть на всё, да напиться? Доехать до «Садко», там Роза и «хомячок».

Может быть, он бы и решился на этот вариант: тоже не железный и знает, что человек слаб – но увидел Акташева. Опер стоял возле пивного ларька, у которого в своё время свежеотдохнувший Ильин застукал стажёра Кустика, и потягивал пиво, бодро обдирая рыбёшку. Ещё две полный кружки, белея клочьями пены, стояли на высоком столике.

- Приветствую снова, Руслан.

- О! Василь Иваныч! А я вас думал искать… Вы, эта, того.

- Этого.

И Колыванов без спроса взял одну из кружек. Акташев ничуть не обиделся, он сам чуть было не предложил: «Угощайтесь!»; следователь угадал несказанное, поэтому опер подвинул неожиданному спутнику рыбину:

- Василь Иваныч… Тарашка. Астраханская тарашка, мне по блату дают. Не караси какие…

- А как же сыростановский сазан?

- Так то только копчёный, вяленый он никуда. А эта аж звенит, попробуйте!

Колыванов взял рыбу, пару-тройку раз громко, смачно хлестанул ею по ободранному такими же ударами пластику. Потом свернул голову рыбе, одним движением, вторым избавил от верхнего, спинного плавника и третьим оборвал брюхо с пузырём, и потрохами. Акташев уважительно улыбнулся:

- О-п, как… Наш человек. Знаешь, как с ей обращаться!

- Долго живу, много видел! – буркнул следователь, продолжая профессионально разделывать вяленую рыбу: ловко разделил её напополам, на две равных плоских части, по скелету.

Акташев с интересом смотрел на букет, который Колыванов пожил на край столика. Портфель свой, в отличие от буфета, он поставил на землю и крепко зажал между ног. Тоже вполне профессионально.

- Женихаться решил, Василь Иваныч?

- С моим пессимизмом только женихаться… С геморроем и то проще. Ты откуда, Руслан? Что с утра делал, куда стажёра дел?

Этими словами Колыванов сразу перевёл разговор на профессиональные рельсы, хоть и пиво отхлёбывал, и зубами твёрдую, отлично провяленную спинку таранки терзал. Опер покосился на букетик.

- Так я его тово… Он дежурил в отделе с утра. А потом я его в ДК послал. Про Лёву вызнавать. Там девки есть такие, которые на него злы.

- Знаю. Тамара, водитель бензовоза.

У Акташева чуть кружка из рук не выпала.

- О! Вы-то откуда?!

- Проехали. Сам где был?

- А! Так вот… я вас чё и искал…

Опер, подавившись пивом, начал вытаскивать из кармана кожанки что-то. Бормотал:

- Мы с майором… который новый, Степняк. Мы с ним эта… Дом Ветровой, дачу то есть ещё раз обобрали.

- Много взяли?

Акташев юмора не понял.

- Да не… У ней всё на сберкнижке.

- Много?

- Двенадцать тыщ! – выдал Акташев. – В тайничке нашли, у неё там коробка такая, с пуговицами и нитками. Под ними лежала. И ещё, там капельниц, Василь Иваныч! Цельная коробка, в упаковке все. Как на военный госпиталь. Вот… А я чё? Я вам вот хотел показать. Нашли мы в другом тайнике. За печкой.

И протянул Колыванову общую тетрадь, в твёрдой обложке.

…Тетрадь была разграфлена. Графы не обозваны никак, но в первой – фамилия, кратко, инициалы, во второй дата с цифиркой в скобках, в третьей просто набор букв, в том числе латинских, и цифр. Колыванов впился в это глазами, рыбу отложил.

- График запоев… - тихо произнёс он. – Точнее, график выведения из них. Досье.

- Агась. Вы про этот… реланиум и ещё одну гадость правы были. Подрабатывала Ветрова. Похоже, всё на сберкнижку и клала. Экономная!

- Руслан… - вдруг спросил Колыванов. – А чего у вас в городе бабы такие несчастные?

- Чего? Почему?! Ну, не знаю… Не, ну, кто замужем, а кто нет, но…

- Их любить нужно, Руслан.

Акташев снова бросил взгляд на букет и бережно отодвинул его в сторону – от пивных лужиц.

- Чё их любить, Василь Иваныч! Кто замужняя, так живёт и радуется. А кто незамужняя… Ну, там, шир-дыр-дыр и тоже… радуется. Пока не найдёт. Так чтоб деньги приносил и всё такое.

- Всё такое… - эхом повторил следователь. – Всё, но не всё. Ладно. Замяли.

Эти слова его заставили опера насупиться. Он грубо драл свою рыбу.

- Странный ты, Василий Иванович. Не поймёшь тебя. Это ежели честно… вот у меня – баба. Чё надо? Четверых настрогали, внуки скоро пойдут. Какая любовь такая, если детей делаем… А она бесится. Чё бесится?! Если бухану, так на праздник, так-то ни-ни… Ну, пивко там. Ревнует, дура. Деньги ж приношу - чё ещё-то надо?!

В тот момент, когда Акташев разглагольствовал на женскую тему, слушателем его риторических вопросов был только Колыванов, рассеянно поглядывавший на воробьиную суету в старых липах, окружавших этой край барахолки. Но наблюдала их встречу у ларька ещё пара глаз. Синие «жигули» припарковались на траверзе, с другой стороны пятачка, за фургоном, с которого уже распродали все яйца деревенских кур – и продавцы теперь степенно «обедали», с поллитровкой, в кузове, среди соломы. Из легковой машины сидящим в ней отлично были видны фигуры следователя и опера.

- Втюрился, значит… - с нехорошей иронией заметил Чирков, тряхнув светлой чёлкой. – Букетик, смотри…

- Так он её нахлобучил в «Садке» или как? – поинтересовался Ильясов, не меняя привычно-угрюмого выражения лица.

Чирков издал тихий смешок.

- Ну, а чё, думаешь, он с ней чай пил? Администраторша наша их застукала… в коридоре. Нестерёнка полуголая была уже, титьками светила.

Ильясов качнул головой, выразив этим жестом сомнение: одно дело – титьки, другое зафиксированный половой акт гражданина с гражданкой, который можно трактовать, как факт сожительства… Но возражать Чиркову не стал. А тот веселился:

- Смотри, уже началась любовь-морковь. Цветочки ей купил!

- Точно ей?

- Дамир, ты достал. Ну, а кому?!

Ильясов вздохнул. До остервенения хотелось курить – от напарника пахло табаком, пачка «ВТ» просвечивала сквозь ткань кармана его рубашки. Проворчал:

- Ну, раз всё на мази, запускаем шарманку… Как Саныч запланировал. Сейчас найдёшь Ксюху, всё ей обскажешь. А я смотаюсь ещё по одному делу, мне тут надо кое-кого отвезти.

- Почему я? – обиделся Чирков. – Опять шлюховозом будешь работать… А я пешком бегай, да?

Ильясов усмехнулся. Поднял стекло дверцы – с улицы тоже несло запахом табака, как будто вся барахолка только и делала, что дымила.

- Ну, тебя ж Саныч ответственным за это дело назначил. Вот и работай. ППС-ников я подготовил, они сегодня дежурят, двадцатый экипаж. Как будет всё готово в «Садке», свистнешь их, они подлетят с участковым и его хлопнете.

- Ладно…

Чирков не попрощавшись, вышел и обиженно хлопнул дверью. Вот бы ему такую «подработку», как Ильясову! Помогает Гиви с ведома начальства, козёл в огороде рядом с капустой, с этими девками – а он бы и рад лишний раз в «Эдем» заскочить, но после последнего визита… что-то не хочется.

Укатали там его тогда, как бульдозером. Еле живой ушёл после этой Эльвиры.

Колыванов – Акташев и другие. После полудня в понедельник.

- …вот ты смотри, Василь Иваныч, она говорит: ты мной тово, не интересуешься. А я её – как не интересуюсь?! За одно место хватаю? Хватаю. Периодиц-ски… Супружеский долг раз в две недели… Ну, в три иногда, работа ж, язви её в душу – исполняю?! Исполняю! А она обижается, что я молчу, значит.

Следователь не стал отвечать на эту пылкую тираду Акташева. Он допивал свою кружку и оглядывался. Цветочницы, киоски с хлебом, молоком, небольшой ряд с одеждой да обувью: сейчас многие привозят, правдами-неправдами достают, а то и бракованное у фабрик выкупают. Раздолье для ОБХСС. Коммерция. Деловая активность населения ускоряется быстрее, чем само заявленное перестройкой ускорение…

Опер, посчитав, что Колыванову нечем крыть, заявил удовлетворённо:

- Не, Василь Иваныч, ты не подумай чего… просто я вот так считаю: это вы там, в Москве, мудрите. Вот ты всё про ноги спрашиваешь, кто да чего. Ну, может, это у вас там… у интеллигентных на бабские ноги смотрят. А мы тут мужики простые… Было б за чё схватиться, сзади да спереди. Вот и вся песня. Слушай, чего ты озираешься?

- Пива выпил. Теперь будет пахнуть. Неудобно.

- Ой, да брось ты… у нас на это внимания не обращают. Я ж говорю: мы тут люди простые. Ну, ежели в начальству идти, то лучше заесть. Жалко, нечем.

Акташев вдруг смачно расхохотался:

- А вот, Василь Иваныч, ты к майору Ильину обратись, если сейчас в отдел пойдёшь.

- Зачем?

- Так он жуёт всё время. Ему какой-то кореш с Химзавода всё время из Москвы эту… жеванинку привозит. Такие полосочки тонкие. Он же, эта, курить бросал, как я сейчас, вот и пристрастился. Но её ж хрен достанешь, дефицит.

- Дефицит… - рассеянно подтвердил Колыванов и засунул тетрадь в портфель. – Ладно, Руслан, я пойду. Ещё дела.

- Всего доброго, Василь Иваныч! Я тоже сейчас покончу с этим всем… - опер жадно глянул на оставшуюся кружку. – И побегу. По своим. Фотороботов твоих искать.

Колыванов уже сделал шаг в сторону от столика на высокой ножке. Но потом вернулся и деликатно переложил ландыши всё-таки ещё дальше от кружек и рыбной шелухи. Пивом и рыбой провоняют.

- А букетик жене подари! – строго наказал он. – Обрадуй хоть… молчун. Она и простит.

Опер изумлённо глядел на букет: видимо, такая мысль ему в голову пока не приходила.

…Через полчаса Колыванов поднимался по мраморным ступеням здания Автокомбината, не менее помпезно отделанного, чем вестибюль гостиницы «Садко» - разве что без чеканки, но с мозаичным панно «Слава труду!». В приёмной напоролся на строгий взгляд пожилой секретарши: очки на носу, узел волос седых, тёмное платье с воротничком. Типичная завбиблиотекой.

- Вы к кому, товарищ? Анастас Григорьевич занят, он работает с документами!

Молчаливо-покорная очередь за его спиной – работяги, инженеры, кто-то ещё ... подтверждала её слова.

- Я по поручению ЦК, из Москвы! – сухо бросил Колыванов, показывая удостоверение. – Надо провести инструктаж по мерам общественной безопасности и недопущению эксцессов среди трудящихся масс.

Витиеватая фраза достигла нужного результата - секретарша изменилась в лице, схватила трубку телефона:

- Анастас Григорьевич, тут из Цэ-Ка… да, от самого… Конечно.

Директор Автокомбината был так рад Колыванову, что мячиком выкатился из-за стола, пошёл навстречу, ладошки полные вперёд выставил – пухлый, розовый, нарядный. Улыбался, тряс руку, зачастил:

- Вы знаете, товарищ… могу сказать, что идейно-политическая работа у нас на должном уровне! Проводим политинформации каждую неделю, перед сменой, месячник у нас есть «За культуру обслуживания», соцсоревнование… Щиты заготовили, машины будут украшены.

- Это хорошо… - одобрил следователь, усаживаясь за стол, раскрывая портфель. – У меня, правда, вопрос совершенно конкретный. Вас, Анастас Григорьевич, не было на коммунистическом субботнике двадцать четвёртого апреля. И я даже знаю, почему. Скажите, помог вам Раствор Рингера, который дала Нина Ветрова?

Если бы директор и впрямь был шаром, в кабинете послышался бы свист струи выходящего воздуха…

Звонить ни из кабинета директора, ни из приёмной, он, конечно, не стал. Напротив Автокомбината стояла телефонная будка с мутными стёклами, вот туда забрался и набрал номер кабинета Нестеровой.

Попал как раз на нё.

- Здравствуйте, Анастасия, это Колыванов. Узнали? Заняты?

- Узнала… Не совсем! – с приятным задором ответила трубка. – На телефоне сидела. Выяснила через горком, что в прошлом месяце выделяли партию импортных одноразовых шприцов от Всемирной организации здравоохранения. Получали роддом, Химкомбинат и какая-то часть вроде как в интернат ушла. Сейчас поеду туда разбираться… Да ещё там одно дело.

- Какое?

- Мальчишка у них пропал, четырнадцати лет. Ещё в субботу. Сейчас только заявили. Ладно, у вас-то что?

Голос Нестеровой уже дышал теплом – передавалось даже по проводам.

Колыванов кратко исповедался.

- …у него день рождения как раз двадцать второго апреля. На три дня уходит в запой, это как традиция… Ветрова поставила ему капельницу и всё остальное сделала двадцать пятого. Но подействовало плохо, а в воскресенье ему ехать надо было в командировку на день, в Миасс. Жена директора давай её искать, позвонила в общежитие, около двенадцати дозвонилась… Ветрова была с Кашаповым, ну вот, как, видимо, его убаюкала, так собралась и пошла.

- У директора там дача?

- Да, в «Путейце». Вот и не дошла.

Нестерова обескуражено хмыкнула в трубку.

- Случайность?

- Боюсь, что может быть и нет… - тяжело проговорил Колыванов. – Убийца мог знать, что она пойдёт. И караулить. Но визит был внеплановый – откуда мог знать? Вахтёрша в общежитии вспомнила, что Ветрова кому-то сразу после этого, как ей передали, позвонила, но кому – неизвестно. Вроде как должна была зайти, забрать медикаменты, которых у неё не оказалось.

- Негусто и… и нехорошо.

- Ещё бы. У меня есть предположение, что она звонила в роддом. Надо попытаться выяснить, был ли такой звонок… У вас в вытрезвителе подруга, а в роддоме связи есть?

- Хорошо. Есть… Я тогда после интерната туда заеду. Слушайте, то есть то, что она занималась выведением из запоя – это всё, точно?

Колыванов погладил портфель.

- Да… точно. Я потом вам покажу кое-что.

- Вот она по ночам и бродила. Пешком, что ли?

- Обычно клиенты её такси предлагали вызвать. Директор Автокомбината – тоже. Но он говорит, что она обычно отказывалась…

- Экономила, значит… - грустно сказала трубка. – Ну да, я её понимаю. А вы когда будете?

- Пока не знаю… - Колыванов помягчел. – Я в таксопарк зайду, пожалуй – рядом.

- О, отличная идея! – трубка опять ответила смехом. – Вы только с товарищем Трифелем на «хомячок» не налегайте. Опять не выспитесь!

- Обещаю.

- Ну, тогда пока… Василий!

После имени последовала пауза и длилась она достаточно долго, пока Колыванов понял, что отчества он не услышит. Невнятно попрощался сам и положил трубку.

Ну, вот, и началось это самое. Она назвала по имени.

Чирков – Потапова. После полудня в понедельник.

Покинув напарника, Чирков прошёл две остановки по улице Веневитинова, до школы номер два. Школа была современной, представляла собой трёхэтажный пустотелый квадрат, фасадная часть которого поднималась над земле на массивных плоских колоннах; школа-крепость, школа-бастион. Построили её лет пять назад, сдали, как водится, с большими недоделками и все эти пять лет в школе шёл неутихающий ремонт. Сейчас на ремонт встало заднее крыло, примыкающее к ограде детсада: строительный вагончик, несколько поддонов с кирпичом, деревянные катушки из-под кабеля… Именно там Чирков и нашёл, что ему было нужно. Вернее – ту, которую искал.

Рослая, как большинство её откормленных макаронами сверстниц, в меру худощавая, девушка сидела на деревянной катушке, свесив длинные ноги, и курила. Лицо худое, волосы светлые, крашены, глаза тоже светло-серые и наглые, в ушах – серёжки, ногти накрашены, а на ногах, облепленных импортными джинсами, каблукастые туфли с модным узким носком. Сидела она в модной кожаной курточке с меховым воротником, явно импортной – несмотря на жару… Одним словом, настоящая десятиклассница, на которую уже махнули рукой все ревнители школьной дисциплины – а она плевать хотела на них их дурацкие уставы да правила.

Чирков подошёл, остановился. Достал свои «ВТ».

- Привет, Ксюха! Опять прогуливаешь, да?

Девушка равнодушно глянула на опера. Кривя уголок пухлого рта, обронила:

- Привет… Да у нас физ-ра. Я чё, лошадь им, носиться там по стадиону?

- Ну, размялась бы…

- Формы нет! – отрубила Ксюха. – Чего надо-то?

- Дело на миллион, Ксюх…

Чирков прекрасно знал, с кем разговаривает. Лёгкая форма полиомиелита, перенесённая девушкой в раннем детстве, почти не отразилась на здоровье: разве что вызвала раннюю акселерацию и чуть задержала поход в первый класс. Сейчас десятикласснице, по его расчётам, до восемнадцати оставалось два месяца, но она и так была старше всех одноклассников, а все её приводы в «детскую комнату милиции» - за драки, распитие спиртных напитков и половые отношения, по большей части со взрослыми и денежными мужчинами, опер знал почти наизусть.

Лучшего кандидата для операции по удалению из города настырного московского следака, которую разработал его шеф, не найти.

Чирков коротко объяснил суть дела. Но главное заключалось не в этой простой и старой, как мир, сути; дьявол таился в деталях и Чирков стал их рассказывать, присев на край деревянной катушки. В синем небе плыли неряшливые облака, из-за ограды садика доносились визги детей, вагончик стоял безлюдным.

- Короче, смотри, юбку оденешь, поняла? Без колготок только… И лучше без трусиков.

Второе условие даже не удивило Ксению. Удивило другое.

- Ты чё, дурак, Чир? Ты где у меня юбки видел?! Кроме школьной формы, нет ни одной…

- А ты найди. Заходишь в гостиницу, когда я скажу. Администраторша в деле, пропустит. Потом снимаешь туфли, ломаешь каблук…

Девица возмутилась по-настоящему:

- Да ты с дуба рухнул! Щаз-з! Ты знаешь, сколько они стоят, туфли эти?

- Я тебе дам денег, дура… - оскалился Чирков. – И на туфли хватит, и на коктейли в «Глазури». Не ори. Короче, потом ахаешь-охаешь, колотишь в этот номер, вот на бумажке тебе записал, неграмотной. Он открывает: ты то-сё… типа ножку подвернула, болит. Он тебе начнёт её лечить…

- Как «лечить»? Йодом с зелёнкой?!

- Не, ты точно не догоняешь. Вывих вправлять. Ты только не визжи сильно, не переиграй. А потом ты говоришь… говоришь…

Чирков задумался. Ильин обрисовал только общую канву, остальное приходилось выдумывать по ходу пьесы.

- Говоришь, что в ванной колечко оборонила…

- Мне тогда сначала в ванную надо зайти?

- Да, мать твою! Типа руки помыть, ясно?!

- Ладно… А потом?

- Суп с котом. Он уходит, ты раздеваешься быстро, юбку долой, только откинь подальше. И вот ещё, там под кроватью будет бутылка водки лежать.

- Точно будет?

- Задрала. Будет, у нас там свой человек в обслуге. Достаешь и немного на себя плескаешь, на ковёр.

- А выпить можно? Для храбрости.

Чирков глумливо засмеялся, ощупал глазами её грудь под кофтой, острые колени, болтающиеся ноги.

- Можно… глотни.

Однако девица ещё упрямилась:

- Напридумывали тоже! А если что не так пойдёт?! Мне как выкручиваться?!

- Каком кверху… - расплылся в улыбке опер. – Ты девочка понятливая, что-нибудь придумаешь… Слушай, может тебе щас каблук ломануть?

И протянул руку. Девица уронила сигарету, испуганно взвизгнула:

- Идиот! Не трогай! Это сестры туфли, я сама… потом.

- Ну, смотри. Вот как он из ванный выйдет и увидит тебя бесштанную, можешь орать. А мы входим и его оформляем… Всё усекла?

- А меня?!

- Отпустим тебя. Сразу. Потом бумаги мне попишешь, какие нужно, и всё. Да на тебе уже клейма негде ставить, не ломайся.

Ксения и не думала ломаться. Запустила тонкие пальцы в волосы, зевнула. Изогнулась всем телом, потребовала:

- Денег дашь?

- После, родная. После дела. Я тебя там у гостиницы встречу.

- Вот ты жадюга…

Чирков поморщился, выудил из кармана синюю пятёрку – кошельком он за свою жизнь так и не обзавёлся.

- На. На помаду…

- Угу.

- Смотри мне, без капризов. Башку оторву! – предупредил Чирков, поднимаясь. – До встречи, прогульщица.

- Сигарету дай ещё!

- Тьфу, попрошайка.

Передав в накрашенные пальцы ещё сигарету из пачки, Чирков зашагал прочь со стройки. Всё готово, сети расставлены.

Степняк – Ильин – Нестерова и другие. Вечер понедельника.

Ильин вошёл в кабинет Степняка, когда тот как раз ровнял на стене «Мишек в лесу». Бодро вошёл, по обыкновению молодцевато, сверкая кителем. Степняк оглянулся:

- О, здравия желаю, товарищ майор! Как посовещались?

С утра Ильин уехал на выездное совещание областного угрозыска в Хребтово – там случилась массовая драка, руководство решило дать примерную выволочку всем операм и их шефам на месте. Уехал, а вернулся только сейчас, к шести вечера. Утром он только успел принять документы нового зама, бегло поставить задачи и поручить присутствовать на оперативке по делу Ветровой.

- Нормально! – рассмеялся Ильин, пожимая руку Степняка. – Как обычно: полные уши воды. Говорильня. Профилактику усилить, показатели поднять… Слушай, Пётр Аркадьич, я тебе хотел анекдот рассказать.

- Слушаю, Александр Александрович!

- Значит, идут два прапора навстречу друг другу. Разминулись, честь не отдали, один к другому: стой, ты почему мне честь не отдал?! А ты? Один – у меня, мол, выслуга такая-то… Второй – и у меня такая же. Один – я завскладом. Второй тоже завскладом. В общем, спорили, чуть ли не до драки дело дошло и тут один козыряет – да пошёл. Первый нагоняет, говорит: слушай, у нас всё одинаково, оказывается… А чего ты мне честь отдал? И этот ему говорит: ты просто на десять граммов тяжелее стал. Тот: почему?

Ильин выдержал эффектную паузу, снял фуражку, пригладил седую прядь в шевелюре, закончил:

- Да я на тебя хрен положил!

И засмеялся; захохотал и Степняк, не видя в этом пошловатом анекдоте ничего оскорбительного для себя – да и заразителен смех его шефа был, открытый, добродушные. Смеясь, Ильин легко хлопнул Степняка по плечу:

- Пётр Аркадьич… Я к тому, что без обид. Мы с тобой оба майоры. Выслуга одинаковая. У тебя – Афган за плечами, как я понял. У меня тоже много чего бывало, под стволом стоял не раз. Лет примерно поровну. Давай на «ты», а? И можно, я тебя Аркадьичем буду называть?

Степняк расплылся в улыбке:

- Конечно, можно, Саныч.

- Вот и молоток! – Ильин приглушил радость на лице, добавил деловитости. – Как у вас-то оперативное прошло? Как тебе Нестерова, главная наша следачка на сегодня, ВРИО зама Чайковского?

- Толковая баба! – сообщил Степняк. – Толковая, знающая, без сюси-пуси.

- А московский гость? Рыжебородый?

Степняк замялся.

- Ну, ну, Аркадьич! Не юли давай. У нас с тобой друг от друга секретов быть не должно…

- Да, как сказать, Саныч… Шибко умный он. Боюсь я его. Как поймает на чём… стыда не оберёшься. У меня ведь только курсы переподготовки, а он – знаток!

- А это ничего, Аркадьич. Ты, вообще, знаешь…

Так как они стояли перед картиной, Ильин рассматривал её, будто первый раз видел и творение Шишкина, и медведей, а тут повернулся к Степняку и снова хлопнул заместителя по плечу.

- …ты смелее будь. Ты ж танкист! В личном деле написано: под Багратом был, несколько раз в открытом бою, ранен…

- Был. Под Багратом… - тихо подтвердил Степняк. – Только не ранен, а контужен.

- Ну, вот! Ты не бойся. И давай, будь к нему, этому Колыванову, ближе. Во-первых, он хороший волчара сыскарский, во-вторых, над надо свои глаза и уши там иметь. В его группе. Понял, Аркадьич?

- Так точно!

- Молоток, опять…

Ильин проходил по центру кабинета, осмотрелся, зачем-то погладил рукой стол заседаний. Сказал весело:

- Ты можешь любого спросить: кто такой Ильин? И тебе скажут – Ильин мент. До мозга костей. И воры при нём будут сидеть в трюме. Слыхал такую фразу?

- Ну… что-то да, Саныч.

- Вот и я говорю. Сработаемся. Ты, главное, сейчас вместе с ними, по их плану.

Ильин шагнул к двери. На потом остановился, посмотрел назад и одарил Степняка фирменной, «гагаринской» улыбкой:

- А картину поправь, Аркадьич. Левый угол на три сантиметра ниже, это я точно тебе говорю!

День оплывал сумерками, как свеча воском. На Комбинате затих сваебой – и не по причине конца рабочего дня, а сломался, не выдержал; сопящие автобусы развозили людей. По ветке, порёвывая сигналом, потащил от Элеватора вагоны с мукой чумазый тепловоз. Начал редеть поток транспорта на трассе. Зажглись неоновые рекламы – обвешанная трубками Монро над харчевней, гусляр над «Садко», вывеска кинотеатра «Пионер» и светящаяся болотным, сизым сиянием, затейливая прописная вязь кафе «Лазурь»…

Степняк сидел в своём громадном кабинете, одновременно вникая в содержание двух дел, объединённых в одно: по убийствам Веры Абалацкой и Нины Ветровой, и периодически листая книжку Уголовно-процессуального Кодекса, освежая знания, боюсь допустить какую-нибудь ошибку, за которую ему, офицеру, потом будет стыдно. Где был Ильин, никто не знал. Колыванов заканчивал своё личное дело с Александром Трифелем – дело, о котором он предпочёл не распространяться; а Нестерова была в интернате.

Пропавшего мальчишку звали Иван Спутник. Почему Спутник? Заведующая объяснила:

- Ну, это, так сказать, по документам ему четырнадцать, Анастасия Олеговна! Он к нам из тайги поступил…

- Как то есть – «из тайги»?

- Да вот так и есть. Рыбацкая артель на Сыростане нашла. Полумёртвого от голода. Глухота и немота у него не врождённая, а тяжёлое поражение центральной нервной системы – то ли перенесённый энцефалит, то ли что-то ещё, врачи так и не разобрались. Ни документов не было, ничего. Только значки на рваной куртке, со спутником и космосом. Вот и дали самое простое имя и… фамилию подходящую.

- Так ему не четырнадцать?

Заведующая вздохнула.

- Ну, ведь кое-как языку жестов его научили, с картинками работали… Не Маугли же, умеет читать и писать. Он и указал, что якобы родился в семьдесят третьем, по картинке с луноходом. Приблизительно… Так что может быть, и тринадцать, и двенадцать лет.

Нестерова вздохнула. Заведующая оказалась маленькой старушкой с очень внимательными глазками, серым мышиным личиком, но одетой скромно и опрятно; да и в самом интернате тоже было чисто, на подоконниках цветы стояли, деревянные полы натёрты, в коридорах баки стоят с питьевой водой и эмалированными кружками на цепочках… Заведующая похвалилась:

- А водичка питьевая у нас из монастырского колодца. Вы же, наверное, знаете, что на этот месте раньше монастырь стоял, древний!

- Знаю.

- Ну, так вот, два года назад мы колодец во дворе обнаружили… Пойдёте, покажу. Он кирпичами завален был, землёй, ужас! Ну, расчистили, Химкомбинат помог.

Навстречу из какой-то комнаты вышла заплаканная толстая девочка лет десяти. Форменное ученическое платье – коричневое, чёрный фартук, в руках тетрадки и босые ножки. Пятки топают по доскам, заставляя их поскрипывать.

- Ирина! – закричала заведующая. – Опять тапочки украли?! Иди в комнату, сиди там, я сейчас кастеляншу позову…

Обернулась к Нестеровой:

- Ой, у них тут забава такая, хулиганят. Обувь друг у друга крадут. Дети же. Как на прогулку выводить – вечно у двух-трёх человек на ногах ничего! Так умудряются во двор бегать, даже зимой…

Нестерова, которой стало на миг стыдно за свои модные туфли и захотелось самой пошлёпать по этим, очень чистым на вид доскам босыми ногами, спросила:

- А мальчик, кстати… Как он ушёл, в чём?

- Ой, ну я же говорила…

Она покраснела – серое личико обнаружило эту способность, в которой Анастасия уже сомневалась.

- С субботы на воскресенье. Отковырял на кухне окно, и убежал. Там рама рассохлась, болталась, а плотник у нас только раз в неделю приходит. Мы на завтраке в воскресенье и обнаружили…

- Почему сразу не сообщили?

Заведующая нервно сложила руки. Стала щипать себя за кружевные крахмальные манжеты.

- Так воскресенье же… Многие бегают, потом приходят. Так сказать, педагогическая проблема. Вот, ждали. Ну, пойдемте-пойдемте.

Очищенный колодец темнел кирпичом посреди пятачка во внутреннем дворе, среди мрачных на вид двухэтажных корпусов: первый уровень старой кладки, над ним – пристроенное в советское время, уродливое, скучное. Окружён скамейками самодельными, из добротных досок тёмно-орехового цвета. «Тоже наш плотник делал… из подручного сырья!» - заметила заведующая. – «Досок-то не достать, фондов не выделяют!». Нестерова посмотрела на старые кирпичи, вдруг вспомнила:

- А такого кирпича… битого? Чтобы было его много, у вас нигде нет? И чтобы осколки стекла ещё рассыпаны были?

Заведующая даже обиделась:

- Да вы что! У нас такого беспорядка нет нигде… И вообще, старое-то всё поломали давно. Вон, котельная была такая, снесли её. А кирпич вывезли на строительство, что-то на Автокомбинат, что на Элеватор, что ещё куда. Попьёте водички?

- Да нет, спасибо. В чём Иван Спутник был?

- В нашем, конечно. Штанишки, рубашка… Ну, курточки они школьные обычно таскают, хотя это запрещено, это же для школы. Но всё равно таскают по воскресеньям. А вода, я вам точно говорю, отменная! Её, вон, химлаборатория комбинатовская проверяет раз в квартал – так они сказали, что самая чистая вода в городе! Древний же колодец, говорю…

Нестерова что-то черкала в блокнотике. Тополя шумели верхушками – под ветерком. За окнами – размазанные стеклом любопытные лица воспитанников и воспитанниц интерната.

Со шприцами она давно разобралась: на месте шприцы, всё по описи, а на израсходованные есть опись медпункта. Ничего налево не ушло.

Ну, хорошо… - вздохнула Нестерова. – Так… карточку вы мне его дали, будем искать. Всего вам хорошего.

- И вам, Анастасия Олеговна!

Женщина пошла по гравийной дорожке; гравий насыпан меж деревянных направляющих. У неё было чувство, что чего-то главного она не спросила, и была совсем рядом с разгадкой какой-то тайны…

Но так и не разгадала.

Потапова – Колыванов – Чирков и другие. Поздний вечер понедельника..

Хитроумный план Чиркова и его шефа дал серьёзную трещину с самого начала. Ксения Потапова решительно не хотела портить обувь. Ну, заплатят ей, и что дальше? Туфли-то старшей сестры, действительно, та разорётся, отношения с ней и так не лучшие, будет ещё один скандал… Пока девушка сидела в «жигулях» с Чирковым, она напряжённо думала о выходе из ситуации, да плотно сжимала голые коленки: беспокоило отсутствие нижнего белья. Точнее, не сам этот факт, а периодические попытки опера под тем или иным предлогом забраться между этих коленок, руку просунуть и так далее. Поэтому и выскочила, как пришло время, с облегчением.

Каблуки грохотали по мраморной лестнице. За стойкой администратора – никого, как опер и обещал, не то тут бы её и тормознули: вы к кому, девушка? И вот в голову Ксении пришла нужная мысль. Она быстро сбросила с ног туфли, и пристроила их за стойку, на полку, для верности прикрыв пылесосом. Пусть полежат! А на обратном пути возьмёт.

Потом взяла графин с водой, о котором ей тоже сказали, и побежала к лифту. Босые подошвы непривычно холодил пол, Ксения никогда таких ощущений не испытывала, но что полегаешь? На девятом под ноги ей легла ковровая дорожка, которая, впрочем, скоро закончилась и босые ноги опять лизнул шлифованный бетон: до нужного номера язык этой дорожки не дотягивался. Ксения плеснула водой на ноги, налила большую лужу у дверей 922-го, спрятала пустой графин за кадку с пальмой, состроила болезненную гримасу на лице, потом заверещала-заохала:

- Ой… А-а-ай… Больно! Ой, да что же это… Да как я… Ой, больна-а-а!

Вообще-то Чирков сказал ей упасть на пол, полностью имитируя падение, но что она – дура, ещё и в грязь плюхаться? Сойдёт и так. Ксения барабанила кулачком в дверь.

Та открылась.

Тот самый мужик с рыжей жидкой бородёнкой, усами, в чёрных джинсах и рубашке цвета хаки, с погончиками. Вид растерянный, но не глупый. Ксения рухнула ему на руки:

- Ой… помогите… я ногу подвернула, вывихнула! И вас тут кто-то чё-то разлил… Ой, больно!

Мужик подхватил её – выхода у него не оставалось. Спросил спокойно:

- Как же вы так… Тихо, тихо! Сильно болит?

- Ой! Сильно… ступить не могу!

Правую ногу Ксения поджимала и отчаянно кривила худые пальцы, показывая, как боль терзает её тело. Мужик, положив её руку на своё плечо, поддерживая, повёл в номер. И не во вторую комнату, а в спальню. Да, всё, как Чирков говорил, именно так. Ксению усадили на кровать.

- Ай… болит всё!

- Погодите, барышня… сейчас осмотрим. Какая нога?

- Права-а-ая..

Мужчина вял в руки её голую ступню со светлым лаком на ногтях. Ласково взял, Ксению за эту часть тела ещё так не брали…

- Где же ваши туфли, барышня?

- Потеряла… - простонала Ксения. – То есть каблук сломался, и я их выбросила. В бак мусорный…

- Выбросили?

- Да! Да ну их… Так болит…

Он ощупывал ступню, надавливая в разных местах, Ксения притворно ойкала. Ей стало не по себе: скорее бы этот цирк закончился! Девушке показалось, что этот рыжебородый умник видит её насквозь и даже знает, где её туфли. Что они совсем не в мусорном баке, а за стойкой администраторши. Враньё ей обычно удавалось артистически, но в этот раз вышло как-то глупо.

- Вы сейчас потерпите немного… - мягко проговорил мужчина. – Возможно, будет немного больно. Перелома нет, как я вижу, возможно, простой вывих… Протерпите!

- Да-а-а…

Он взял одной рукой за ногу пониже колена, пальцы сильные, тёплые, второй за острую пятку, и неожиданно дёрнул. Ксения заорала: скорее от неожиданности и испуга, нежели от боли.

- Теперь лучше?

- Да… так хорошо уже… тепло.

- Не торопитесь. Сейчас немного помассируем.

- Они ж грязные…

- Ничего.

Девушка сидела на кровати, следя, как эти ловкие пальцы проминают ступню, от пятки до кончика, как работают – бережно. По ступне, и правда, разливалось тепло, которое шло даже выше, текло волной.

- Наверно, и хорошо, что вы туфли выбросили… - улыбнулся этот странный мужик.

- Почему?

- У вас пальчики скоро совсем загнутся к низу. «Молоточки» будут. Туфли, наверное, тесноваты?

- Ещё как… ой…

- Зачем же носите?

- Я чё, дура, босиком ходить, что ли?

Бормоча это, Ксения с любопытством рассматривала комнату. Ну да, это спальня с платяным шкафом. В окна лезет темнота, горит бра над кроватью. На спинке стула – диковинный пиджак из вельвета, на нём – не менее диковинный значок, большой, круглый. На значке то ли тарелка, то ли мишень, то ли автомобильный диск. На столике – большой чёрный пакет из-под фотобумаги, из которого выглядывают пёстрые язычки – галстуки, что ли? Там же и недопитый стакан с чаем. Приоткрытая дверь на длинный гостиничный балкон, занавеска слегка колышется…

- А чё это за значок у вас… на пиджаке? Сувенирный?

- Сувенирный. Я член Парижского клуба массажистов-любителей.

- Вы чё, в самом Париже были?!

- Приходилось… Вам лучше? Как вас зовут, кстати?

- Ксения…

- А меня…

Она перебила его; поймала себя на мысли, что ей уже хочется ему вторую ногу, совсем не «вывихнутую», подсунуть, а лапает он её, если можно так выразиться, гораздо приятнее, чем Чирков – холодные и грубые у того пальцы! Перебила, что бы не расслабиться, не превратиться в кисель и доиграть сцену до конца.

- Ой, я там… в коридоре… я там колечко оборонила. С камешком! Вы можете поискать?

Конечно, какое там «помыть руки»! Она забыла обо всём. Мужчина поднялся с колен.

- Сейчас, конечно…

Ещё один прокол – он не прикрыл за собой дверь полностью. Ну да, в коридоре темно, лампочка перегорела, как назло, именно тут… Как же достать-то бутылку водки?

Но повезло – видно, он сделал несколько шагов в сторону. Мало ли, куда отлетело колечко! Ксения в номере одним движением задрала юбку, завернула чуть ли не на уши, испытав секундный стыд за открытое прохладному ветерку естество, нагло оголённое. Сунула руку под кровать, нащупала бутылку, сорвала пробку – на резьбе со «Столичной», сделала большой глоток…

И застыла с открытым ртом, мигом забыв о том, что полагается делать и что кричать.

Мужчина вернулся в номер. Прикрыл дверь. Прикрывая, проговорил:

- Не нашёл я вашего колечка… Лампочку попрошу вкрутить, тогда найдем.

Он повернулся, замер. Внимательно её рассматривал. С живым интересом, но почему-то во взгляде этих усталых глаз совсем не было желания, похоти – только скука да сожаление. Медленно прошёл к столу, мимо неё, взял стакан, отхлебнул чай. Сказал:

- Это вы точно зря, барышня. Кодекс чести запрещает вступать в интимную связь с лицом, которому оказываешь помощь. Воленс-ноленс.

Девушка ничего не понимала. Перевела дух, поставила на пол водочную бутылку и смогла лишь выдавить из себя:

- Я чё, вам не нравлюсь?

- Почему, нравитесь. Но я думаю, вы сейчас просто затрудняетесь сообразить, что происходит…

- Почему это?

- Ваш большой палец колодообразной формы, что говорит о грубой и бескомпромиссной форме поведения, о жадности. А расстояние между ним и остальными свидетельствует о том, что вам очень много требуется времени, чтобы привести в порядок мысли и выразить их словами.

- Это вы… где так научились? В Париже, что ли?

Проговорив это, Ксения посмотрела на себя и вдруг истерически расхохоталась. Сидит она в номере взрослого мужика, ноги расставила, всё богатство, едва поросшее щетиной, наружу… и беседует о форме пальцев на ногах!

Он что, маньяк?!

Посмаковав во рту чай, не успевший остыть ещё, мужчина спокойно заметил.

- Вы бы оделись… У меня тут сквозняк, придатки простудите.

Чирков маялся внизу. Выкурил почти полпачки, сидя на скамеечке, за Лениным. Светиться в операции людям Ильина не полагалось – Ильясов тоже должен был приехать, встать поодаль, но опаздывал. А времени прошло много. В бельевой на этаже участковый и патрульный; зашли они туда за Ксенией, во всеоружии… Нет, у них была чёткая инструкция: на первый ор девки не бежать, дать клиенту раздухариться, потерять осторожность, чтобы предстать перед органами со всей, так сказать, тяжестью улик. Но что-то долго, чёрт возьми! Хотя, если они возьмут его прямо на девке, будет лучше. Так сказать, по полной программе. Чирков представил себе Колыванова, в носках, наверняка, на голой Ксении и засмеялся; потом ощутил укол ревности. Он бы и сам эту дурочку чпокнул. Проститутка недоделанная. Мать на северах зашибает деньги, повариха в бригаде богатых нефтяников, сестра маляршей на Химкомбинате, а эта живёт в своё удовольствие… Направо и налево живёт, почти не предохраняясь. На неё даже Гиви глаз положил, но как узнал, что несовершеннолетняя, отстал: он осторожный зверюга, ему проблемы не нужны.

А он бы, Чирков, точно чпокнул. Задница у неё хорошая, тугая, молоденькая. Так бы и…

В этот момент из дверей гостиницы, на освещённые ступени, вышел участковый Фёдоров. Растерянный. С папкой в руках и початой бутылкой водки. За ним – патрульный, лыбится, скотина, глупо… И никакого Колыванова в наручниках. Что же там случилось?

Чирков отшвырнул сигарету и большими прыжками понёсся прямо через площадь.

Подлетел:

- Чё там?! Чё?!

- Не знаю… - Фёдоров развёл руками – с водкой и папкой. – Он там… Баба у него в номере… Одна.

- Какая? Девка, малолетняя, да?

- Да нет. Взрослая вполне себе…

- Голая?

- Одетая, ёп-тить! Только эта, глухонемая или как там.

Чиркова бросило в жар.

- Какая глухонемая, ты чё несёшь тут? А водка…

Фёдоров нехорошо ухмыльнулся.

- Водка? Ну, да водка… Вот ты попробуй сам.

И сунул ему бутылку.

…Пятью минутами раньше в 922-м номере произошла сцена. Замечательная. Колыхнулась занавеска, за которой скрывался балкон. Ни Ксения, ни Колыванов ничего не успели понять. Темнота ночи выпустила оттуда человека: невысокого, короткорукого и коротконогого, маленькую обезьяну – в куртке-ветровке. Но, видать, физически очень сильного. Пришелец молча сделал несколько шагов к кровати, выдернул с неё не успевшую даже вскрикнуть Ксению – взвалил на плечо, и так, сверкая её голыми ягодицами, унёс на балкон. А оттуда появилась Роза. Прямо в своей форме буфетчицы из кафетерия, разве что плоские туфли в руках. Она, храня на полном лице всю ту же ангельскую улыбку, прошла, села на место девушки и взяла в руки бутылку.

Буквально через пару секунд в номер ввалились участковый, и патрульный. За их мощными спинами мелькнуло испуганное лицо черноволосой администраторши.

- Та-ак, гражданин Колыванов! – забасил Фёдоров, привычно. – Распиваем, значит, половыми сношениями занимаемся… Крики, шум, жалобы на вас. Документики приготовьте!

И застыл, глядя на Розу. Что-то не вязалось в этой картине с той, что подробно обрисовал ему оперативник.

- Вы, гражданочка, кто такая?

- И-а и-е-естес лу-а-аботау! – промычала Роза, хмурясь.

План рухнул – это Фёдоров уже понял. Колыванов смотрел на гостей пристально, но без страха. Последней каплей стало то, что участковый забрал у Розы бутылку, пробормотал упрямо: «А всё равно… распиваете! Не положено!». Затем он понюхал горлышко. Лохматые брови полезли на лоб.

Он заглянул во вторую комнату, обозрел странную городушку из кресел и столика, посмотрел в санузел. Ему оставалось только сдавленным голосом буркнуть:

- Но вы эта… того… потише тут. Извиняюсь!

И выкатится из номера, вытолкнув вообще ничего не понимающего патрульного в форме. Бутылку он, ошеломлённый, так и забрал с собой. Настоящую водочную бутылку с настоящей водой из-под крана.

Чирков ничего не понимал. Кроме разве того, что всё пропало. Но как так? Откуда взялась эта взрослая баба?! Куда подевалась Ксюха?!

Опер взлетел на лифте на девятый этаж. Конечно, в номер не сунешься, но всё-таки… Да ничего. Тишина. Послушал у двери 922-го: да нет, там ни криков, ни шорохов, ни стонов. В другом крыле – слышны мужские голоса, звяканье. Рванул туда… Толкнул дверь: двое, один в тельняшке, другой бородатый, только поднесли к губам стаканы. Сало, варёная курица и картоха, огурцы в банке – с базара. У пирующих глаза выкатились, стаканы замерли у губ.

- Ты чо, мужик? – прохрипел бородатый. – Третьим хотишь?

Чирков убрался. Геологи гуляют. Всё ясно… Ксюхи тут явно нет – не её уровень.

Вернулся вниз. И вот тут, у стойки, он увидал Ксюху. Да не просто увидел, а понял, что она стоит, выпятив зад, и что-то ищёт внизу, на полках, за отодвинутым в сторону пылесосом. Вот же сволочь… Что случилось, как так вышло-то?

Однако эти животрепещущие вопросы отступили на задний план, как только Чирков увидел гладкие ягодицы, так же гладко обтянутые юбкой. На ней же нет белья. Желание возобладало; одной рукой раздёргивая ремень, он пристроился сзади – один чёрт никого рядом нет, пропадай, жизнь!

Зашептал горячо:

- Мать твою, дура, чё случилось? Ты почему не… Давай, сюда, я щас тебя… Чё роешься?

Ксения была огорчена до невозможности. Туфли – пропали! Совсем пропали. Кто-то пылесос отодвинул и взял. Главное – ведь они совсем новые, сёстрины, и можно продать – алкаши вон, ворованное продают, поди, такие найди в магазине, на свой размер. Вот сволочи! Явление Чиркова смешало все карты. Девушка слабо отбивалась, виляла задом. Да где же туфли, неужели и правда, спёрли?!

А опер налегал на неё, жарко дыша куревом и бормоча - ругань вперемежку с вопросами.

И тогда Ксения Потапова развернулась.

- Да пошёл ты, каз-з-зёл!

Никогда ещё её нога не взлетала так высоко. Никогда ещё она не била с таким остервенением. Никогда не думала, что может такое сделать с человеком, имевшим над ней определённую власть и обладающим на неё обширным компрометирующим досье…

Чирков хрюкнул. Моргнул. Схватился руками за ушибленное место. И повалился навзничь, цепляя за собой всё со стола: телефонный аппарат, книги регистрации, вазончик с цветами, что-то ещё. И почти потерял сознание.

- И вот тебе ещё, урод!

Ксения добавила ему ещё – в живот. Не думала, что бить босой ногой так удобно. Переступила через корчащегося – независимо покинула гостиницу.

Надо добавить, что только через квартал, в центре, у стеклянной «Сказки» она с превеликим изумлением поняла, что шагает по родному ночному городу босиком, что даже не ощущает шершавых кочек асфальта в размазанном фонарном свете и не чувствует при этом ни малейшего дискомфорта.