РАЗВЕДКА БОЕМ

Колыванов – Нестерова и другие. Утро и день среды.

Колыванов хорошо понимал, что совершает глупость – или, как минимум, сумасбродный поступок, подобный вчерашней пробежке Кати, босой по апрельским лужам. Но, видимо, как и она, не мог его не совершить. Следователь стоял на проходной Комбината и терпеливо ждал, пока дежурный охранник дозвонится до приёмной директора.

Да, Анастасия была права: это особое место!

Его встретила не обычная «ВОХРа». Никаких ветеранов, никаких усатых пожилых тёток с наганами на отвисших животах. Сплошь молодые лица, средний возраст от тридцати; лица непроницаемые, злые, глаза внимательные, ощупывающие. На охранниках – общевойсковая форма, причём кителя ПШ, а на некоторых, например, на этом дежурном – и вовсе парадная. На груди – специальные бирки с номером, пластиковые; такие же на работягах. Ходят тут не то, что бы строем, но осознанно и только по делу – по большей части организованными группами, со старшим, даже через проходную, а если идёт кто один, то сразу видно – по делу: несёт документы или коробку с чем-то, или контейнер, или что-то ещё… У бюро пропусков – молчаливая очередь; стоят снабженцы в мятых шляпах и простецких кепках, какие-то женщины и даже несколько военных, подполковники.

Дежурный положил трубку.

- Генеральный директор на совещании, он занят. Вас примет главный инженере.

- Благодарю! – степенно сказал Колыванов и сделал было уже шаг к мощному турникету.

Но по ушам хлестнул окрик:

- Гражданин, стойте! За вами придут.

Вот как тут всё строго…

Действительно, пришли. Появился седой старичок, похожий на воробья; в хорошем сером шерстяном костюме. А глазки маленькие, злые, и очочки круглые – вот кто бухгалтер типичный, карикатурный. Представился:

- Язельский, Виссарион Наумович. Главный инженер. Вы по какому вопросу, Василий Иванович?

Не спросил документы, не попросил показать – ну, ясно, дежурный сфотографировал глазами служебное удостоверение Колыванова, передал по связи вплоть до последней циферки номера. Ай да молодцы! Следователь кашлянул, для приличия, холодно ответил:

- Меня интересует по долгу службы ваш цех вторсырья, Виссарион Наумович.

- А что такое? Что-то не так?

- В городе задержали группу спекулянтов цветным металлом… расхитителей. Ищем, так сказать, след.

Старичок развел ручками – в белоснежных манжетах.

- Надо же, надо же… Зубной пасты нет, мыла нет, детских колясок нет, туалетной бумаги не достать. Так теперь ещё и металлом спекулируют? Куда страна катится.

- Я хотел бы цех осмотреть.

- Конечно, пожалуйста. Следуйте за мной.

И, что-то бормоча себе под нос, главный инженер повёл Колыванова внутрь Комбината. А там всё выглядело ещё интереснее.

Будь Колыванов американским шпионом, его миссия точно не увенчалась бы успехом. Всё, что можно заботливо укрыть брезентом – укрыто. Всё, что можно огородить сеткой «рабица» - огорожено. Все двери, которые можно запереть, заперты; на окнах – тюремные козырьки, не заглянуть. Да и номера везде – КОРИДОР № 667А, ВОРОТА № 008БВ, ПРОХОД №… Для проходов этих оставили коридоры, тоже разгороженные сеткой и изредка Колыванов видел людей, спешащих по этим коридорам – ему показалось, что он очутился в гигантском, и хорошо обустроенном муравейнике.

И вообще – почему-то на каждом шагу он ощущал, что на него смотрят. Сверху, в спину, из-за угла… Поэтому решил излишнюю любознательность не проявлять, а лишь смотреть, да слушать. Только один раз, когда они вышли на относительно свободное пространство, без крыши над головой и апрельское солнце позолотило лысую макушку главного инженера, Колыванов посмотрел на угрюмые кирпичные корпуса за забором, на колючую проволоку по его верху, поинтересовался:

- А это заключенные у вас… живут и трудятся?

- Всё по регламенту МВД! – не раздумывая, ответил Виссарион. – Те, кому положено. С соответствующей охраной. Они территорию предприятия не покидают.

- Понятно. Хорошо. Территорию цеха тоже ваша… охрана контролирует?

- Вневедомственная охрана действует по всей территории комбината… - проскрипел Виссарион. – Без исключений.

- Да. Очень хорошо.

Больше Колыванов не спрашивал, а главный инженер гидом-экскурсоводом не притворялся.

Границ цеха вторсырья они достигли через десять минут запутанной ходьбы – за это время Колыванов не увидело ничего, кроме заборов, ворот, решёток и переплетения труб и верхушками резервуаров. Сам цех тоже огорожен забором, Виссарион отпер калитку в массивных воротах и нельзя было сказать, что замок ржавый – нет, открылся почти бесшумно. Как новенький!

Но тут, на этой территории, картина изменилась. Не ужас, конечно, но порядка оказалось меньше. Обрезки дюралюминия, медные вентили, металлическая стружка в ящиках, ржавая проволока навалена как попало, разве что не горой. Тут Колыванов и злополучный кабель заметил – может, именно тот, что срезал Мамонтов на железной дороге… Главный инженер обвёл рукой пространство.

- Ну, вот, это, собственно, территория разгрузки. Там обдирочная, пескоструйщики иногда работают, если большая коррозийность сырья. Впрочем, мы уже ржавчину почти не обдираем, дорого. Ангар номер сорок четыре – для мелкой утилизации, там механический пресс. Сами не переплавляем, дорого…

- То есть тут разгружаются грузовики?

- Да. Разгружаются, а заезд – строго из других ворот, вон они. Опечатаны, если хотите, посмотрите… Погрузка вторсырья на переплавку проходит под наблюдением охраны и старшего мастера цеха. Строго по накладным.

Колыванов поддел носком штиблета алюминиевую полусферу, напоминавшую идеальную женскую грудь – та, гремя, откатилась к куче. Среди металла выделялись деревянные короба, увязшие в этом железном море, будто корабли в ледовом плену: часть из них была укрыта брезентом, но с некоторых ткань давно сорвал, да излохматил ветер.

- А сторож у вас… где обитает?

Виссарион поправил очки. Пожевал узкими сухими губами.

- Вот, справа – его служебное помещение. Собственно, он у нас только по ночам. В дневное время периметр охрана держит… Видите вышку? Вся территория цеха видна.

- Да, да… вижу. То есть сторож – вот в этой… м-м, помещении этом?

- Да. В помещении. Ключи от него только у начальника охраны, он берёт их под роспись.

Стало ясно: Виссарион не пустит Колыванова внутрь. Ни за что. Придумывать какие-то липовые объяснения и множить ложь Колыванову не хотелось: самовольный его визит на Комбинат и так поставил следователя на край пропасти, на зыбкую грань доверия со стороны местных. Будет ломиться – двери сюда захлопнут для него навсегда.

- Что ж… - противно бодрым голосом заключил мужчина. – Я вижу, у вас тут всё-таки… порядок, да. Мышь не проскочит. Значит, наши преступники откуда-то из другого места металл крадут.

- Наверняка… - у Виссариона, казалось, отлегло; он снял свои очочки и начал протирать их полой пиджака. – А что продавали, кстати?

- Ну, разное… Кабель, например. Листы алюминия, дачникам на крышу, на забор.

- Ну, алюминий – понимаю… - усмехнулся Виссарион. – Но кабель им зачем? Дачникам-то… Только если яблони подвязывать.

- Разберёмся, Виссарион Наумович.

Посчитав, что дело сделано, главный инженер повернулся, пошёл к выходу, приглашая за собой гостя; на таком вот, расслабленном ходу Колыванов и спросил:

- А что тут, кстати, эти деревянные ящики делают? Брак, что ли?

- Нет. Станки пришли из Перу лет пять назад. За валюту государство купило.

- Так а что же они здесь-то? Под дождём да снегом.

Виссарион взмахнул рукой – с горькой досадой; думало он, сейчас, похоже, о чём-то своём.

- Да это прежний начцеха, разгильдяй! Его уволили уже… Бросил тут станки, год они стояли – а теперь куда? Обратно в Перу отсылать? Только в металлолом. Вот ждём монтажников, чтобы разобрали.

- Только валюту зря потратили… - сокрушённо вздохнул Колыванов.

- И не говорите. Древесина, говорят, хорошая, у ящиков-то, я директору сказал – думаем сейчас, что сделать с ними.

- Да тем же дачникам продать? У нас же хозрасчёт теперь.

Запирая дверь в воротах, Виссарион посмотрел на следователя, хитро ухмыльнулся.

- Да дачникам-то она золотая выйдет, поди. Уж больно хорошая. Нет, будем думать, будем…

И опять – переходы, сетка над головой, клацанье ключей. Колыванов понял, что ему напоминает комбинат – Бутырскую тюрьму, в которой приходилось по делам следствия бывать не раз… Только пахло химией, в некоторых местах – удушающее, и это отличало Химкомбинат от тюрьмы.

Прощаясь на проходной, Виссарион намекнул:

- Всегда рады… помочь. Так сказать, мы в едином строю. Но вы уж, пожалуйста, если в следующий раз, то согласуйте с руководством. Через городскую прокуратуру. А то непорядок получается.

- Обязательно! – пообещал Колыванов, поняв: путь ему сюда заказан.

Перед проходной торчал какой-то памятник – явно не Ленину, а какому-то кряжистому мужику в спецовке; памятник основательно загадили голуби – но Колыванов, подошедший, прочитал на постаменте. «Сергей Платонович Устинов. Основатель химической промышленности Южного Урала». И в этот момент его окликнули:

- Василий!!!

Обернулся. Знакомая алая «восьмёрка» лихо развернулась рядом с остановкой, дерзко заехав на тротуар. Из раскрытой дверцы выглядывала Анастасия. Пока Колыванов шёл к ней, то понимал: глаза женщины не предвещают ничего хорошего, лицо её пылает гневом.

Поэтому за пару шагов отвесил шуточный полупоклон:

- Не велите казнить, велите миловать… Оступился, больше не буду!

- Вы… Вы! – закричала женщина так, что несколько дремавших работяг под крышей остановки вскинулись, очнулись. – Вы как… как мне за вас влетело, чёрт вас подери, вы бы знали!

И она схватилась за голову – точнее, за свои роскошные волосы, запустила в них тонкие пальцы, сморщилась. Колыванов готов был расплакаться.

Но он не стал ничего говорить, а просто обошёл машину, открыл – сел рядом с Настей. Вытащил сигарету из портсигара, протянул, а в другой руке держал зажигалку: и то, и другое женщина вырвала у него. Вставив в зубы «Золотое Руно», закурила, выпустила дым, проговорила уже спокойнее, но со злостью:

- Вот чего вы попёрлись сюда? Чего?! Ну, я ведь вам говорила же! Чайковский говорил! А вы прёте!

- Следователь пожал плечами.

- Да как вы понимаете, что тут за вами сотня глаз! И, как только вы на проходной появились, Чайковский тут же узнал! И на уши сам встал – да всех поставил. Моментально…

- Ещё бы. Вломился к государю всея Прихребетска. Как тать в ночи.

Анастасия даже не отреагировала – как обычно, на его словечки.

- Так не делается! Я вас предупреждала… А вы – ё-моё, герой нашёлся! Всех побежу… или победю… Тьфу!

На этом коварном глаголе, на будущем его времени она сломалась. Закашлялась, выдавила: «какую вы гадость курите!» и хотела было выбросить окурок в приоткрытое окно, но Колыванов перехватил руку, отнял. Загасил о каблук и спрятал в портсигар.

- Соусированные они называются… Понятно. В общем, вы меня приехали спасать.

- Да нет. Я бы предпочла, чтобы вас по-тихому в Гнилом озере утопили.

- Ого, вы уже иронизируете! Это значит, всё не так плохо… - Колыванов обернулся к женщине, ласково заглянул в глаза: те ответили тихой вспышкой. – Тогда давайте спокойно. Это была разведка боем. Я отдаю себе отчёт в том, что бой окончился моим разгромом. И что я ввязался в это по своей инициативе… Но – разрешите, тоже закурю?

- Да ради Бога!

- Спасибо…

Он курил с наслаждением – вкус «Руна» нравился. К тому же сигареты оказались свежими, пачка недавно поступила в магазин, табак горел ровно.

- …и, хотя меня вынесли с поля боя на носилках, - Колыванов прищурился – Я кое-что узнал.

Он рассказал Анастасии обо всём увиденном на Комбинате – и женщина только досадливо кивала, иногда поддакивала, иногда хмыкала. Затушив и свой окурок, следователь резюмировал:

- И вот, таким образом, чудесное дерево из далёкого Перу – не знаю, правда, какое! – гниёт на свалке цветного металла. Никому не нужное. Без всякого присмотра. А потом щепку, предположительно от такого вот дерева находят в… ну, ладно, не буду вас шокирковать.

Анастасия устало рассматривала людей на остановке. Щурилась. Обронила.

- Я всё помню, поняла. Согласна, это… подозрительно.

- И то, что сторож ночью там – царь и бог…

- Именно так.

- Но вот ни протащить туда, ни вытащить – невозможно! И это меня смущает… - пробормотал следователь. – Если только не брать в долю охрану. А её тут вряд ли возьмёшь.

Анастасия решительно повернулась, перегнулась через сиденье – через секунду на колени Колыванову легла тонкая папка, а женщина повернула в замке ключ зажигания.

- Я вам тут собрала кое-что на этого Понюшко. Льва Игнатовича… Почитайте.

Пока «восьмёрка» разворачивалась, следователь читал дело. Хохотнул:

- Ого, тут и справка с Комбината! Значит, вы тоже нарушили субординацию, в осиное гнездо сунулись?

- У Акташева там кадровичка знакомая… Ничего особенного.

- А вы куда едете?

- По Прогресса поедем. На трассе пробка, панелевоз неудачно развернулся, опрокинулся.

Худая рука Анастасии мастерски управлялась с рычагом переключения скоростей. Колыванов пробегал глазами машинописные листы.

- Он привлекался… - сквозь зубы проговорила Анастасия, зло смотря вперёд. – В шестьдесят пятом, за попытку изнасилования. Это я в архиве нашла.

- Ого, интересно! Так-так… Напал на женщину, так, вижу. В центральном парке Ростова. Так, избил, порвал одежду. Как, из-за чего, нет тут.

- Вы посмотрите, где это случилось.

- А, вот! На лодочной станции искусственного пруда.

- Да. Дама туфли свои утопила, в лодочке каталась. Шла поэтому босиком по парку, июль. В её показаниях это есть, о том, как она столкнулась с Понюшко. Он напал уже у ворот.

Колыванов прикрыл папку и посмотрел на Анастасию – с уважением.

- Так, уже горячо. А почему его не…

- Там есть в деле. Дама заявление забрала, а через месяц её нашли с проломленной головой в этом же парке. Понюшко таскали, но выясняли, что это сделали два пьяных поддонка, курсанты недоделанные. А один из них потом оказался нашим… клиентом.

- В смысле?

- «Химиком» на комбинате. За колючкой. Поэтому копия дела в нашем архиве лежит.

Улица прогресса тянулась между двух промзон комбината – основной и вспомогательной, где располагались гаражи техники. Унылая, с нависающей над дорогой лохматой трубой теплоцентрали. Вдруг Колыванов вскрикнул:

- Настя! Давай налево!

- Нам же на Ленина, направо…

- Налево, говорю.

Они выехали туда, где были не так давно. Стена Комбината, вторая проходная, Гнилое озеро, мрачно застывшее за спутанными кустами.

- Дальше! – потребовал Колыванов.

Миновали улицу – Настя её назвала «Индустриальная» Тут дорога заканчивалась тупиком, упираясь в мачту ЛЭП на кирпичной горе. Женщина остановила машину там, где указал Колыванов: у массивных ворот. Выезд из цеха вторсырья.

Анастасия заглушила мотор; успокоено положила руки на руль. Выдохнула:

- Ну, что теперь?

Колыванов рылся в портфеле. Нашёл какие-то от руки написанные бумажки – листки из блокнота.

- Я что хотел-то… Этот Кашапов, которого вы задержали и Перфильеву отдали, с ним можно поговорить?

Женщина тряхнула головой. Стала расправлять волосы, с гримасой усталости.

- Наверное, да. Зачем?

- Просто так. Из любопытства… Кстати, судмедэксперт высказался уже?

- Да. Там стопроцентно удар бампером, частицы металла… Девушки, с которыми я разговаривала, все показания Кашапова подтвердили. Екатерина там была, Александрина – всех не помню.

- Так а поговорить с ним можно?

- Вот вы неугомонный! Идите к майору Ильину и требуйте. Он его, можно сказать, «под себя» забрал. Ещё вчера вечером.

- Для чего?

- А такой же любопытный, как и вы. Уже разговаривал, Акташев говорит.

- Ладно. Пойду. Я важная птица, как-никак.

Анастасия саркастически расхохоталась:

- Да уж вам не откажут.

- Спасибо.

Следователь вышел. Посмотрел на стальной забор, покрытый разводами известковой мути, на кусты у Гнилого озера. Сбросил пальто, пиджак, развязал галстук.

- А штиблеты? – саркастически поинтересовалась женщина. – Или вы тут на шпалы считать будете, креозот искать?

- Дайте что-нибудь железное… чем постучать! – потребовал Колыванов.

Она нашла в багажнике монтировку. Простую, с чуть изогнутым кончиком. Следователь взял её, пошёл к забору. И начал его простукивать.

Анастасия снова закурила; поднялся ветер – пыльный, нехороший; нес от кустов труху, перепрелую листву, гнилостные запахи. Да и дымы над трубами комбината, чёрно-коричневые, дружно повернулись в их сторону…

- Настя!

- А?

- Идите сюда. Нашёл.

Она не знала, куда деть окурок: и, несмотря на грязь, вокруг, скатала в пальцах, лишила его жизни, а потом бросила в карман плаща. Подбежала. Забор был на полметра присыпан серым, крупным железнодорожным щебнем – туфли женщины скользили по нему, но она взобралась, схватившись за руку Колыванова.

- Вот тут… слышите? – он стукнул несколько раз. – А вот тут? Вот… и вот! Понимаете?!

Он стучал легонько, но что-то случилось. Рядом с ними внезапно ухнуло, заклокотало и заворчало; их сразу накрыл резкий запах аммиака. От неожиданности Колыванов вздрогнул и выронил монтировку; а Настя чуть не упала, ухватилась за его рубашку – и рукав треснул.

- Это на Гнилом… - выдохнула она. – Бывает. Там на дне всё разлагается, газы выходят. Ой, что я сделала… я вам рубашку порвала!

- Ничего. Заживёт.

- Рубашка? Да как же заживёт-то?

- Как обычно… Спускайтесь. Осторожно! Как, кстати, мои брюки?

Настя развела руками. Виновато.

- Шью. Нитки отвратительные… Завтра хороших достану, у подруги. Я вам сделаю, честно-честно! Теперь вот ещё рубашку.

Оба понимали, что обнаружили, но об этом почему-то вслух не говорили, будто бы их мог услышать кто-то невидимый. А когда миновали перекрёсток с трассой, который, и вправду, представлял собой автомобильное месиво, и покатили мимо Горсуда, Колыванов сказал – совсем о другом:

- А кто этот человек-памятник? Который Сергей Платонович Устинов?

- Говорят, первый основатель Комбината. В тридцатом году его тут поставил – в виде трёх бараков. А потом его на медеплавильный завод на Дегтярском месторождении перевели, на юг.

- Понятно теперь. Прожил мужичок сорок три года и шлёпнули наши товарищи коммунисты.

Анастасия покосилась:

- Почему шлёпнули?

- Годы жизни на памятнике. 1895 – 1938. Те, кому было в Октябрьскую больше двадцати, в тридцать восьмом так просто не умирали… Вы меня куда везёте?

- В отдел…

- Нет. Давайте в гостиницу.

- Хорошо.

- Я посплю! – сообщил Колыванов важно. – И вы поспите. А часа в четыре соберёмся. Вы, я, Акташев и наш Ростис… Святослав, то есть!

Глядя вперёд, Анастасия криво усмехнулась:

- Похоже, ночь будет бессонной? Вы силы для коммунистического субботника поберегите. В пятницу его устраивают.

- Почему?

- Начальство решило. Но вам, наверно, можно и прогулять его, как важной птице, да?

Колыванов не сразу ответил. Только когда они припарковались у старого здания прокуратуры, залепленного лозунгом о предстоящем субботнике, ответил:

- Всё же поспите, я прошу. До встречи…

Кумачовый лозунг нещадно трепал ветер. И было ощущение, что до пятничного субботника эта тряпка точно не доживёт.

Снова сидели в кабинете с снова курили – много. Но теперь каждый – своё; колывановские сигареты попробовали все и все – отказались. Руслан баловался ленинградским «Космосом» - Анастасия – «Стюардессой». Бедный Кустик старался держаться ближе к приоткрытому окну.

- Там у него лаз! – ровным голосом говорил Колыванов, в очередной раз терзая цепь из канцелярских скрепок. – Лаз тонкостенный, наверняка дюраль или лист железный, тонкий. Но замаскирован под прочий капитальный забор. Открывается изнутри, поэтому… поэтому ничего я сделать не смог. Очевидно, что убили женщину, скорее всего, на территории цеха и через этот лаз вынесли на ваше Гнилое озеро.

Анастасия ухмыльнулась и посмотрела на коллегу так, будто бы пытался объяснить ей таблицу умножения.

- Следить предлагаете, Василий Иванович? Ночи напролёт?

- Да дня три может быть, можно и последить… - подал голос Кустик от окна. – Он же наверняка регулярно лазом-то пользуется.

- Угу. Ещё бы он нам просигналил, когда очередную медяшку выносить соберётся… - проворчал Акташев, скребя небритую щёку. – Слушайте, а чего они мусорку от ГОВДа убрали-то, а? Я иду сегодня, а они, того, урну из асфальта выдирают…

- Потому, что кое-кому не надо дохлых сыростановских сазанов туда выбрасывать…

Это оборонил Колыванов, рассеянно; опер вытаращил глаза, собираясь протестовать, но его оборвала Анастасия:

- Руслан, не расхолаживай. Василий Иванович… это, конечно, вариант беспроигрышный – но, действительно, мы в таком режиме сколько выдержим? Ну, день, ну, три. А он возьмёт и лазом воспользуется только через неделю.

- Я один могу подежурить! – заупрямился Колыванов. – Мне всё равно днём делать нечего. На месте топчемся. Кстати, а Понюшко где этот живёт? Вы туда сходили, Руслан?

- Сходил. Живёт он аккурат вот тут…

Опер взял схему, нарисованную Колывановым на обороте ватманского листа – старой стенгазеты, которую он, ничтоже сумняшеся, сорвал со стены на втором этаже управления, и стал чертить, ругаясь и зачёркивая. Получался наивный детский рисунок.

- Неужели в прокуратуре нет нормальной схемы города? – не вытерпел следователь. – Чёрт знает что.

- Есть. Одна у Чайковского в кабинете, вторая у Ильина – тоже на стене. Может, сходить?

Это саркастически заметила Анастасия; Руслан замахал на неё руками – мол, теперь вы не отвлекайтесь! – и показал Колыванову:

- Вот тута путя, вот тута цех, а туточки он живёт. За путями, у роддома. В частном секторе. Через рельсы на работу и ходит.

- Рядом с Мамонтовым… А вы его дом смотрели?

- Смотрел. Дом, как дом. Не куркулистый, но такой… крепкий. Пёс злющий. Один живёт, этот Лев Батькович.

- Разве с местными бабёнками не поговорил, Руслан? – прищурилась женщина.

- Анастасия Олеговна, я…

- Руслан!

- Ой, виноват-виноват. Так эта, там два дома рядом всего, старики одни. А он нелюдимый, ни с кем не общается, сам собой всё. Днём спит.

Колыванов мрачно теребил скрепки. Затем стал рвать их, как Самсон – львиную пасть, или как пролетариат свои цепи. Тут Акташев спросил, затягиваясь дымом:

- Василь Иваныч… а где, ты говоришь, лаз-то?

- Вот тут.

- Прям от земли?

- Почти. Размеры примерно метр на семьдесят сантиметров. Вот я же нарисовал.

- Так не видно ж…

- Конечно! Кое-кто тут уже… покалякал!

- Василь Иваныч… - опер примирительно положил руку на вельветовое плечо. – Ты не паникуй. У меня планчик есть. Получшее.

Колыванов швырнул изломанные скрепки на бумагу.

- Излагай.

- Корешок у меня есть в ДРСУ. На ЗИЛе-длинномере. В том же ДРСУ есть столы фонарные. Ну, железобетон, сам понимаешь. Берём, значит, один такой столб, грузим в «зилок»…

- И что?

- Погоди… Цена вопроса-то – пузырь! - Акташев широко улыбнулся. – Ну, два: ему да крановщику.

Он и сам не заметил, как перешёл на «ты», хоть и уважительное, со следователем.

- Не в этом дело.

- Так я о том и говорю! Ночью заезжает он, значит в этот тупик. В кузове, считай, у него, таран. Разворачивается… И столбом точно – бац! – в этот лаз. Ты думаешь, дура такая железяку тонкую не пробьёт?! Да выворотит. На раз-два.

Анастасия, кажется, первая поняла замысел опера; потянулась, поправила волосы, глаза заблестели. Подалась вперёд:

- Руслан! А водитель?

- А чо водитель? Там же света нет почти – ну, заплутал, не туда свернул, раскорячиваться ж как-то надо… Вся штука в том, что, как только это происходит, появляются братки наши, доблестное ГАИ, чтоб ему полные пимы какашек…

- Руслан!

- Ой, пардоньте. Те гаишники, они тоже мои корешки. Значит, ещё два пузыря… - задумчиво подсчитал Акташев и весело закончил – А тута с ними и мы! Лаз пробит, мы входим, разбираемся, обыскиваем, берём, что надо и уходим, когда можно…

- Охрана комбината? – процедил сквозь зубы Колыванов.

- Ой, Василь Иваны-ы-ыч! Окстись. Пока она добежит до туда, у нас все козыри на руках будут. А что? Всё законно. Есть нарушение правопорядка – есть реакция. Цена вопроса – четыре пузыря, граждане хорошие! Анастасия Олегов…

- Руслан, тебя придушу.

- Виноват. Анастасия, вы когда дежурите по городу? Завтра?

- Завтра.

- Вот завтра и сделаем. Я с корешком на «зилке» перетереть успею…. – Акташев лучился довольством, остался рад больше всех. – Ну? Соглашайтеся, пока я добрый.

- Соглашайтесь.

- Я и говорю ж: соглашайтеся…

Колыванов скривил лицо, как от желудочных колик. Но промолчал. Акташев бережно собирал рассыпанные им скрепки, и, по мере возможности, возвращал канцелярским принадлежностям первоначальный вид.

- Victorae non arbitrare… - под нос себе сказал Колыванов.

Акташев заволновался:

- Это чо такое было? Какого Виктора, почему я не знаю?

- Победителей не судят. Это по-латыни.

Опер сделал зверское выражение лица.

- План рискованный, но хороший! – подвела итог Нестерова. – И главное, другого выхода у нас нет. Чайковский уже заставил меня повестку этому Понюшко оформить. Попадёт в канцелярию Комбината, они её передадут в отдел кадров, там зарегистрируют, потом вручат Понюшко… Если он – наш клиент, он сто раз успеет уйти.

- Выслали?

Анастасия смерила Колыванова торжествующим взглядом.

- Ну, я в латыни не сильна, но кое-что понимаю. Не выслала! Из нашей канцелярии забрала. Мол, ошибку в фамилии допустили. Так что время у нас есть…

Кустик услышал её от окна, понял по-своему: ожил и распахнул створки, впуская свежий воздух. Все завозились, Акташев поднялся, женщина – тоже и только Колыванов оставался сидеть.

- Руслан… как у вас там с рулевой рейкой машины Боярышникова? Ваш спец что-то сказал.

Опер прижал огромные мозолистые ладони к куртке.

- Сказал, так, в общем… Ещё посмотрит. Нельзя было такую деталь ставить. Там трещина ого-го! Её в лом надо, сразу. Это, ежели механиков дёрнуть, прямо вредительство получается. Сто вторая, вообще, светит!

- Не надо пока никого дёргать.

- Обождём, значит?

- Подо-ждём! – стиснул зубы Колыванов и встал. – Кто у вас так скрепки-то мастерски сцепляет? Не разорвёшь.

Акташев обернулся:

- Да вон… малой. Делать ему не х… не фиг, когда мы его тут на телефоне оставляем. Тоже мне, Кулибин.

- Ладно. По домам, наверное.

- И то дело. Хоть один раз жинке рано покажуся.

Опера вышли, попрощавшись. Анастасия прибирала на столе: после пересмотра архивных дел остались там какие-то ошмётки, пыль, обрывки бумажек. С иронией спросила:

- Ну, что, бессонной ночи не получилось, Василий Иванович?

- Нет. «Садко», ужин, рыбный день и спать.

- Почему рыбный? Это в субботу у них рыбный, и то не для всех. А хотите я вам котлеток сделаю?

Колыванов уронил пальто. Молча поднял, распрямился:

- Чего… сделаете?

- Котлеток. Мясных. Мне соседка кило фарша продала. А нам… мне одной его долго не съесть. Испортится, боюсь.

- Ну… - Колыванов мялся. – Ну, сделайте. Буду рад.

Она смотрела на него – неотрывно. Теперь и Колыванов смог вернуть ей её любимую фразу:

- Чего вы на меня так смотрите?

- Галстук у вас… - тихо проговорила женщина. – Первый раз – чёрный. Простой. Странно.

- На Комбинате утром был. Официальность вынужденная… Ну, всего доброго, Анастасия. Пойду спать.

Уже в дверях задержался; неуверенно потоптался, обернулся и скрипуче заметил:

- Среда – вечер.… Кашапова вашего-то выпустили?

Анастасия покраснела. Не от смущения – от злости. Стала без нужды ровнять коричневые папки дел. И часть из них едва не уронила, вовремя подхватила на лету.

- Нет. Перфильев сказал – какие-то «новые обстоятельства» открылись… Но ничего конкретного.

- Странно. Это же явное нарушение УПК. А что товарищ Чайковский?!

- Как будто вы не знаете, что у нас с УПК! – воскликнула женщина, с грохотом швыряя стопку дел на стол. – Ильин на него виды имеет. Сказал дежурному, что денёк еще точно посидит. Утверждает, что есть «железный» свидетель. А начальник УРа – это сила у нас в городе.

- Сила… - горько повторил следователь. – Сила, честь и ум нашей эпохи.

- Вы про что?!

- Да много у вас в городе, кто «сила». Ладно, не буду сыпать соль на раны. Разберёмся с этим.

Он вышел из кабинета, нарочито не смотря в её сторону: попрощался – так попрощался!

Колыванов – Ильин – Кашапов. Вечер среды.

В дежурке сидел, по сути дела, желторотый пацан – какой-то лейтенант с пушистыми усиками и по-девичьи густыми бровями. Кто его туда посадил? С такими беда… Лейтенант долго вертел в руках колывановское удостоверение, рассматривал печать Генпрокуратуры, а потом вернул с виноватым вздохом:

- Товарищ старший советник юстиции… ну, никак не могу! Влетит же мне. Товарищ майор приказал к нему никому не пускать… даже следователя его – только с разрешения.

- Какой «товарищ майор»? – осведомился Колыванов, на последних остатках вежливого терпения.

- Майор Ильин, начальник УРа…

Тут лейтенанта посетила спасительная мысль. Он выглянул в забранное решёткой окошко и буквально закричал – радостно:

- Так он же не уехал ещё! Вон его «волгарь» стоит… Товарищ старший советник. Сходите к нему, а? Прямо по коридору, третья дверь налево.

Дверь эту, с табличкой «УГОЛОВНЫЙ РОЗЫСК», как раз запирал высокий, статный мужчина с седой прядью в отлично подстриженных волосах. Чем-то он был похож на всех киноактёров сразу: то ли улыбкой, по-тихоновски мечтательной, то ли абдуловской открытостью лица… Красавец мужчина. Он понял, что Колыванов идёт к нему, понял шагов за семь, профессионально просчитал; поэтому ключ в замке оставил, руку протянул:

- Ильин. Александр Александрович. А вы, как я понимаю, тот самый следователь из Генпрокуратуры, товарищ Колыванов.

- Так точно, врать не буду.

- Что-то долгое, Василий Иванович? – Ильин чуть-чуть сдвинул брови, делово. – А то убегаю. Или сейчас давайте, или только завтра.

Колыванов изложил просьбу. Ильин с видимым облегчением повернул ключ в замке – теперь кабинет он всё же запер. И с улыбкой поигрывая ключами, двинулся по коридору.

- А запросто! – ответил он, к удивлению следователя. – Спускайтесь в «бункер», вызывайте его… Я дежурному сейчас скажу.

- Мне вот сказали, что вы к нему даже следователя не пускаете.

Ильин несколько фамильярно приобнял идущего рядом Колыванова за плечи; если бы не располагающий к себе, нарочито дружелюбный тон и благостный вид майора, Колыванов бы воспротивился. Но выглядело это, действительно, как дружеский жест.

- Василий Иванович, вы вот как считаете: вор должен сидеть в тюрьме… или не должен.

- Фильм Говорухина, блестящий… - отреагировал Колыванов. – Согласен. Должен.

- Вот и я так считаю. Я, дорогой коллега, «урка» конченый, я знаю, где, кто и что финтит. И перестраховываюсь…

Завершая свой жест, Ильин легко похлопал по тощему плечу Колыванова. Они как раз поравнялись с дежуркой, за стеклом которой лейтенант с изумлением смотрел на их пару; тут Ильин остановился, озарил лицо широкой улыбкой и картинно показал рукой в сторону и вниз: изолятор временного содержания находится в левом крыле здания ГОВД, в подвале.

- …а вам – пожалуйста! Беседуйте. Востриков!

- Я, товарищ майор! – лейтенант аж выскочил из своего закутка.

- Устроишь товарищу следователю всё, что нужно. Так… а меня до завтра не будет. Всё, пока. Выполняй!

Он ушёл, а Колыванов стоял, принюхиваясь: Ильин оставил после себя облако одеколона, того самого дефицитного «Шипра».

В помещении «для бесед» с задержанными – стандартной бетонной клетке с высоким и крохотным окном, столом и двумя привинченными к полу стульями, пахнущем тоже стандартно: мокрой тряпкой и никотиновой кислятиной, Колыванов увидел совсем не того человека, которого ожидал. Он представлял себе задержанного Кашапова невысоким, кривоногим, круглолицым азиатом с бегающими глазами, или скуластым угрюмым верзилой. Однако – нет; на стуле прямо сидел широкоплечий человек с пропорционально сложенным телом. Да и лицо его почти ничем не отличалось от среднерусского типа: разве чуть-чуть более выпуклые скулы, да угольной черноты брови. Колыванов отметил правильную форму черепа, которые открывала очень короткая стрижка тёмно-русых волос, прямой нос и упрямую ямочку на рельефном, сильном подбородке. Но особенно запоминались угольно-чёрные, спокойные – и оттого казавшиеся немного сонными, неподвижными, глаза. В них мелькали искорки живого внимания; вот с таким вниманием Кашапов смотрел на вошедшего.

А руки он просто сложил на столе. Без наручников: в Прихребетске, видимо, особо не строжились. Руки тем более были красивыми – с сильными развитыми пальцами, не тщательно, но аккуратно обрезанными ногтями… И не волосатые. Точнее, тёмный пушок начинался повыше запястий, но лежал ровно, не лохматился.

- Здравствуйте! – проговорил следователь, входя.

Сейфула кивнул – выражение лица весёлым нельзя было назвать; скорее – угрюмым, но оно не несло отпечаток озлобленности. И это же отметил про себя Колыванов, это хорошо.

…Следователь сел, на колени положил портфель, достал из него авторучку, блокнот и тонкую папку – с протоколом, заполненным круглым ученическим почерком Нестеровой. О задержании гр-на Кашапова С. Б., подозреваемого в нанесении тяжких телесных повреждений гражданину Хохлову М. Н., работнику Прихребетского ДРСУ…. И так далее. Сейфула косился на эти бумажки, однако большого интереса не выказывал.

- Кашапов Сейфула Борисович… - уточнил Колыванов, нацепляя на нос очки в роговой, но тонкой оправе, глядя в протокол. – Пятьдесят девятого года рождения, уроженец поселка Роза, ранее судимый по статье сто восьмой, части второй УК РСФСР. Так? Я не ошибся?

Сейфула помедлил, поиграл желваками туго натянутой кожи на лице.

- Батю моего звали Барыс.

- Ах, вот как… Ну, простите. Следователь Нестерова очень усталая была, написала вас… вполне по-русски. Значит, вы «Барысович». Кстати, в ИТК, где вы срок отбывали, мне вас тоже назвали Борисовичем.

Задержанный не ответил. Чёрные глаза уставились в окно, где синел кусочек пронзительно-чистого неба.

- Кстати… - проговорил Колыванов задумчиво.- Коли уж об этом, подскажите, как ваше имя пишется. С одним «Л» или с двумя?

Сейфула снова скупо раскрыл твёрдые губы:

- С одним. Через «А». В Калачовку уже звонили?

- Ну, надо же мне было составить о вас впечатление… Зам по оперчасти вас хорошо характеризует. Не зря по УДО вышли.

- Ну да. Как вышел, так и пришёл. Один тут ваш… суетливый, уже заявил, что меня нет и не будет, если признаку, им сочиненную, не подпишу.

Сейфула собрал мокроту во рту, осмотрелся по сторонам и… проглотил.

Он сказал это намеренно: прощупывал. Потому, что в голове его смешалось; под тёмно-русой волосяной щёткой, удивительно быстро отросшей за его неполные полмесяца свободной жизни, сейчас шла напряжённейшая работа. Кашапов соображал, куда клонит следователь, тот самый «важняк», похоже – хоть и не представился он, и как вести себя Сейфуле. Это был уже четвёртый человек из ментовки, с которым ему пришлось встретиться за эти дни. И, что самое удивительное: дудели они все в разную дуду!

Та баба-следовательша, которая его допрашивала первой, всё грамотно сделала, сняла показания, успокоила ведь даже. Да ей самой очевидна была невиновность Кашапова – не дура всё-таки. Потом появился этот, резкий. О чём Сейфула с ним беседовал в кабинете с румяным генсеком на стене, и вспоминать не хотелось… Затем мужик с большими залысинами, в очках, скучный такой; он о сбитом вообще ни слова не проронил! Зато вытащил, словно фокусник, из папки заяву какого-то терпилы, которого Кашапов якобы спустил с лестницы харчевни и при всех обложил матов. Было бы там, откуда спускать… Не было такого – Сейфула понял, стопроцентная подстава. Выдерживают его, маринуют, готовят подставу посерьёзнее, или ломку готовят, вроде пресс-хаты. Поэтому и не выпускают, поэтому и заявление всплыло. Эпизод по сто третьей он отрицал тоже напрочь, прекрасна зная, что этого не было, и быть не могло…

При этом, казалось, что следователю с плюшевыми ушами и залысинами вообще всё равно: признается подозреваемый, или нет, найдутся улики или придётся снять обвинения. Он, будто на рейс в Сочи торопясь, задал формальные вопросы, кашаповские отнекивания записал, об ответственности предупредил, дело захлопнул… и был таков. Даже нисколечки поколоть не попытался, святое дело для следака, что ещё больше уверило Сейфулу в мрачности всего, что его ожидает…

А сейчас важняк. Ему что надо, он с каким интересом к Сейфуле подвалил?

Колыванов печально усмехнулся. В тусклом свете лампочки линзы очков прожекторно сверкнули.

- О, как... быстро в Прихребетске работают. Это не следователь ли Перфильев? Я знаю, что ваше дело к нему попало... Кстати, простите! – он слегка покраснел. - Я сам-то не представился. Колыванов, Василий Иванович. Старший следователь по особо важным делам Генеральной Прокуратуры РСФСР.

Сейфула ответил такой же, только кривой усмешкой. Этот странный мужик, не похожий на других следаков начинал ему нравиться: какой-то он игрушечный, что ли. Какой следователь будет носить на работе вельветовый пиджак, да ещё такой, коричнево-красный? Значок какой-то на лацкане – сроду он никаких значков, кроме ромбиков высшего юридического, на следователях не видел… Бородка рыже-тараканья, а вот глаза интересные. Глубокие – утонуть можно, печальные и внимательные серые глаза.

Однако характерная зековская подозрительность пересилила. Сейфула напустил на лицо придурковатую улыбочку: так часто говорил с «кумом» в Калачовке. Да и он не мог понять главного – не определился. Сейчас и этот будет разводить его на признанку, только своими методами!

- Чем же моя персона заинтересовала Генпрокуратуру? Мне плакать или смеяться, гражданин начальник?! Или тот алкаш, машиной задавленный, шибко важная персона? – Сейфула перевёл дух, резко заключил - Но даже и в этом случае я не бил его, а перенес в харчевню с дороги. Чтоб совсем не размазали фурами. Хоть иголки под ногти суйте, стоять буду на своем.

Сейфула решил играть прежнюю игру и даже не заговаривать ни о чём, кроме того эпизода, с которого всё началось и который лёг в основу его дела, нарождающегося тут же, на глазах. И, хотя отвечал с традиционным для зэка показным безразличием к своей судьбе, абсолютным – прикидывал и примеривал каждое слово, взвешивал.

Стоять на своём надо. Ни про какую бабу убитую, ни про что другое он не знает и знать не желает!

Колыванов то ли слушал его, то ли нет; пробегал глазами протокол, исправлял что-то. И вдруг поднял руку – худую руку с диковинной перьевой ручкой. Дорогая, наверное, с золотым пером.

- Секундочку, Сейфула Барысович. Тут вот какое дело... Я к вам не по вашему задержанию. И, честно говоря, ещё даже с товарищем Перфильевым не говорил - только со старшим следователем Нестеровой, которая вас задержала... с ней разговаривал. И она вам верит, а у меня даже мыслей нет... – Колыванов посмотрел в упор. – Меня интересует, вы к нам сюда как добрались? На первом допросе вы сказали - электричкой. Так?

Сейфула лениво потянулся. Так же лениво, полублатной скороговорочкой выдал:

- Так. Я ж в Калачовке кантовался, под Челябинском. Как откинулся - на автобусе в город. Потом да, электричка. Да не доехал я до той станции, куда билет брал. Бабенка одна понравилась, а я ей. Вот и задержался в этих краях… - задержанный прищурил глаза, давая понять, как ему было хорошо. - Потом с грузином, с Ираклием познакомился. Он работу предложил. Да не бил я того мужика, гражданин начальник. Что я, с катушек слетел? На хрен он нужен мне...

И Сейфула выпрямился, откинулся на жёсткую спинку, демонстрируя железобетонную уверенность. Так-так-так, значит, этот всё-таки туда же подводит… Дата ему нужна. Но ему алиби Кашапова, нужно а зачем?! Того, в мундире, алиби как раз не интересовало, оно скорее мешало ему, даже если бы Сейфула положил на стол билетик этот несчастный, квадратик бумаги – так он бы его в урну смахнул. А этот вот копается…

Чёрт, да что же происходит, что они в него вцепились-то, с двух сторон?!

Он по лагерному опыту знал: надо держать одной версии, только её, только… это работает, это самый верный способ выжить и не ссучиться. Если ему что «намотать» хотят, сейчас этот следак беситься будет, кружить-выкруживать; если нет – спросит, как всё было.

Точно!

- Ну, хорошо, хорошо... – пробормотал Колыванов задумчиво. - Билет вы наверняка не сохранили.

Сейфула фыркнул: на кой он мне, мол?

- А кто-то может подтвердить ваш приезд на электричке именно 17-го апреля, как вы изложили на допросе? Может быть, та "бабёнка"?

И снова серые глаза магнетизировали Сейфулу, снова пытались забраться глубже, раздвинуть створки той раковины, где он прятался. Кашапов понял: не интересует этого следака сбитый мужик. Ни капельки. Его что-то другое волнует, но что? Почему он так крутится вокруг семнадцатого? Почему именно эта дата?!

Настороженность объяла Сейфулу, полностью контролируя все его реакции; он ощетинился, даже мертвящий холод в затылке появился.

- Вы что-то другое мне шьёте, гражданин начальник? Мне нужно будет алиби? Черт! – и, не давая следаку вставить вопрос, быстро заговорил, снова быстро, снова повинуясь выработанной за годы отсидки привычке. – Значится, так – семнадцатого откинулся со шконки, на автобусе в Челябинск, потом вокзал, электричка, женщина... Анна Михайловна в ней, случайно знакомая... я ночевал у нее в домике на даче, в каком-то садовом кооперативе.

- Точнее не помните. Адрес? Название кооператива?

- Нет. Гражданин начальник, это на раз можно поднять. По дачкам пробежаться… Потом удрал, обидевшись…

У Сейфулы запершило в горле: он вспомнил сладкое, как патока – нет, скорее, как пастила, тело Анны, её вздохи в ночи, свою дикую дрожь и тряску от первой женщины за последние годы, охватившее его исступление. А Колыванов воспользовался паузой:

- Обидевшись? Это она вас обидела – или вы её, а самому стыдно стало? Мне просто интересно.

Кашапов насупился.

- Не важно. Не помню! Я её не бил, и вообще… всё мирно было. Ночью в город поплёлся, как дурак. Через станцию, помню. Выселки, грязища.

- Чёртов тупик? – тихо подсказал Колыванов.

- Наверно! – буркнул Сейфула. – Там дед старый, Ираклиев родственничек. Кстати, русский, никакой не бабай. Вот на эти два-три часа у меня нет свидетелей. Да вы по времени проверьте… Деда спросите! А потом на людях всё время, в харчевне.

Следователь залез во внутренний карман этого красного пиджака, достал портсигар; Сейфула сразу определил – хорошее старое серебро, работа пятидесятых; похожие на зоне кореша делали, он им помогал – только, конечно, не серебряные, лили сами из латуни, меди, из отходов. В портсигаре ровным рядком лежали сигареты. Колыванов закурил, и, спохватившись, потянул портсигар Кашапову.

- Вы курите? Ну, тогда угощайтесь…

Достав из другого кармана смятую пачку – это оказалось «Золотое Руно», аккуратно устроил там фольгу – фунтиком, положил на стол. Пепельница.

- Фамилию Анны Михайловны не спрашивали?

Сейфула закурил, заметив, что пальцы его дрожат. Вот проклятый следак, умеет же в душу влезть - не зря "Руно" видать, курит - есть на что: сигареты редкие, да и не из дешёвых. Вкус у них своеобразный, пряный, мужики обычно плевались, им «Прима» привычнее или «Южноуральские»…

Странный тип. Может, вообще, не прокурорский? Может, опер какой его дурит, перелохматился по такому случаю?! Чёрт, но не бывает таких оперов – в природе не бывает. Да и в ментовке таких нет. Не видел он раньше. Хотя если вот старший лейтенант Кивва, наполовину латыш, из калачовских… Похож. Такой же фрукт.

А самое главное – он про ту же бабу. Вот это – плохо. Про то же, да только подходец другой. Может быть, это то, про что он хорошо знал: «добрый – злой»?! Излюбленный метод многих следственных бригад, сначала страху да жути нагнать, унизить – а потом дать размякнуть под добрым словом, внимательными глазами, пожалуйста, курите, не холодно ли в камере…

Кашапов глубоко затянулся, обронил:

- Помню платформу… и могу от нее дорогу показать до домика. Названий не помню, начальник! Но она учительница точно.

- Учительница? Предмет какой, не говорила?

- Нет! – отмахнулся Кашапов. - Я давно о такой мечтал... Она тихая, ласковая. И простая. И она женщина одинокая. Короче, два одиночества встретились... что тут плохого? А вы мне не скажете, что за дело копаете? Вдруг мельком что-то видел. Так разве вспомнишь, не зная о чем.

Сейфула сделал свой ход – он перетянул инициативу на свою сторону. Обычно в допросах этого не выходит: следак давит, прёт буром, ловит на мелочах… А этот пришёл спрашивать, узнавать что-то важное для себя. Ну, и хорошо.

И всё-таки надо понять, надо, надо – он с тем, наглым и самоуверенным, холёным… заодно или нет?

Между тем Колыванов снял очки, будто утомившись – сунул в нагрудный вельветовый карман.. Не будет больше ничего писать? Встал, отошёл к окну. Облокотился локтем о крашеную стену.

- Понимаете, Сейфула Барысович, вот какая штука... Вряд ли вам придётся за погибшего Хохлова Эм Эн отвечать. Я с судмедэкспертом говорил: характер травм свидетельствует о наезде. И свидетелей против вас нет - это я вам честно говорю.

Кашапов ответил мелким смешком: хорош следак. Карты сходу раскрывает. Что твой адвокат. А Колыванов не заметил этого саркастического хехеканья, продолжал неторопливо:

- Но я, по опыту жизни думаю: вы - лакомый кусок. Сидевший. Вышедший! – он резко обернулся. - И что-то мне подсказывает, что на вас "повесить" хотят что-то...

Следователь подошёл к столу, руки упёр в его железную плиту; руки с тонкими пальцами пианиста, списки, а не пальцы; и манжет белоснежный, под карминно-красным рукавом.

- То, что «повесить» могут... никак к этому сбитому-избитому отношения не имеет.

- Что тогда? – дерзко и быстро перебил Сейфула.

- Зверское убийство молодой женщины, произошедшее, ориентировочно, двенадцатого-тринадцатого апреля. Вот почему я вас так пытаю про дату приезда и его свидетелей... Вы понимаете меня?

Тут всплеснул Сейфула руками. Он потерял прежний контроль. Он удивился – рассердился и даже обиделся:

- Так как же они на меня повесят такую чушь, если я только семнадцатого вышел?! Документы же есть, справка… Я что из зоны сбежал, замочил эту гражданку, опять вернулся, справку получил и откинулся по-нормальному?! Они, ваши мозгоепы, совсем, что ли, тронулись. Да какой же им суд поверит?

Сейфула тыкал окурком в «фунтик», ронял пепел на пальцы, обжигая их, но боли не ощущал. Мозг обжигала другая мысль: вкатают ему «сто вторую», часть «Г» - с особой жестокостью, а это от восьми до пятнадцати… Прощай, жизнь! Бессилие своё он ощущал в этот момент очень чётко; нет, во вторник, в другом кабинете, он такого ужаса не испытывал, там – держался, несмотря ни на что, а тут вот – накатило. Дошло. Потому, что знал безжалостность Системы, навидался таких примеров.

Прав и тот, с улыбкой-оскалом, и этот, спокойно-задумчивый. Вкатают ему по полной, ничего не сделает он. А там наш советский суд, самые справедливый и гуманный с мире…

Сквозь эту судорожную морзянку мыслей, мельтешение их с трудом пробивалась одна; одна, против течения, упрямо: нет, если его колют на эту бабу, то почему говорят о другом, о невиновности его?! Нелогично, противоестественно… И логично только одно: «важняк» хочет ему помочь. По неизвестной, небывалой, невозможной причине, но хочет.

Колыванов молчал, разглядывая макушку Кашапова. Потом скривился болезненно:

- Ну, это комментировать не буду... Про суд. Человек опытный вы, на зоне и не таких историй наслушались. Я вам могу сказать, что в Ростове в восемьдесят третьем расстреляли некоего Кравченко, штукатура. Обвинили его в серийных убийствах женщин. А убийства продолжились, понимаете? Да и в шестьдесят четвёртом двух человек по делу маньяка Ионесяна приговорили к смертной казни - хорошо, не успели хлопнуть… Не знаете о таком?! А я сам лично, видел, как…

Колыванов осёкся. Галстук поправил. Да и галстук у него необычный. Чёрный, но в алую клетку. Крупную. Яркий галстук. Не носят такие прокурорские.

Следователь сделал новую паузу. Затушил и свою сигарету, выкуренную почти до фильтра.

- Ладно, это не важно. Я хотел у вас узнать - вы в специфической среде общаетесь. В этой вашей харчевне. Я про неё знаю… Кто-нибудь говорил про, э-э, необычных клиентов проституток? Что-то вообще такое, необычное, в этой сфере - мимо уха проскакивало?

Кашапов сидел тихо. На зоне он слышал, да, о таких – говорили о Сливко, который искромсал не один десяток человек. Об этом, ростовском, что-то тоже говорили, вскользь… Когда такое начинается, все на дыбы встают. Пиши – запишись, никакая кассация не поможет, никакая помиловка не светит. Хоть что говори.

И если его притянут – а притянуть могут, то калачовское начальство лучше все документы перепишет. Да оно весь барак утопит, или сожжёт, с его сокамерниками – лишь бы выполнить приказ сверху. Кто он, Кашапов? Он – никто. Он выброшен за борт обществом, он расходный материал, как и говорил этот мент…

Сейфула прочистил горло:

- Кхе… Круто замешал, начальник. Круто. Я всё понял.

Наморщил лоб и шлепнул ладонями по столу. Черт! Жизнь приучила Сейфулу мусорам не верить. Никогда и ни за что. Но этот его не колет - совсем не колет, это видно.

Кашапов поднял глаза, медленно, глухо проговорил:

- Чувствую, вы за правду… и мне не враг. Потом из Москвы... Из столицы же вы?

- Почти.

- Ну, вот. Вот, свежим взглядом приезжего на здешнюю обстановку. Свежим смотрите… Очень мне подозрительным показался старик, у которого я ночевал, родственник Ираклия.

- Отец?

- Не, он русский, я ж говорю, не бабай какой. Он этот… тесть. Дочка его женой Ираклия будет. Или была, не знаю. Он хоть и судимый, но душа темная - я бы побоялся с ним в одной камере спать.

- Хорошо.

- Еще девчонки трепались на кухне про какого-то якобы «страшного человека», который вроде как вдруг появляется иногда… и, кажется, знаком с Ираклием. Что еще?

Кашапов помедлил. Рассказывать этому следаку то, что ему поведала Вика – об истории в старых «Жёнах», когда ещё харчевня в глухом месте на трассе стояла? Это похоже… Или нет? Рассказать – он Вику потащит. А там то-сё, неизвестно, к кому она попадёт. Может, к этому вурдалаку с большими погонами… Нет. Пока не надо. Захотят – сами докопают. Надо что-то кинуть другое, полегче.

- А, вспомнил! Парни, с которыми я вынес вашего пострадавшего, с трассы. Они трепались о какой-то бабенке неземной красоты, случайно снятой на танцах. Хотя, наверное, это к делу мало относится…

- Почему?

Кашапов исподлобья глянул на Колыванова.

- Убитую – насиловали? Честно скажите.

Следователь пошевелил губами.

- Можно сказать, что нет. Нет.

- Значит, вряд ли. Один сказал такую вещь... Можно ещё сигарету?

- Берите.

Сейфула закурил, щёлкнув поданной плоской зажигалкой. Задумался:

- Нормальные парни… Я такой же был когда-то. Ну, пошли по девкам, ясно всё, хочется. Так вот, один говорит: она мне ноги сунула и предложила лизать…

Сейфула посмотрел на следователя: мол, как вам такое?! Придурь, да и только. Африканские какие-то нравы. Но Колыванов вдруг отряхнулся, насторожился, подался вперёд:

- То есть она предложила облизать ступни? Босые ступни?

- Ну, типа как вроде этого… Я не знаю, я не вслушивался. Ну, парень ошалел, послал её куда подальше. А она ему: мол, молодец, ты не такой, как тот… Вот это я запомнил.

- Отлично!

- Я вот что думаю… - рассудительно заметил Кашапов. – В бабах все сладко, конечно. Не вопрос. Но, чтобы пятки лизать, это, знаете, как на зоне в женском бараке…

- Знаю! – перебил следователь. – Всё?

- Наверное, все. Если что вспомню...

Сейфула помедлил, ухмыльнулся прежней наглой улыбочкой – на автомате.

- Если вы еще раз ко мне соберетесь, прихватите что-нибудь похавать. Меня здесь совсем не кормят, бо считают меня нет. И грят, что не будет. Вот так, гражданин следователь Василий Иванович...

Колыванов собирался. Складывал в жёлтый портфель папку, блокнот. Портфель тоже дурацкий, не деловой. Вызывающий цвет, как тыква спелая… Внезапно глаза Сейфулы задержались на чёрной перьевой ручке и Кашапов облизнул пересохшие губы.

- Гражданин начальник… а весточку можно с вами передать?

- Кому? – не удивился Колыванов.

- Моим. В харчевню!

Следак смотрел на него изучающее: ручку и блокнот задержал в руках.

- Вы же понимаете, что я прочитаю эту записку?

- Понимаю. Да не вопрос, начальник. При вас напишу, читайте. Просто, чтобы девки не… не кипешились.

- Пишите.

Он положил блокнот в клетку и ручку перед Кашаповым; тот начал писать – пером никогда не пробовал.

- Не сломайте перо, пожалуйста… - тихо попросил Колыванов. – Легче надо… не давите, она сама пишет.

Получилось. Даже как-то с завитушками. Колыванов убрал вещи в портфель.

- Да, вы много рассказали - год не разобрать. Значит, парни говорили о женщине, которую видели на танцах в ДК, так? Хоть куда они пошли от харчевни, в какую сторону? По виду - студенты или работяги? Поверьте, это очень важно знать.

- Ну, так... Они шли мне навстречу по обочине... А я стоял лицом туда... Город-то справа... Черт, запутался! Ну, в общем, если стоять на съезде к харчевне и чтобы она была с правой руки… то они шли мне навстречу. А куда звонить побежали, я не видел - в каморке был уже, со сбитым. И по виду и по базару студенты точно - они про стипуху говорили, мол не хватит на развлечения в "Эдеме".

Колыванов морщил лоб, сосредоточенно.

- И ещё один вопросик задам, Сейфула. А вот тот, что на вас давит... это часом не майор Ильин? Просто любопытно, опять же.

Отвечать – не отвечать? Может, это тоже элемент проверки? С другой стороны, если бы «злой» и «добрый» заодно действовали, добрый бы вряд ли такой вопрос задал… Он бы и строил всё на противопоставлении: видишь, там так, а я с тобой эдак; вот сейчас тебя к тому обратно отправлю, мало не покажется, а у меня всё культурненько…

Что-то сломалось внутри, щёлкнуло. Мысль, упрямо шедшая против всего общего хода, победила.

Кашапов дёрнул ртом.

- Ильин - точно. А то что майор - не знал. Только все на цырлах перед ним тут ходили, я и понял – большая шишка! Он сначала-то не назвался, а потом, когда распалился, стал орать: «Ты, сука лагерная, запомнишь Ильина». Представился, типа.

Сейфула вздохнул. Хорошая беседа получилась, содержательная. Снова расслабился на стуле – и обратил внимание, что Колыванов изучающее рассматривает его рубаху, штаны очень пристально.

- В камере не холодно?

- Да нет. Тут одежонку принесли. И бушлат кинули, я там оставил.

- М-да. Ладно. Держитесь. Всё, что могу вам сказать. А насчёт еды - да, я понял... что-нибудь... вы что любите, из разрешённого, конечно?

Сейфула печально усмехнулся:

- Все и побольше, -

Колыванов ответил такой же ухмылкой:

- Понял, принял… - он шагнул к дверям и остановился. - А женщину вашу я найду. Обязательно. Анну Михайловну.

Сейфула вполголоса буркнул будто себе, а не кому-то еще

- Анюту...

- Держитесь. Счастливо.

- Спасибо. Вы типа как доктор - пришли, поддержали, обнадежили... и ушли.

Кашапов намеренно употребил блатной жаргон – конечно, никакого врача он не имел в виду. «Доктор» - это адвокат. И если следак не кабинетный фуфлыжник, он это знает.

По глазам понял: знает, не удивился.

Только весело – очень весело для этой синюшной клетушки со спёртым духом, бросил:

- А я ещё приду!

И ушёл, правда, послышался его голос: "Конвой!". А Сейфула смотрел на стол. Там, рядом со смятой пачкой «Руна» с окурками, горкой лежали сигареты из портсигара. Наверное, все оставшиеся – семь штук!

Когда он успел их выложить?