ТАЙНЫ ЦЕХА ВТОРСЫРЬЯ

Колыванов – Нестерова. Ранее утро четверга.

На этот раз подъём в пять утра не получился автоматическим – Колыванова подняли без пятнадцати, как он понял по циферблату наручных часов, лежащих на тумбочке. И, как это часто бывает, резкий стук в дверь только разорвал пелену сна, однако ещё секунды три-четыре пришлось лежать, сил двигаться не было… за эти три-четыре секунды следователь проанализировал стук. Стучала женщина; согнутыми костяшками сильных пальцев. Стучала мерно, будто передавала сообщение азбукой Морзе и требовательно – не оставляя выхода; при этом тот же стук, только глухой и доносившийся с улицы, Колыванов слышал под самое утро, да не с ночи ли? Грохотало в районе комбината. Но сейчас стучали – к нему. Поэтому пришлось вскакивать, и, прежде чем бежать к двери, натягивать джинсы прямо на голое тело…

Дверь номера Колыванов открыл гораздо позже – минуты через три. С плохо сдерживаемой гримасой боли на лице. И увидал Анастасию – но в очень непривычном виде.

На ногах – старые кроссовки, линялые советские джинсы, сверху женщина натянула свитер грубой вязки, кофейный и дополнила всё это ярко-жёлтой лыжной курткой. Одним словом, похватала с вешалки то, что попалось под руку; и по глазам её было видно, что она готова спросить Колыванова, чего это он так кривится и держится за ремень брюк в районе ширинки, однако сейчас важнее казалось то, что скажет она. Поэтому Колыванов и выпалил:

- Что у вас? Что случилось?!

Анастасия прислонилась виском к косяку. Обречённо.

- Собирайтесь, быстро. Цех вторсырья ограбили, сторожа – убили.

По дороге Анастасия рассказала основное: в половине четвёртого утра, когда на Прихребетск только наползал рассвет из-за другого берега реки Сыростан, к комбинату подъехали два «КАМАЗа»: эти машины, тентованные, с запачканными грязью номерами, видел в проулке патруль ГАИ, но, естественно, даже и не подумал проверять их. Мало ли какой там комбинатовкий груз! Их досматриваешь – начинается истерика начальства, звонки и свирепые нагоняи… Почему да отчего, да по какому поводу, тут план горит, груз срочный, а вы так вас и распростак! Между тем люди из грузовиков профессионально ловко срезали «болгарками» замки вечно закрытых ворот цеха вторичного сырья во внешнем периметре комбината и преспокойненько въехали на территорию, оставив на девственном грунте хорошо различимые следы протекторов. Сторож Понюшко к тому времени беспробудно спал, и даже более, чем беспробудно: увидев белый налёт на пустом водочном стакане, Рудик и судмедэксперт Пухов почти хором, не сговариваясь, выпалили: «Клофелин!».

Неизвестные орудовали в цеху, но охрана ничего не заподозрила: грохотал сваебой, рычал скрепер – на участке рядом полным ходом шло строительство фосфорного цеха. К тому же через вторую проходную постоянно въезжали и выезжали самосвалы, обеспечивающие выемку грунта из котлована и отвлекая бойцов ВОХР.

А тем временем, быстро провернув операцию с погрузкой неизвестно чего, налетчики приставили к голове храпящего сторожа пистолет и выстрелили один раз. Скорее всего, ПМ, как уверяет Рудик, но это он скоро выяснит точно.

По тревоге всю ВОХР поставили на уши, и даже стройку притормозили, самосвалам закрыв путь. Притихли скрепер и сваебой - к месту происшествия подъезжали в благостной тишине. Переулок между забором и Гнилым озером был забит машинами: прокурорский «рафик», два патрульных «УАЗика», «шестьдесят шестой» ВОХРы, «скорая»… И красная машина: люди в касках сворачивали шланги. Между машинами, поджав хвосты, весело бегали бродячие собаки.

- А пожарные зачем?

- Эти люди подожгли сторожку. Только она цинковым листом внутри обшита… Так, сверху обгорела немного. Но дыма напустила.

- Что-то много всего… - пробормотал следователь. – Густо слишком.

- В каком плане?

- Грабёж. Напоили водкой с клофелином. Выстрелили в висок. Да ещё и подожгли. Нет, много!

- Ну, разберёмся.

Навстречу им, предостерегающе гуднув, промчалась чёрная «волга» Чайковского – прокурор оставил разбираться своих сотрудников. Да и к лучшему это…

Утро было мрачным, туманным. Туман висел над Гнилым озером, над трассой, над городом; чёрные трубы завода выглядели на фоне низкого серого неба особенно зловеще, котельная дымила чёрным, всё вокруг казалось сырым, неприятным, скользким.

Внутри, за поваленными плитами ворот, среди гор металлического хлама бродили милиционеры, незнакомый унылый следователь, молоденькая стажёр Апарина, группкой стояли криминалисты – Пухов да Максим Петрович. Фотограф от нечего делать снимал живописные россыпи стружки, на которой бриллиантово блестели капли росы. Пахло гарью и ржавчиной.

Унылый носатый следователь громко, на весь цех, окликнул Нестерову:

- Анастасия Олеговна! Вы главного инженера не привезли? С начальником цеха… Выяснить надо, что украли, а то тут чёрт ногу сломит.

- Нет! – удивительно зло огрызнулась женщина. - Они едут.

Но Колыванов уже видел, что такое вывезли отсюда два тентованых грузовика. Поэтому повернулся, и, аккуратно переступая через куски обгорелого дерева, направился в кандею сторожа. Там копался Акташев; лаз уже обнаружили, открыли – сейчас туда заглядывала чёрная шавка. Она зло зарычала, Акташев пульнул в неё обломком.

- Здоров будь, Василь Иваныч! – поздоровался опер. – Все, как ты и говорил. В аккурат на этом месте, эти размеры. Он у него за стеллажом с инструментом был, замаскированный. Серёг! Ты снял это? А, понятно…

Колыванов на приветствие только кивнул и пошёл кругом по сторожке, присматриваясь. Труп сторожа уже увезли – да и не нужен он; полюбоваться на Льва Понюшко можно будет в морге. Сейчас – внимание на его жилище… Стол и топчан, грубо сколоченные. В углу – на остатках старого буфета – электроплитка, засаленная; засален, блестит от жира и лист фанеры под ней. Чайник с отколовшейся эмалью и грязно-коричневыми трафаретными буквами: «РО» на боку. Половник с грубо приклёпанной ручкой. Стеллаж, початый мешок картошки, из которой торчат толстые белые черви-проростки. Над картошкой, на полке – болотные сапоги с засохшей тиной и ряской. И слой грязи, сажи, паутина в углах…

- О! Василь Иваныч! Смотри-ка! – закричал сзади Акташев.

Колыванов обернулся. Опер тряс одеждой. В грязном узле угадывалась некогда белая, полукружевная кофточка, трусики и женский кремовый плащ с пояском. Всё правильно… Как раз в этот момент в камору зашла Анастасия, начала: «А что тут у ва…» и не закончила – впилась глазами в вещи.

Конечно, это вещи убитой – тут уж сомнений не оставалось. Акташев обнаружил их в ящике, под какими-то деревянными колыбашками-заготовками.

Акташев стал звать фотографа, Анастасия – искать понятых; Колыванов забрал с полки отодвинутого Акташевым стеллажа какую-то бумажку, прочёл; подошёл к ящику. Присел над ним. И, когда женщина привела двух хмурых рабочих, деликатно взял её за рукав.

- Анастасия… вот.

- Что это? – Нестерова поморщилась от запаха: заготовки резко пахли олифой.

- Заготовка для курительной трубки. И вот одна, треснувшая… видите, деревце какое светлое, янтарное?

- Ну, да. И что.

- А вон, в углу токарный станок по дереву.

- Ну, и что, Василий!

Колыванов потёр рыжую щетину на подбородок пора подстригать бороду. Поднялся.

- Покойный Понюшко мастер был. Курительные трубки резал. Я вон там, на столе, одну видел сейчас… А дерево это – перуанский орех. Отличное дерево для трубок. Вот такой же заготовкой… насиловали убитую.

Анастасия вздрогнула, отвернулась; Колыванов тоже смотрел во двор – и показал туда заготовкой:

- А там стояли импортные станки из Южной Америки. Видите, пришлепан ярлык… «Тара: орех. Производитель: Перу». Вот именно эти ящики они и вывезли. Дочиста.

Анастасия поёжилась, смотрела, как унылый следователь – заметно сутулый, составляет протокол с понятыми. Пробормотала:

- Вы это вон, товарищу Кухно скажите… Нет, я не понимаю: какие-то деревяшки… И два «КАМАЗа» вывезти… и чтобы человека за это убить! В голове не укладывается.

- Это очень дорогое дерево. Я говорил – из него режут шкатулки, хьюмидоры и трубки. За эти два грузовика – озолотиться можно, если знать, кому продать…

- Анастасия! – раздражённо позвал сутулый Кухно. – Объясните товарищу Акташеву, что не надо понятых запугивать. Мелет всякую чушь про банды…

Она отошла – оставив Колыванова. А тот, сунув в карман заготовку и завернув в газету со стола одну целую трубку, наверняка принадлежавшую Понюшко, стал ощупывать матрас. Топчан Акташев уже отодвинул, прошарил и под ним, и за ним, валялся теперь на досках только грязноватый тюфяк. Его-то и исследовал Колыванов. Опер подошёл, достал сигарету; с иронией бросил:

- Василь Иваныч, да хорош рыть! И так все улики к нам, как козыри…

Снаружи послышался шум, высокий старческий тенор Язельского, бубнёж начальника цеха – приехали, разбирались, почему ВОХРа не сработала, как положено. До них ещё не дошло, что украли… ну, и пёс с ними.

Тут Колыванов тихо охнул. Уцепился рукой за некий предмет – да извлёк его из складок тюфяка.

Женская косметичка, обшитая бисером. На «молнии». Та разъехалась, Колыванов засунул руку… Акташев подался вперёд и уставился на бумажку, которую следователь держал в руках.

- Ну, вот… - произнёс Колыванов печально. – Сочинский комбинат бытовых услуг. Пункт проката номер пять… Утюг. Вот мы и познакомились, Вера Сергеевна!

Кухно, этот сутулый следователь в костюме-мешке, между тем совсем не бездельничал: он рыскал по всей территории. Лишённые досок остовы станков он уже осмотрел; заглядывал в мятые дюралюминиевые трубы, топтался у закрытого цеха пескообдирки – наверняка ведь дождётся Язельского и потребует вскрыть. Дошлый мужик, видать!

На выходе Колыванов как раз столкнулся с главным инженером. У того подскочили на сухом носу очки, при виде недавнего непрошеного гостя; закричал фальцетом, начиная понимать, что произошло:

- Это вы накликали! Это вы виноваты… вынюхивали тут! Хищения! Вот вам хищения! Разбой, бандитизм!

Колыванов только вежливо кивнул старику: будь бы на нём шляпа – приподнял бы, и прошёл мимо.

Анастасия в машине сняла свою лимонно-жёлтую куртку, небрежно бросила на заднее сиденье. Колыванов любовался фигуркой женщины: выпуклая аккуратная грудь, тонкая талия. Свитер, хоть и грубый, плотно облегал тело Нестеровой – Колыванов ещё не видел её без кителя. Сейчас она казалась домашней: без всякой косметики, невыспавшаяся. Когда «восьмёрка» доехала до угла забора Комбината, Анастасия взмолилась:

- Слушайте, давайте заедем на барахолку? Я есть хочу, как из пушки… А буфет только через полотора часа откроется.

- Давайте… - без эмоций согласился Колыванов.

Машина свернула. Это была улица Прогресса; за промзоной теснились тёмные двухэтажные бараки, а за ним – замусоренные пятачок с палатками и киосками. Барахолка. Но с этого пятачка тянуло свежим, дурманящим голову запахом свежей выпечки.

- Рыбкооповский хлеб дают… На Утешиной горе кооператив делает! - обрадовалась Настя. – Боже, какое счастье! Как мы удачно…

- Очередь, наверное?

- Вы что… его за пять минут разбирают. Да и делают они немного. Давайте возьму булку – и съедим в машине. Он горячий.

- Прямо всю булку съедим?

- Вот увидите.

Жестяно хлопнула дверь машины. Колыванов сидел, наблюдал, как Настя, в свитере и джинсах, широко шагая, подходит к очереди; человек десять, но быстро двигается – получают в киоске булку, две и не больше, расходятся. Женщина встала туда, и беззвучно скандалила с какой-то толстой тёткой, по виду деревенской – слов не разобрать, но видно, на повышенных тонах…

Джинсы, свитер, кроссовки. Какая из неё следователь – в таком-то обличье? Молодая мама. Мама с сыном-школьником. Невысокая зарплата, вечный дефицит, двойки в школе, собственная мать трындит… Стоп. Про сына и про мать он ничего не знает.

Но – он спрашивал?

Мысли ушли в сторону: он подумал про её ступни, которым сейчас, наверное, хорошо в уютных кроссовках. «Лодочки» жмут, а ведь всё равно носит; никуда не денешься. И вечерами растирает эти ступни, эти длинные сильные пальцы с бугорками мозольных наростов, наверняка. Как большинство советских женщин…

Пока он так размышлял, Настя исчезла из очереди. А потом появилась – с другой стороны. Две буханки, золотистого цвета на углах и каёмке корки, поджаристые даже с виду, отсюда, зажаты под согнутым локтем, в этой же руке бутылка молока, а вторая отщипывает от буханки крохотные кусочки и бросает голубям – те, взлетая и суетясь,

дерясь на лету, следуют за ней эскортом, будто ползёт серая лава… Женщина так увлеклась своим занятием, что не заметила, как вступила в великую лужу, да по инерции сделала пару шагов – и почти провалилась по щиколотку, ахнула, подскочила.

Как ей удалось удержать буханки и бутылку, неизвестно.

Когда она открыла дверь, Колыванова обдало духмяным запахом только испеченного хлеба; такой не спутаешь ни с чем. Анастасия хлопнулась на сиденье, вручила ему свою ношу:

- Держите!

…и принялась с кислым лицом осматривать кроссовку на правой ноге. Что-то там ковырять, поправлять.

Сжимая горячие булки, гревшие его живот, следователь спросил:

- Что там?

- Да в лужу влезла… кроссовки совсем старые, порвались уже. А я если ноги промочу, сразу простужаюсь. У меня с детства ноги, как лёд, я мерзлячка.

- А что за женщина там на вас… накричала?

- Ой, да тётка какая-то… Я спрашиваю: а две буханочки можно? Та разоралась: мне вот пять нужно, и я стою, молчу… Зачем пять? А я свиньям, мол! Я говорю, вы с ума сошли? Идите вон, булки хлебозаводовские по пятнадцать копеек покупайте, они деревянные – как раз для свиней! Зачем такую вкуснятину-то портить…

Женщина вздохнула:

- Ну… истеричкой меня назвала, хамкой. Всё, хватит об этом. Давайте есть уже!

Она отняла у него одну буханку и крепкими своими пальцами разорвала надвое, обнажив под золотистым покровом ватно-белую мякоть, пахнущую ещё больше. Взяла бутылку молока, сорвала крышку фольги и задумалась:

- А пить будем… из горла? Стаканов ведь нет…

- Из горла… - засмеялся Колыванов. – Как на брудершафт. Мы же ещё не пили.

Настя игриво глянула на него, усмехнулась; сделала большой глоток молока, отчего на резких губках её образовались белые «усы», передала бутылку следователю.

- Парное, что ли?

- Да ну, тоже скажете… Парное уже вон, по бидончикам разлили, все ушли. Два с половиной процента жирности, магазинское. Только в магазине оно двадцать шесть копеек, а эти… Кооператив «ПРИВЕТ», по сорок продают. Грабёж.

Она откусывала и от мякиша, и от корки. Та хрустела на белых зубах. Анастасия призналась:

- В детстве меня за хлебом не отпускали… Брат ходил.

- Почему?

- Я все четыре угла у булки отъедала, если вот такая попадалась. Мать говорила: «как мыши погрызли». Ругала меня… а вы так не делали?

- Я так чуреки выедал… - смутился Колыванов. – Лепёшки такие круглые. Тоже горячие продавали.

- Ого! Чуреки? В Средней Азии, что ли, жили?

- В Дагестане. В столице, Махачкале.

Настя помолчала. Она отпивала из бутылки без всякого смущения – и Колыванову показалось, что он ощущает на стекле горлышка вкус её горячих губ.

- Вот странно… - проговорила она. – А я ведь ничего о вас не знаю!

- И я – о вас.

- Может быть, это и хорошо… Знаете, я на вас сначала сердилась.

- Почему? Ну, у нас не было ничего такого, пока вы не приехали. Хотя да, я глупость говорю – случилось, и вы приехали. Но вы всё равно… такой франт, туда-сюда, фон-барон… И потом закрутилось. Кашапов этот. Сейчас вот ограбление Комбината. Вы не понимаете – это бес-пре-це-дент-но! Сам Комбинат ломануть, пусть и цех вторсырья. О-о…

Она закатила глаза, помолчала.

- И всё равно я рада, что это закончилось. Почти.

Они не говорили о главном: о находке к сторожке Понюшко. Как будто оба боялись.

- Вы думаете… закончилось?

Анастасия изумлённо уставилась на него.

- Хм. Но ведь вы же говорили… Про сторожа-маньяка, «молоточника», кажется? А теперь считаете, что Понюшко – не он.

- Считаю… м-м… теперь считаю. Ох, язык прикусил от вкусноты.

- Ну, ну, не отлынивайте, почему?

Колыванов выпустил воздух из себя, пошевелил раненым языком, потом повернулся и ещё раз скривился – только от боли в паху. Анастасия недоумённо подняла брови, но он не хотел ей объяснять своих вздохов.

- Потому, что увидел, как сторожа Понюшко нам подставили. Поднесли, можно сказать, как десерт.

- Как?

- Так. Помните, я сказал: всё густо. Где Понюшко прятал вещи убитой? В ящике, на видном месте, пусть и под заготовками. А что бы я сделал на его месте. Вон… - Колыванов показал рукой на дымящие трубы комбината. – Целая свалка во дворе. Засунь в трубу алюминиевую – и всё это бесследно сгорит в печи в Златоусте там, или в Челябинске. Не-ет. Кто-то хотел, чтобы мы нашли эти вещи. У Понюшко!

- А косметичка? Тоже подбросили?

- Здесь другое. Она именно - завалилась. Убийца её не заметил, не знал о ней, иначе бы тоже близко положил. Она доказывает, что убитая была на этом топчане, да, да… Но вот смотрите, если убийца хотел подставить нам Понюшко, зачем поджигать сторожку? Ведь все улики сгорят! Это только по случайности они целы остались. Видите, как нелогично.

- Ну-у… ну, вы хорошо рассуждаете! – хмуро резюмирована женщина и перестала есть.

- Я думаю, это два разных субъекта. Точнее… убийца достал клофелин и подсыпал сторожу в водку. Заранее. Не грабители с ним пили – наш убийца, хорошо ему знакомый. Убийца же принёс в сторожку вещи. И навёл преступников на драгоценный перуанский орех, так как знал в этом толк. А те уже грабанули – по собственной инициативе прибили сторожа.

- Или по заказу убийцы.

- Правильно. Но вот поджигали – по собственной дурости. В его планы это не входило. Он всё талантливо организовал и просчитал.

- Вон оно как…

Она сидела в каком-то оцепенении, но всё равно совершала механические действия – доламывала в руках остатки буханки, бросала в рот мякиш, жевала. Колыванов, поколебавшись, забрал у неё из рук часть хлеба, доел сам и допил остатки молока.

- А я говорила? – словно очнувшись от сна, заметила женщина. – Всё и доели.

- Одну буханку.

- Вторую дома в гостинице доедите. Возьмёте в «Сказке» баночку кильки в томате и… и за милую душу. С таким хлебом и подмётку съесть можно.

Анастасия завела мотор. Пару секунд посидела, стиснув руки на оплётке руля, сдвинув брови, смотря перед собой. Процедила:

- Нет, я точно думала, что мы его нашли. А оказывается. Опять искать. И как искать?

- Наш убийца, он гурман. Прошу прощения, если повторяю сказанное… Он тайно курит трубку. Наверняка. Ему самому трубку сделал Понюшко. Значит, надо искать круг любителей курения трубочного табака. Займётесь?

Женщина зло глянула на следователя.

- Да вы с вашими сигарами-то и то – притча в языцех! Акташев как рассказал о вашей просьбе, пол-ГОВДа ржёт до сих пор. Любитель сигар в Прихребетске! А тут уж трубка…

- Всё равно. Это не кладовщик-путеец, не сторож-отшельник! – почти закричал Колыванов. – Он такой же, как мы с вами, наверняка с хорошей работой, связями! На него никто не может подумать. Он наверняка примерный семьянин…

- Психологический портрет. Помню. Поехали, Василий Иванович. Нам сейчас ещё отписываться полдня. Хотя – это мне отписываться. Вы у нас…

Она не закончила фразу. Развернула машину и голубиная стая, вспугнутая рёвом мотора, шумом колёс, рванула в небо серой клокочущей тучей. На Комбинате опять возобновили стройку: заухало, заскрежетало, дрожала земля.

Немудрено, что ночью – никто ничего не слышал.

Колыванов и другие. Четверг, после полудня, вечер.

Голос Колыванова звучал не слишком бодро, но достаточно чётко, размеренно. Скорее, даже скучно. Хотя мог бы – победно!

- …таким образом, личность убитой полностью установлена. Абалацкая, Вера Сергеевна, пятьдесят второго года рождения, проживает в Москве, по адресу Усковский проезд, дом три, квартира десять. Не замужем, детей нет. По профессии – учительница математики, но по специальности не работала последние три года, жила на иждивении родителей… Нам прислали её фото с прежнего места работы, с Дочки Почёта. Оно перед вами.

Со светлой столешницы на собравшихся смотрела миловидная блондинка, чем-то похожая на Нестерову: только черты лица меньше, тоньше, и нос курносый. Да и в выражении глаз нет и нотки усталости: лучатся они прямо счастье, безмерным.

Трудно было поверить, что именно эта лицо было обезображено ядовитой химией Гнилого озера.

- Также установлено, что в период с первого по девятое марта проживала на отдыхе в Сочи, в пансионате «Прибрежный». Там её уже опознали. В этот же период, а именно седьмого марта, взяла в пункте проката номер пять города Сочи утюг электрический, дорожный, с терморегулятором. После выписки из пансионата местонахождение неизвестно…

Его слушали внимательно: даже Нестерова, что-то отмечавшая для себя, а простой ученической тетради за две копейки – трёхцветной ручкой. Слушал Ильин, очень заинтересованно. Слушали Акташев, Кустик и два незнакомых ему опера: мрачный башкир и русый, с чёлкой. Слушал эксперт Рудик, сонно моргая, без конца протирая очки… И грузный, бочкообразный начальник ГОВД Саруханов слушал, изредка фыркая в пышные казацкие усы. Ему это было важнее, чем другим: о деле Абалацкой он узнал только вчера, вернувшись из отпуска, и, наверное, больше всех желал, чтобы этот, по всем признаками, безнадёжный висяк был поскорее раскрыт… Не было отчего-то Перфильева, но Колыванов не успел поинтересоваться причиной отсутствия толстяка с плюшевыми ушами.

А Чайковский слушал – с лукавой, добренькой улыбочкой, теребя свою бородку.

- Однако, по данным старшего следователя Нестеровой, и по сообщению Челябинской прокуратуры, Абалацкая, находясь в Челябинске, 11 апреля за взятку проводнице, некоей Чепурко, в размере двадцати пяти рублей села в вагон номер три поезда фирменного поезда «Южный Урал», сообщением Челябинск – Москва. В настоящее время Чепурко задержана в Челябинске, как свидетель и дала соответствующие показания… Поезд отправился из Челябинска в девятнадцать десять по местному времени, в ноль часов сорок три минуты сделал остановку на станции Прихребетск. Накануне проводница Чепурко, согласно инструкции, блокировала двери обеих туалетов, и Абалацкая, по словам Чепурко, самовольно сошла из поезда по… по малой нужде, вследствие чего отстала.

Колыванов обвёл присутствующих взглядом. Слава Богу, никто не задаёт вопрос о том, почему проводница не дёрнула стоп-кран… Понятно, почему! Хорошо ещё, тут как раз её прижучил начальник бригадир – и хорошо, что не все вещи пассажирки она успела выбросить.

Часть прикарманила.

- Чепурко призналась, что в целях спекулятивной продажи присвоила часть личных вещей Абалацкой, как то: трусы женские кружевные, две штуки, тушь для ресниц, французскую, крем-гель для кожи, производство ГДР, румяна для лица, югославские, колготок два пары, польских, резинки для волос в количестве семи штук, сумочку кожаную, с аппликацией, щётку зубную, дорожно-раскладную…

Нестерова презрительно опустила уголок рта, Ильин усмехнулся, провёл рукой по волосам с седой прядью: вот ушлая баба! Ничего не пропустила, даже щёткой не побрезговала. С другой стороны, если бы не спекулянтский раж Чепурко, многого бы об этой Абалацкой они не знали…

Он был прав.

Колыванов продолжал перечислять:

- …очки для чтения, с диоптриями плюс три, фляжку сувенирную латунную «Охотничья» с коньяком, книгу «Йога: практика духовной медитации», репринтное издание с машинописной копии, а также два блистера изделия номер два Баковского завода…

Это развеселило Акташева: он пихнул локтем Кустика, зашептал: «Абонемент это называется!», Нестерова снова сморщила носик, Ильин плотоядно улыбнулся, Чайковский – сделал отсутствующее лицо и только начальник ГОВД обеспокоено завозился, машинально спросил:

- БлистерА? Это шо такое…

Было слышно, как Рудик, сидевший рядом с начальником, ответил ему – попытавшись сделать это негромко: «Это упаковка. Презервативов. Гондонов, проще говоря, Иван Несторович!». Но получилось громко. Акташев прыснул, Ильин отозвался сытым понимающим смешком и Чайковский вынужден был постучать карандашиком по столу:

- Товарищи, прекращайте! Продолжайте, Василий Иванович.

- А, собственно, почти нечего – продолжать! – Колыванов складывал листки, с которыми сверялся, в папку. – Больше информации у следственной группы пока нет. Местонахождение гражданки Абалацкой с момента её появления на станции и до момента предполагаемой смерти – в ночь с воскресенья на понедельник, с двенадцатого на тринадцатое апреля, не установлено. Задержанный по этому делу гражданин Мамонтов к убийству не причастен, подозреваемый гражданин Понюшко, у которого Мамонтов обнаружил орудие убийства, а следствие – личные вещи Абалацкой, мёртв. Вот и всё.

- Вот и всё? – Чайковский усмехнулся. – А версии какие-то есть?

- Рабочая: убийство на сексуальной почве. Из числа граждан, ранее привлекавшихся за аналогичные преступления… - сухо отрезал Колыванов. – Отрабатываем.

Врать он действительно, не хотел. Поэтому и не сдержался:

- Если хотите знать моё личное мнение, Пётр Иль… Афанасьевич…

Тень пробежала по лицу прокурора – Колыванов ошибся с его отчеством, хоть вовремя и исправился; но не переросла в недовольство – Чайковский милостиво кивнул:

- Хочу, Василий Иванович! Вы же у нас руководитель следственной группы.

- Тогда я скажу, что считаю, что Понюшко – не убийца. Да, в его рабочем помещении найден газовый ключ, которым убили Абалацкую, её плащ, её косметичка… Но это – не он.

Вот это уже прозвучало, как выстрел. Может быть, не для Нестеровой; но для начальника ГОВД, Акташева с Кустиком – точно. Саруханов колыхнулся, густым голосом проворчал:

- Это как понимать? Чего, всё заново, что ли?! Всё нашли, а вы туда же…

Колыванов тоже ждал возражений: он приготовил аргументы и кинулся было в драку:

- Я настаиваю на том, что психологический портрет убийцы не совпадает с… Пётр Афанасьевич, я вас перебил? Вы что-то хотели сказать?

Он уже заметил, что его слова почему-то не произвели впечатления ни на Ильина, ни на его оперов – те даже бровью не повели. И Чайковский не возразил. Колыванов запнулся. Анастасия тоже изумлённо глядела на начальника – час назад они обсуждали, как Чайковский будет лютовать, пытаясь повесить дело на мертвеца Понюшко.

- А я хочу сказать, Василий Иванович… - ласково проговорил прокурор. – Что я целиком и полностью с вами согласен. Да! Иван Несторович, не надо, не надо, я знаю… Я знаю, что вы скажете. Вы у нас психологию до сих пор лженаукой считаете?

Саруханов что-то начал бурчать, прокурор возвысил голос – до тонкого крика:

- Тогда слушайте, что вам говорит специалист из Москвы! Я – согласен. Не тот фрукт, товарищи. И вот товарищ майор такого же мнения, а он опытный человек. Так что засучить рукава и работать. Работать и работать!

Колыванов сел, чувствуя ватность в ногах. Неожиданно. Он не был готов к такому повороту событий и сейчас растерялся. Акташев тоже недоумённо смотрел то на него, то на Анастасию.

- Так, товарищи… В состав вашей группы я включаю майора Ильина. Иван Несторович, вы не против? Отлично. Ну, по крайней мере, держите его в курсе. Людей у нас немного, лишняя голова будет… - он запутался. – То есть, не лишняя – ещё одна голова. Одна хорошо, а много – лучше! Тогда с этим закончили, а про завтрашний субботник нам Иван Несторович доложит.

Нестерова возмущённо щёлкнула ручкой.

- Пётр Афанасьевич! Слушайте, но, может быть, прокуратуру мы от этих дворницких дел освободим?! В самом деле, тут такое убийство, а мы…

- Спокойно, Анастасия Олеговна! – Чайковский припечатал её раздельно сказанным отчеством, отчество Настя сразу же осеклась. – Спокойно! Это решение горкома КПСС и горсовета. Всё, никаких разговоров. Полдня на воздухе и… возвращайтесь к обязанностям. Иван Несторович, прошу, докладывайте.

Саруханов встал и начал, уткнувшись в бумажку, «докладывать»: кто где работает, кто что убирает, какое соцсоревнование будет организованного между отделами…

Колыванов его не слушал. Он решал загадку – почему именно так отреагировал прокурор?

И от того, что его мнение об убитом Понюшко не поддержали, почему-то веселее не становилось. Был в этом какой-то подвох.

…Распустив всех, Чайковский оставил Ильина. Дождался, порка шаги участников совещания стихнут в коридоре, бросил карандашик, упёрся светленькими глазками в начальника Ура, выговорил жадно:

- Ну, что? Есть?!

- Будет… - Ильин улыбался; сидел вальяжно, откинувшись на спинку стула, всем видом своим демонстрируя абсолютное спокойствие. – Будет, Пётр Афанасьич.

- Когда будет? Кашапову надо либо предъявлять, либо отпускать! Вечером сегодня надо отпускать.

- Думаю, мы сможем его оформить… хотя бы суток на пятнадцать.

- За что?

- Ну, заявление одно есть, некоего гражданина Иванова… Да, Иванова, как не смешно. Тот заезжал шестнадцатого покушать на автостанцию, а гражданин Кашапов, в нетрезвом виде, нецензурно выражаясь, выгнал его. Не понравился гражданин. Ну, как минимум сто тридцать первая, оскорбление личности.

- Откуда ты его вытащил, кто это?

- Некто Бураков, но это не важно…

- Свидетели?

- Будут! – ухмылка майора стала алчной. – Железобетонные свидетели будут. Сейчас заканчиваем снимать показания.

- Кто это, интересно?

Майор скучающе отвернулся.

- Так, девка одна… из харчевни. Вы не волнуйтесь.

- И по… второму эпизоду? То есть первому, с Абалацкой? – недоверчиво уточнил прокурор.

- И по первому. Работаем над этим.

- А улики?!

Ильин замешкался. Этого секундного замешательства хватило Чайковскому, чтобы всё понять. Сразу согнал улыбку с лица, угрюмо бросил:

- Вы смотрите, Сан Саныч… аккуратнее там с признанием. Сейчас не тридцать седьмой и даже не восьмидесятый! Нас на одних признательных завернуть могут, все по шапке получим. Адвоката ему нашли?

- Будет адвокат. Когда завтра обвинение предъявим. Перфильев уже готов написать.

- Хорошо. Тогда… я вас не задерживаю.

Прокурор брюзгливо кивнул Ильину и сделал вид, что достаёт бумаги из стола.

Ему тоже всё это не очень нравилось. Но Ильин – креатура Тюратаева, тут ничего не поделаешь…

Пусть работает. А если наломает дров – Чайковский не при чём, он предупреждал!

После совещания у прокурора все выглядели озабоченными – или так чувствовалось. Нестерова обмолвилась: «Не нравится мне Ильин! Что-то мутят они там с задержанным…»; Колыванов догадался, о ком она. Настя толкнулась в кабинет Перфильева – закрыто; попробовала узнать – бесполезно, о местонахождении следователя никто информации не имел. Вздохнула, отправилась в архив. Акташев тоже с Кустиком ушли – работать по «станционным», дальше…

Посидев в одиночестве в отделе, где ещё по углам стоял запах злосчастного сазана, Колыванов понял, что хочет сделать. И что он, по большому счёту, планировал сделать ещё вчера… Или завтра, после субботника?

Хорошенько поразмыслив, решил не откладывать. Да и желудок подсказывал верное решение.

До автостанции он доехал на «единице», останавливающейся напротив райотдела; автобус был с новомодными компостерами, три из которых уже были сломаны особо упорными гражданами. Талончики по шесть копеек продавались у водителя; тот матерился, отвлекаясь и отсчитывая мелочь сдачи с рубля…

Вышел. Над Прихребетском гулял ветер, разбрасывал в разные стороны дымы к труб Комбината, заплетал их, как косы. Весна буянила, хаотично перемещая воздушные массы: с утра было прохладно, сейчас отчаянно тепло, а к вечеру Гидрометцентр передавал похолодание – конечно же, наверняка к субботнику. Колыванов постоял, смотря на вывеску харчевни, на улыбающуюся американскую киноактрису. Преодолел несколько ступенек, вошёл.

За самым крайним столиком скучала пышная девка, сидящая тут явно не ради приёма пищи; впрочем, из пищи на столике наличествовала только недопитая бутылка пива. Зная, какой это дефицит в Прихребетске, Колыванов усмехнулся – пиво выступает, как дополнительный магнит.

Он стоял у столика, медленно расстёгивая клетчатое пальто. Выскочила официантка – черненькая, невысокая, кривоногенькая, в миниатюрных туфельках на обтянутых тёмными колготками ножках.

- Вы пообедать? Здравствуйте… Салатик есть овощной, «Весенний», супчик харчо, на второе рагу со свининой и пюре, а можно и шашлычок.

- Шашлычок – на мангале? – усмехнулся Колыванов. – Или на сковородке, а потом на шампур надеваете?

Официантка обиделась:

- Ну, зачем вы так говорите? На заднем дворе мангал у нас…

- А готовит кто? Абрек с огромными усами?

Официантка, на передничке которой было вышито: «ЛИНА», открыла рот – да так и закрыла, не найдя, что ответить.

- Харчо, пожалуйста. Салат… Ну, и второе, с рагу.

Она согласно кивала; фокус с шашлыком раскрыт, ничего не поделаешь… Ну так да, готовить с воскресенья некому. Этим Сашка иногда занимался, или Александрина, если не занята была… Только ни того, ни другой.

- Пить что будете? Чай, компот, газировка…

- Пиво… - Колыванов кивнул на столик с пышной девицей.

Лина замешкалась.

- Это… это не у нас. Она с собой принесла!

- Может, тогда, я схожу в магазин, коньячку возьму? – предложил Колыванов. – Люблю, знаете, пропустить грамм пятьдесят.

Лина покраснела. От досады и возмущения. Сквозь зубы – что Ираклий бы не одобрил! – зло процедила:

- Принесу я вам ваше пиво. Но учтите: у нас кооперативная наценка. Сто процентов!

- Да как скажете.

Официантка скрылась за блестящими полосками синтетических портьерок, прикрывающих вход в кухонное помещение. А Колыванов стал рассеянно оглядывать зал и крайне немногочисленных посетителей. Две тётки с большими дорожными баулами поглощали салат и рагу, немолодой татарин с мальчиком в тюбетейке чинно хлебал харчо; хмурый, сонный, только что вставший водитель большегруза взбадривал себя растворимым кофе… Может, он и был сейчас вдали от жены, но явно готовился к продолжению рейса.

Среди всех посетителей харчевни единственным, кто мог ожидать такого сервиса, казался Колыванов; пышная брюнетка время от времени томно поглядывала на него, но, по неписаному кодексу, сама не подходила. Впрочем, в её глазах отражалось любопытство, смешанное с опаской – слишком её поразило клетчатое короткое пальто, вельветовый пиджак, да и значок.

Лина принесла заказ на удивление быстро. И самое главное, он оказался удивительно вкусным. Салат – свежий, хоть и не очень аккуратно, большими ломтями нарубленный, однако со свежим подсолнечным маслом. Харчо – наваристое, на баранине. И рагу достаточно нежное, не пережаренное-пересушенное… С особым удовольствием следователь откупорил пивную бутылку; так как открывашку не принесли, сделал это по-старинке – краем зажигалки.

На время еды он отключился, сконцентрировался на вкусовых ощущениях. А, когда покончил с ними, перед столиком уже стояла Лина, не отрывавшая глаз от его удивительного значка.

- Ваш счёт три семьдесят четыре…

Колыванов с улыбкой достал портмоне.

- А что у вас… на значке, нерусскими буквами? – облизнув губы, наконец, осмелилась спросить девушка.

- На значке? А… Международный конгресс поваров в Иерусалиме. Так, на память. У вас есть жалобная книга, милейшая?

Этим он словно ударил её по голове – например, диванным валиком; бесшумно. Лина вздрогнула, вздёрнула густо накрашенные ресницы, оскорбилась:

- А чего? Не понравилось, что ли?! Или дорого, типа как?! А я вам говорила: наценка у нас! Ой, вы бы сразу сказали… чего вы про книгу! У нас всем нравится, вы один такой.

У неё задрожали губы – то ли от страха перед неизвестным Колыванову хозяином, то ли от всамделишной обиды.

- Девушка, девушка… Да вы меня неправильно поняли. Я благодарность хочу написать!

- Благодарность?!

Это было посильнее удара первого: от неожиданности Лина чуть блокнотик не выронила.

- Да, благодарность…

- Ну… ну, вы… если…

Она больше ничего не смогла сказать, шмыгнула за синтетическую лапшу и вынесла оттуда изрядно засаленную книжку с типографским шрифтом на обложке, прошитую чёрной ниткой. Положила на край столика – вместе со сдачей, отсчитанный до последней копеечки.

Следователь молча заполнил чистую страницу. Да, похоже, его благодарность была тут едва ли не первой… Да и сам жест привлёк внимание: девица с пивом вытаращила глаза, будто увидала живого льва, женщины перестали есть.

Но Колыванов завершил свои манипуляции совершенно спокойно. Лина, подобравшись бочком, унесла книжку в кухню. Публика понемногу рассасывалась – этого Колыванов и ждал, спокойно допивая пиво, подливая его в принесённый Линой гранёный стаскан.

Прошло пять минут или чуть больше. И из недр харчевни выметнулась девчонка. Лет двадцати пяти – двадцати семи, худая, хоть и выпирающей, тугой грудкой. Простенькая дешёвая кофточка, джинсовая куртка, и юбка – всё с барахолки. Пряди с пепельным оттенком, безумно прозрачные глаза, сплошные точки зрачков… главное: девица выскочила к нему босиком, шлёпая худыми ступнями по кафелю, а ступни эти он узнал сразу. Будто из бумаги сделанные, с заживающими ссадинами и царапинами сверху. Да, видел он и эти ступни со ссадинами, и саму девицу – правда, совсем при других обстоятельствах!

Девица без приглашения плюхнулась перед ним на железный стульчик. Раскрыла жалобную книгу. Ткнув острым пальцев в текст, спросила глухо и настороженно:

- Это вы написали?

- Да, я… - Колыванов прекрасно помнил написанное, процитировал по памяти. – «Хорошая пища, приятный персонал. Очень вежливый охранник, передайте ему привет!». Я писал.

Девица магнетизировала его глазами – нет, не значок её интересовал, она словно расковырять Колыванова пыталась острыми иголками этих зрачков.

- Он где? Вы что-нибудь знаете? – она чуть охрипла.

Колыванов сделал глоток пива. Взял из стаканчика салфетку – настоящую салфетку! – утёр губы. Для постороннего взгляда было совершенно ясно, что он делает, никакой загадки, тем не менее, фокус он провернул. Смятая салфетка у рта отвлекала внимание, а вторая, чистая, легла на станицу жалобной книги, прикрыв собой тот белый квадратик, который написал ему в камере Сейфула Кашапов.

Девица всё поняла, захлопнула книжку. И выжидательно смотрела на следователя.

- Знаю. Печальны у него дела, сидит он в нашем КПЗ. Вкратце всё сам написал. А вас как зовут?

- Вика.

- А меня – Василий. Очень приятно.

Она едва разомкнула тонкие, жёсткие губы.

- Щас, так и поверила. Что приятно. Вы так хамите или издеваетесь?

- Я не издеваюсь. И тем более, не хамлю… - Колыванов рассматривал её скуластое худое лицо, словно слепой ощупывает – руками; внимательно. – Вы действительно, эффектная девушка.

Она скорчила гримасу. Растерянную, она не знала, как реагировать. И была готова прямо сейчас унестись с этой книжкой, с этой весточкой от их «Сашки» на кухню, где с замиранием сердца ждали её Лина и Ася, да что-то не пускало. А Колыванов не давал опомниться.

- Разрешите… - он взял её за руку, деликатно, за пальцы, а точнее – за мизинец.

Вика сделала едва уловимое движение, хотела отдернуть руку – но не стала.

- Вот видите, у вас интересные фаланги пальцев. Чуть утолщённые. Это так называемая «амфора» или «бутылочное горлышко». Держу пари, такие же пальцы и на ногах. И ногти продолговатые.

- И что это значит? – с трудом выдавила девушка.

- Сейчас… а теперь согните большой палец. Вверх, вот так. Видите? Он почти вертикально сгибается… - мужчина усмехнулся. – У вас точный ум, мужской склад характера, вы хитры, осторожны и себе на уме.

Вика всё-таки выдернула руку. И обронила со злой досадой, прижимая к себе коричневую тетрадку, словно Колыванов мог отнять её.

- Так что, просто так нельзя было передать?! Цирк устроили с этой… благодарностью.

- Ну, если бы я просто вызвал вас или заговорил об этом с официанткой… - негромко объяснил Колыванов. - …То это бы сразу привлекло внимание. Помещение небольшое. А так – пришёл посетитель, поел, оставил замечание о работе общепита… правильно?

Она разгадала его фокус с фразой в записи: конечно, они на это не смогли не отреагировать.

- А вы тоже, я смотрю… непростой.

- Непростой. Очень даже. А что вас, кстати, вас так удивило? Редко благодарности пишут, как я погляжу?

У Вики дёрнулся угол рта. Темноволосая из-за своего столика смотрела на них со страхом, а за синтетикой занавесей угадывались блестящие глаза – наверное, официантки.

- Люди – сволочи! – глухо процедила Вика. – Им, как не загибайся, всё равно хреново. Вы тоже кончайте мне по ушам-то ездить… что, вы не понимаете, что со шлюхой разговариваете?!

Это она бросила ему в лицо с вызовом, ожидая, наверное, какой-то резкой реакции, возмущения – или сентиментальных возражений. И тут Колыванов её опять переиграл. Допил остатки пива, смотря на медленно тающую пену, произнёс медленно.

- Быть шлюхой и работать шлюхой – разные вещи. Мне кажется, вы и сами это хорошо понимаете.

Вика молчала. До чёртиков странный мужик! Псих или инопланетянин. Таких не бывает. У них, в Прихребетске – точно. Она облизала губы, волнуясь, и заметила, как проследил это её движение собеседник.

- Сашка… - с трудом проговорила она. – Сашка там… Его за мужика, которого машина сбила, забрали! Он его до этого не видел даже! Ему что шьют?!

- Он написал. Прочтёте. Только вот что… - Колыванов отодвинул от себя тарелки, показывая, что собирается. – Вы этого Буракова, который сейчас на него написал заявление, не ищите. Так лучше будет.

- Почему?

- Я его сам найду.

- А нам что?

- А вам – ждать. Ждать и надеяться. Я уверен, всё будет хорошо.

Они остались в харчевне одни. Даже девица с пивом, призывно виляя бёдрами, вышла – проходя мимо, она аж шею свернула, разглядывая гостя их заведения; да так пристально разглядывая, что Вика на неё цыкнула: «Алия, отсекись! Иди отсюда!».

Поднялась, с книжкой в руках.

- Хорошо. Я хозяину скажу… он передачу или что… Его, кстати, хоть кормят?

- В КПЗ кормят очень… - мужчина сделал многозначительную паузу. - …Плохо. Тут у вас по сравнению с той пайкой… просто ресторан. Так что вот это весьма не помешает.

Вика машинально кивнула, и, пришаркивая босыми подошвами, направилась к занавескам. Колыванов следил, как эти ступни перебирают по полу – видно было, не впервой, уверенно. Вика остановилась у самых портьерок, ошалело посмотрела на мужчину; поняла, что главного не спросила.

- А вы… вы вообще, кто?

- Я его друг.

- Нет, вы кто, вы как…

- Я фрукт. – Колыванов чуть раздвинул уголки рта.

- Какой?!

- Экзотический. Всего хорошего, Вика. Ещё увидимся.

Он вышел из харчевни, безмятежно улыбаясь. Съеденное харчо, в меру острое – как он любил, и рагу, приятно грели желудок.