ПКиО "Самиздат"

 

 

 

ЛЮБИТЕЛИ И ИЗВРАЩЕНЦЫ

Колыванов и другие. Вечер субботы.

Вероятно, Колыванов пришёл сюда к тому самому часу, который служил водоразделом между более солидной, приличной публикой и молодёжно-пацаначьими «скачками»: на крыльце покуривали суровые мужики в низко надвинутых на лоб кепках, поджидая жён или подруг – а молодёжь уже пробралась в фойе, стояла группками, пересмеивалась. В этом фойе, образовывавшем шестиугольник под высоким потолком, среди колонн, играла мелодия «Кадрили», а на старом, не очень чистом паркете отплясывали бабка с дедкой; отплясывали лихо – в меру своего возраста, но повизгивая. На морщинистой шее пожилой женщины грохотали бусы, у деда звенели медали на пиджаке; окружившая их молодёжь смотрела на всё это с добродушной жалостью.

«Кадриль моя колхозная, смешная и серьёзная…» - надрывался певец.

За двадцать копеек Колыванов купил на входе, у надменной тётки, билет на танцы – синенький, бледно отпечатанный. Постоял, наблюдая пляски пенсионеров, потом решил подняться на второй этаж; на него никто особого внимания не обращал – более того, среди собравшихся на дискотеку нашлось несколько молодых людей в костюмах, явно с недавнего выпускного бала и неумело повязанных, съехавших набок галстуках. Были и очкарики, и коротко стриженые, с ухмылочкой на лицах, и простодушные увальни с деревенскими чубами. Отдельной группкой держались посверкивающие улыбками башкиры и химзаводовские девчата, чьи мускулистые фигуры, недорогие одинаковые туфли, явно из одной партии и простоватые косынки на головах выдавали рабочие профессии их обладательниц.

По широким мраморным ступеням Колыванов поднялся на второй этаж, на балконе, опоясывающий зал. Здесь на стенах висели портреты передовиков Комбината, в углу белел гипсовый вождь, располагался буфет и игральные автоматы: правда, из четырёх работал только «Морской бой». Довершали картину место досуга советских граждан мраморные столики на высоких ножках и буфетная стойка – там царствовала могучая рябая тётка в крахмальном чепце с брошкой. Она стояла, монументально сложив руки на груди-пьедестале, и смотрела в экран портативного «Ровесника», стоявшего на холодильнике…

Следователь сразу направился к буфету. Он уже догадался, что его ждёт: полку с разнообразным алкоголем стыдливо завесили плакатом. На плакате молодой мужчина с нарочито пятиугольным лицом, в сером казённом пиджаке, полосатой рубашке и совершенно нелепом для этого наряда, карминно-красном галстуке рукой отводил протянутую рюмку. При этом кусочек какой-то закуски плакатный молодец на вилку уже нацепил, а от рюмки отмахивался вслепую, смотря прямо на зрителя… Авторы плаката решили дополнить эту красочную картину очень лаконичным лозунгом: огромными буквами «НЕТ!» над левым ухом человека; правда, по низу плаката всё равно шло поясняющее: «ЗА ТРЕЗВЫЙ БЫТ И ЗДОРОВУЮ ЖИЗНЬ». Колыванов уставился на плакат, смотрел на него так долго и внимательно, что буфетчица вмешалась.

- Спиртного нет, гражданин. Даже не смотрите! Это муляжи там, которые бутылки.

- Муляжи… - повторил следователь. – Совсем нет?

Женщина поджала губы и молча ткнула в листок бумаги, изолентой прикреплённый к прилавку – и изрядно захватанный чьими-то руками. Листок оказался ещё красноречивей, чем плакат: это было совместное постановление горкомов КПСС и ВЛКСМ «О повышении уровня культурного досуга в местах общественного отдыха и запрете на употребление алкогольной продукции».

Видя, с какой внимательностью посетитель читает бумажку, буфетчица его, наверное, пожалела. И сменила гнев на милость:

- Ну, только пиво, если желаете.

Прежде, чем Колыванов увидел бутылку, сиротливо стоящую у кассы, с ценником, буфетчица назвала цену:

- Три сорок.

- А чего так дорого.

Женщина даже руками всплеснула – большими:

- Да вы чо, с Луны упали, что ли?! Вы бы ещё спросили, откуда его к нам возят, это пиво… Вот умора. Так брать будете?

- Нет. А что ещё есть попить?

- «Буратино», «Саяны» и яблочный сок.

- Давайте «Саяны».

- Тридцать две копейки! – отрезала буфетчица, не скрывая презрения.

Получив свой стакан зеленовато-золотистой шипучей жидкости, цвет которой придавал, как известно, экстракт травы левзеи, Колыванов отошёл с ним за одну из мраморных столешниц. Отпивая мелкими глотками, стал смотреть вниз: там уже не было пляшущих пенсионеров, группы молодых людей погустели, на подобии сцены возился с пультом длинноволосый щуплый паренёк – ди-джей. В этот момент в буфет поднялась молодая мамаша: яркая, фигуристая, в цветастом платье с подсолнухами. Мамаша, видимо, участвовала в танцевальных развлечениях для тех, кому за тридцать, раскраснелась, к вискам прилипли колечки выбеленных в парикмахерской волос – а за собой тащила заморенную девочку лет десяти, в белых гольфиках и лаковых сандалетиках, приговаривая: «…щас попьём водички и к баушке пойдём. Перестань реветь, говорю, пойдём к баушке!».

Увидев игральные автоматы, девочка рванулась к ним:

- Ма-а! Я хочу на автоматах!

Мать крепче сжала руку девочки, одним движением дёрнула её к себе, как собаку на поводке:

- И не думай! Нечего деньги тратить!

- Ма-а-а… Тогда хочу кактель молочный!

- Ещё чего! Там мороженое… Опять с красным горлом валяться будешь?! Вон, сок или ситро. Яблочный будешь?

- Не хочу яблочный… - заныл ребёнок. – Кислятина… Я вот этот хочу!

Детская ручка показывала на стаканы с тёмной жидкостью, ценник которых гласил: «Сок вишнёвый особый».

Мать отреагировала тотчас странно:

- Это нельзя тебе! Это для взрослых… Ну, тогда что, ситро? Значит, ситро. Два стакана лимонада, пожалуйста.

Жёлто-оранжевая водичка мерзко шипела, наливаясь в стаканы. Внизу уже погромыхивали другие ритмы, «Калинка» давно стихла. Девочка, прижав к губам край стакана цедя лимонад, исподлобья смотрела на странного дядьку с редкой рыжей бородой, в сером костюме и ярком галстуке: чёрный с благородной серебристой клеткой.

- Пей быстрее! – подогнала её мать. – И пошли давай, баушка ждёт!

Парочка исчезла. Буфетчика подпёрла голову кулаком, уставилась в экранчик: там, как умудрился заметить Колыванов, показывали фигурное катание. Несмотря на серую рябь и постоянно пробегавшие по экрану полосы, этим можно было наслаждаться.

Взяв стакан с напитком в руки, Колыванов отошёл к перилам, посмотрел в зал с балкона. Действо там уже разыгралось: танцевали вовсю. Или плясали – он плохо понимал разницу между этими двумя понятиями; просто наблюдал. Отметил, что и танцы тут группками, не смешиваясь – свои со своими. Нет, не так, как на деревенских танцульках, конечно, когда «девчонки стоят в сторонке», но и без мешанины. Чётко выделялся круг учащейся молодёжи, поприличнее одетой, круг молодых парней и девчат с комбината, группка каких-то приезжих, да несколько сообществ совсем угрюмых, как показывали лица, в кепках, делающих вид, что развлекаются под музыку…

Ди-джей, щуплый парень в яркой футболке и почему-то с шарфом на шее, с мокрыми волосами и костяным, резким лицом, подпрыгивал у звукового пульта, покрикивал что-то. Одним словом, провинциальной вечер субботы вполне вступил в свои права.

Колыванов посетил заведение на втором этаже, где сквозь побелку проступали похабные надписи, а поверх уже появлялись новые, из позеленевших латунных кранов капала вода – а когда вышел, внизу уже начался конкурс твиста. Ди-джей тонким голосом вопил в микрофон: «Конкурс «Хрустальная туфелька»! Конкурс твиста! Кто на конкурс… Смелее! Ену, я врубаю, народ!».

«Народ», разошедшись по обеим сторонам зала, образовывал круг, желающих не нашлось пока. И тут вытолкнули с одного края парня – мосластого, длинного, на вид неуклюжего. А с другой стороны вылетела девчонка. Она была роста мужского, ровня парню; тощеватая, но жилистая, широкоплечая. Платье светлое, из недорогой ткани и «французские» туфли на больших ступнях. Грянула мелодия твиста, ди-джей сообщил: «Группа «Телефон», концерт во Владике!» - и заизвивались оба, как два спортсмена на ринге.

Но девушка вовремя сделала правильный ход. Она скинула туфли – они отлетели под ноги толпы. И начала выделывать на грязноватом паркете длинными ступнями, так-сяк… Под визг и улюлюканье её соперник тоже стащил кроссовки, смешно прыгая на одной ноге – и явил миру белые, но безнадёжно грязные носки. Правда, в них, конечно, оказалось удобнее.

А ди-джей между тем запустил музыку нон-стопом: за Валерием Сюткиным и «Телефоном» пошли мелодии с московского рок-фестиваля, а потом и зарубежные; объявили Чебби Чекекра и собравшиеся неистовствами. Тем более, что черноволосая девка с разлетающимися локонами явно уделывала своего партнёра – и ноги её, босые, летали да мелькали легко, и задом она вертела совершенно, никого не стесняясь. У парня эта часть тела оставалась деревянной. И вот, хотя он и старался из всех сил, руками размахивал, ногами дрыгал, как положено, носки его, в конце концов, подвели: они скользили. Доскользились до того, что в середине песни он подпрыгнул, буквально кувыркнулся – неудачно, да рухнул на паркет навзничь, показывая всем дырки на почерневшей ткани носков.

Толпа взорвалась визгом, ором. Ди-джей едва перекрикивал: «Первую «хрустальную туфельку»… В этом сезоне… Тамара… награждение…». Колыванов усмехнулся: на эту «Золушку» подобрать туфлю будет непросто, ещё сложнее, чем сказочному принцу.

Он совсем не подозревал, что буквально через пятнадцать минут познакомится с ней лично!

По мраморным ступеням позвучали шлепки: характерные, которые оставляют большие босые ноги. Появилась Тамара: вся красная, как из парилки, чёлка чёрная смазана на бронзовом лбу, на шее –бисеринки пота. Прошла сразу к буфетчице:

- Тёть Зин, дай воды! Простой! Уплясалась, не могу…

Та с улыбкой подала ей воду – действительно, простую, из-под крана, в кружке. Девушка пила, посматривала на Колыванова – как и та, маленькая, исподлобья; вода текла струйками по выпуклому гордому подбородку, капала на пол, на такие же, как и щёки, красные распаренные танцем ступни. Колыванов тоже смотрел на Тамару, бесконечно эти гляделки длиться на могли и мужчина вынужден был сделать первый ход:

- Зажигательно вы… танцуете, Тамара!

Девушка молча пошла к нему, не отрывая кружку от губ; и не успокоилась, пока не утолила свою жажду до конца; поставила кружку на мрамор столика, улыбнулась – ярко, широко:

- А вы смотрели, да? Ну, конечно, я оторвалась. Я вообще, плохо умею, но что-то нашло…

Потом глянула на стакан с остатками «Саян».

- А вы того, непьющий?

- Да нет. Вполне пьющий.

- А знаете… - она выпалила это, отчаянно. – Давайте хоть по сто граммов жахнем! Правда! Я прям умираю, хочу… после этого.

Колыванов насмешливыми глазами показал на плакатного мужика с его безаппеляционным «НЕТ!», Тамара всё поняла. И захохотала. Ровный ряд крупных, чуть выпирающих зубов.

- Ой, да вы ж приезжий! Ничего не знаете… Ну да, эти придурки партийные, наши, запретили. А вы… заплатите? Я кошелёк в пальте оставила.

- В пальтО, - машинально поправил следователь. – Конечно, заплачу.

Тамара тут же оказалась у буфета, поманила спутника; важно сказала:

- Два «Вишнёвых особых»!

Буфетчица с испугом глядела на нездешнего мужчину в костюме.

- Три сорок… - прошептала она.

«Нормально!» – подумал про себя Колыванов. Хорошая перьевая ручка с подарочной коробке, такие на юбилеи начальниками преподносят…

И расплатился. Тамара уже унесла стаканы с тёмной жидкостью на столик. Когда Колыванов вернулся туда, засмеялась:

- Ну, сразу видно, что не местный… Это ж водка! Подкрашенная морсом клюквенным. Иначе у нас нельзя! Ну, что, будем? За знакомство. Вас как зовут?

- Василием.

- Очень приятно. Меня – Тамара… ну, вы знаете!

Они выпили – девушка сразу осушила полстакана, не морщась и не думая о закуске. Когда она протягивала руку – в знак нового знакомства, Колыванов ощутил её силу и мозолистые бугорки на ладонях, твёрдые.

- А вы кто, Василий? – вкрадчиво спросила Тамара. – Я смотрю, по виду-то, из наших, инженеров… На работу или так, в командировку.

- В командировку.

- А! Инженер, да? Или снабженец?!

- Инженер… - не стал упрямиться Колыванов.

- А по какой специальности? – не отставала Тамара.

- Специалист-технолог автоматизированных систем вторичного ресурсного цикла. Это сложная такая штука…

Тамара захохотала. Давясь, потом во весь рот. В порыве горячности снова схватила его за руку.

- Во дела! Инженер вы! А я – водитель бензовоза.

- Серьёзно?

- Да ещё как! Нет, вы подумайте… Инженер и водитель бензовоза. Ну, вы даёте.

Колыванов теперь понял, отчего эти мозоли на ладонях – шофёрская баранка, конечно. Усмехнулся, показал глазами на стакан:

- А что тут, все остальные – трезвенники? Что-то спросом не пользуется… «Особый вишнёвый».

- Обождите ещё! Пацаны со свои пришли. Щас допьют на улице и сюда потянутся. Догоняться.

- А что пиво такое дорогое?

- Так его ж только проводники поездов привозят. По большому блату. Аж с Челябинска. Дефицит!

- Ясно.

- А вам правда, понравилось, да, как я…

- Правда. Вы разулись. А твист танцуют босиком, это традиция западная. Вы знаете, это интересно.

- Да нет! Просто в туфлях неудобно, старые они…

- Куда вы их дели?

- Да под лавку кинула. Не прокиснут.

- И то верно.

Народу, действительно, прибавилось. Образовалась даже небольшая очередь в буфете. В основном брали «особый», но и пара бутылок «Жигулёвского» разошлась – на троих, в качестве закуски. Тамара вытерла яркие, совсем не тронутые помадой губы, заметила:

- А я сразу поняла, что вы – с инженеров. Костюмчик такой… И галстук. Как вон у того дядьки на плакате!

- Не такой. У дядьки вашего тёмно-оливковый пиджак, сорочка в голубую полоску и клубничного цвета галстук… - не согласился Колыванов. – А это чёрт знает что.

- Ого… вы разбираетесь.

Она допивала свою половину стакана и вдруг спохватилась:

- Ой, вы подумайте! Я не алкашка какая… я не бухаю! Просто если с девками в общаги сидеть – там тоже квасить, по потом по пацанам, по койкам. Скучно! Тут хоть поскакать можно!

Колыванов улыбнулся. Нравилась её ядрёная молодая красота, затянутая в простенькое и, судя по швам, старенькое платье. Большие ступни с прямыми пальцами и круглыми, твердыми ногтями. Эти волосы, совершенно не собранные ни в какую причёску, а просто небрежно струящиеся чёрным водопадом до лопаток.

На них кое-кто уже косо смотрел: тоже мне, тили-тили-тесто, заняли целый столик! Стоят, потягивают. Выпил – и иди себе в зал… Девчонки тоже смотрели на Тамару с осуждением: может быть, твист они бы тоже танцевали босые, но сейчас, для приличествующего места – буфета, все снова влезли в обувь. На щиколотках у многих виделся пластырь, скрывающий натруженные мозоли.

Колыванов ощущал эти недружелюбные взгляды всем: и спиной, и висками, всем организмом.

А внизу, видимо, в силу резкого поредение контингента, начали «медляк» - то, что спросом стандартно не пользуется, для особо влюблённых. Одним глотком допив свою порцию «особого», следователь предложил:

- А может, тогда потанцуем? Эту мелодию я осилю.

Тамара слегка поперхнулась. Деликатно оправила платье на выпуклой груди.

- А лапать не будете? Ой, простите… Это я так, на всякий случай.

- Я не женат. Но лапать не буду.

- Ну-ну. А чего неженатый?

- Времени всё нет. Работа, работа…

По глазам понял: не поверила. Про себя сказала – ну-ну! Но согласно кивнула и первая пошла из буфета.

…Внизу Колыванов первым положил руку на её талию, ощутил перемещение горячей, жаркой тугой плоти под тканью; вторую руку взял, чувствуя бугорки, повёл. Медленный танец Тамара танцевала сносно, только чересчур опасливо отдёргивала ноги, шарканье босых подошв звучало громко и комично. Она и этого, видно, стеснялась.

- А почему конкурс называется «Хрустальная туфелька»? Тут как раз туфли противопоказаны… - поинтересовался мужчина, чтобы разрядить обстановку; глядел прямо в чёрные глаза Тамары.

Она рассмеялась. Мотнула головой:

- Да это Лёвик всё… Видите?

- Ди-джей?

- Ага. Он дурной. Он, когда нажрётся, в гусаров играет.

- Это как?

- С девок туфли сдирает и всё норовит из них шампанское выпить. Из туфли, в смысле.

- Прямо-таки шампанское?

- Да что придётся! Чаще – портвейн. Он сколько уже обувки девкам перепортил. Дебил.

Она раздумывала: сказать ли. Потом решилась:

- А когда совсем никакой, его перешибает. Он кусать за ноги начинает…

- Правда?!

- Ага! Юльке палец изуродовал, на правой ноге. Сначала пил, а как потом напал, зубами вцепился. Он ей ноготь прокусил насквозь, представляете? Я же говорю, больной…

- Да уж. Странные люди.

- Ну, вы я смотрю, тоже на мои стУпни пялитесь…

- Я так. Исключительно из соображений эстетики.

- Ой, а я всё по этому делу… у меня не ноги, а ласты!

- Бросьте. Очень даже ничего.

Тамара смутилась. Краснота опять залила ей подбородок, и не только: она вспотела, ноздри Колыванова отчётливо ощутили запах пота. Но поделать с этим он ничего не мог. Смущение продолжало терзать Тамару, она вырвала свою ладонь – из его, а потом приставила к своей талии. Теперь горячее нечто перекатывалось под обеими руками мужчины.

- Простите… - сконфуженно пробормотала девушка. – Я всякую чушь порю…

- Да нет. Всё нормально.

Музыка кружила их по залу – их и ещё несколько пар. И вдруг прервалась: хорошего помаленьку. Колыванов оглянулся: прыщавый Лёвик с кем-то разговаривал, колдуя над своей аппаратурой. Сейчас последует очередная порция дергучки.

- Знаете… пойдёмте, покурим! – попросила Тамара. – Вы ж курите, да?

- Да.

- А! Отлично. А вы угостите? А то я свои в гардеробе оставила. В пальте.

- В пальтО.

Он не хотел этого говорить, но вырвалось. Тамара сникла совсем:

- Извините! Вот я дура колхозная…

- А ваши туфли? Вы так пойдёте?

- Ну их!

Они вышли на крыльцо ДК, где уже заканчивали перекур остальные. Приняв из рук Колыванова длинную сигарету «Яву», Тамара восхитилась:

- Чудная! Американская, что ли?

- Нет. Наша. Советская.

- Никогда таких не видела… Вы на меня не сердитесь. Я ведь восьмилетку закончила, в Хребтово, а потом в Златоусте, в техникуме… едва досидела! Вот, бензин вожу.

- Всё нормально.

- Нет, ну вы просто инженер, культурный такой, а я…

- Да перестаньте. Человек хорош тогда, когда прост и естественен.

Он так и знал, что это последует: когда выходили на крыльцо, Тамара властно кого-то шуганула: «Ша, мелкота! Разбегайся!». Видимо, «мелкота» успела пожаловаться, кому надо: рядом возникло несколько фигур и самая длинная с нехорошим выражением сказала:

- Приветик, ребятишки! Чё, нормальненько всё?

Чёлочка, лицо простое, глаза – наглые. Пиджак парадный, со значком ВЛКСМ на лацкане, а рубашка – старая, потёртая, с закруглёнными углами воротника, годов семидесятых. И застёгнута до верхней пуговицы. Этот товарищ явно горел желанием разобраться. Тамара вовремя шикнула:

- Алё! Петя! Познакомься! Это товарищ инженер…

- Агась. Пётр! Моё почтение.

- Моё тоже. Василий.

Колыванов понимал, что ситуация невидимо – накаляется. Кого-то, отчаянно блажившего, усаживали в такси – в темноте. А сама темнота мелькала тенями, зловеще.

Внезапно фонарь над из головой разлетелся вдребезги, разбитый метко пущенным камнем. Осколки осыпали их, Тамара выронила сигаретку, отступила – прошлась по этим осколкам, оставив видные даже в полусвете, тёмные мокрые следы.

Парень, Пётр, обернулся, отпихнул Колыванова и девушку назад, закрыл их, заорал куда-то в пространство:

- Пятый цех! Сюда! Наших бьют!

И началось…

Полетели камни, бутылки. В какой-то момент Тамара схватила следователя за руку, царапая мозолями ладони:

- За мной, быстро!

…и повлекла в темноту В «парк Революции». На ступенях ДК уже хлестались, ахая, охая, хрипя и матерясь. Колыванова тащили сквозь кусты, Тамара летела впереди. Она дорогу знала, шла на автопилоте среди этих деревьев, скамеек; вот ограда, скользнула в еле видный пролом – Колыванова за собой, захрустела рвущаяся ткань… и по улице, здесь светли фонари, до угла. Навстречу вылетело несколько фигур.

- Куда, суки, лезете!

Бац! – кулак водителя бензовоза хорошо пришёлся в лицо первому, тот завизжал раненым зайцем, ушёл в сторону, а второго Тамара пнула и, без сомнения, её босая нога угадала тоже – нужно место: нападающий со свистом втягивая воздух, опустился на корточки. Но со стороны ДК, по Ленина, бежала подмога.

- Давай, туда! На Монастырку давай!

Как помнил Колыванов из рассказа таксиста, это старое кладбище. И скоро в этом убедился: они нырнули в пролом древнего кирпичного забора со столбами – побежали между покосившихся могил и порушенных оград. Мужчина успел только крикнуть: «Давай прятаться!», но тут из-под его ног ушла земля, он куда-то пролетел – а потом последовал удар и темнота.

Игорь – Ленка – актрисы. Воскресенье.

Воскресенье – святой день, но и в воскресенье у Игоря были дела. Прочитал материну записку: «Сына, уехала к тёте Поле, она болеет. Суп в холодильнике, доешь сырники обязательно! Не забудь в стол. зак. Целую.» - и с энтузиазмом принялся за дело. Супы его мама варила замечательные, вкуснее их Игорь никогда не ел: может быть, поэтому требовательно относился к любой пище, тем более чужой или казённой. На этот раз был суп с копчёностями и консервированным горошком: первое пришло с Комбината, где была отоварка дефицитными продуктами, второе ждало своего часа с Восьмого марта, полученное в праздничном заказе. Где вы ещё болгарский консервированный горошек купите, в самом деле?!

Осилив две тарелки, Игорь ощутил, что наелся досыта. Поэтому сырники завернул в газету – чтобы взять с собой. И опомнился в последний момент: они уже оставляют масляные пятна на газетном листе, значит, запачкают и внутренности портфеля…

Подумав, снял с верёвки на кухне полиэтиленовый пакет, который мать вчера повесила сушить, и упаковал ещё раз, для верности.

А потом отправился в институт… Сегодня – репетиция пьесы, к которой он по просьбе Ленки Астапенко написал текст. Точнее, сократил в переводе с французского. Сильно сократил – а актёры и актрисы и того не могли выучить; приходилось работать суфлёром.

Репетиции только по воскресеньям, в остальное время зал не дают – занят.

Конечно, не радует перспектива единственный день отдыха тратить, но…

Но – если бы не тема пьесы и не сама Ленка!

Пьесу притащила Ленка, прочитав её в «Le Magazine Littéraire», получаемым вместе с «l'Humanité»: и Игорь, и девушка когда-то учили французский язык в одной и той же сибирской спецшколе, поэтому имели возможность читать иностранную европейскую прессу. Итак, пьеса итальянца Дарио Фо, «Свободная пара», была по всем критериям идеальна. Сам драматург – человек левых взглядов, хоть в семидесятом и вышел из итальянской компартии, о чём наши источники стыдливо умалчивали; пьеса критикует буржуазное общество, разложение морали, девальвацию отношений мужчины и женщины в период загнивания империализма и всё прочее… Шикарная пьеса, чтобы показать её силами студенческого драмкружка и более того, явить публике на ежегодном смотре художественной самодеятельности.

А вот дальше начинались проблемы.

Пьеса Фо – супружеской паре, решившей освободить себя от рутинных супружеских же, обязанностей – и вместе с тем, от супружеских обязательств. Минут пять герои Фо мирно треплются о всякой там свободе и политике, а вот с шестой минуты начинается совершеннейший кошмар. Жена главного героя – её как раз играла Ленка! – выходит к рампе и рассказывает о том, как побывала на рынке, как призывно на неё смотрел мясник, как её соблазнял бакалейщик, а в итоге она изменила мужу с учеником аптекаря, молодым парнем, среди склянок. При этом героиня трясла бёдрами, показывала зрителям свой зад, и потом живописала сцену полового акта в положении «мужчина сзади». Среди склянок, как положено. Ну, конечно, все одетые, но как вы себе это представляете на сцене актового зала Пединститута?!

Дальше – больше. Дальше к рампе выходит главный герой, муж героини и живописал перед зрителями ситуацию своего грехопадения – первый визит в публичный дом. Его одновременно соблазняли три жрицы любви… конечно, в исходном тексте они делали это, находясь в одном белье и шелковых чулках на атласных подвязках, но представить такое на сцене не посмел бы даже конченый идиот. В итоге Астапенко, выступившая главным режиссёром постановки, настояла на ночнушках. Однако всё равно возникла проблема с актрисами: сначала Ленка предложила эту авантюру девушкам группы Игоря. Лилька Бондаренко отказалась сразу и наотрез, Надька сказала, что «за бесплатно» она «титьками трясти не согласна», а согласилась… как ни странно, Инна. Легко и покорно. Загадочная беляночка. Но – почти никто из женского состава четырех остальных факультетов!

В итоге одну из трёх проституток играла Инна, вторую – задумчивая корова с волоокими глазами, с филологического, третью – некая Фан Ань Нгуен, вьетнамская стажёрка, приехавшая в филиал по сложным технологиям межвузовского обмена. Филологиня смотрела на всех влажными очами и забывала текст, а Фан Ань безбожно коверкала самые простые фразы, отчего Игорь впадал в ступор, а актёры – в истерику. Страшно было даже представить, какова будет реакция зала, забитого студентами…

Но Ленка не останавливалась. И вторая проблема заключалась в самой Ленке.

Роду она была самого аристократического: сама как-то рассказала Игорю, что, дескать, предок её решил помочь великому русскому поэту, Пушкину, донести чемодан от кареты до постоялого двора, на что демократ и либерал, и вообще, всякое такое, Товарищ Пушкин рявкнул: «Аставь-ево!», что потом и перелилось в название деревни, Астапьево. Там говорилось о том, что дворянин Пушкин вступил в половые сношения с дочерью неудачливого помощника – видимо, в знак извинений! – и вот тут закрутилось. Как бы то ни было, а на конец восьмидесятых Ленка Астапенко обладала дедушкой-академиком, откуда-то из Сибири, генетиком; мамой – профессором экономики, и папой – страшно сказать, полковником КГБ, хоть и в отставке. Всё это поднимало семью Ленки на чудовищную высоту, и она, будучи студенткой четвёртого курса, общалась даже со своими однокурсниками со смесью лёгкого британского снобизма и британской же демократии. На Игоря она смотрела, как породистая английская борзая на лопоухого, но беспородного спаниеля, в меру глупого, и в меру достойного, чтобы не смешивать его с совершенно беспородными уличными псами…

А главное: он видел её в трико! На первом курсе, на студенческой Спартакиаде, когда Ленка выиграла первое место в забеге. Высоченная, широкобёдрая – там фигура напоминала мандолину, с роскошными волосами до пояса, с огромными глазищами, причудливо меняющими цвет: то карие, то болотно-зелёные. Её в последний момент воткнули в состав команды, и она первой пробежала стометровку. Какие-то трико выше коленок, идеальные, сильные ноги с точечками сбритых волос, мускулистые икры ... о, как Игорь мечтал припасть к ним в поцелуях! – и большие ступни в красных кедах. И всё это, сильное, мощное, накачанное, звенело мускулами, блестело от пота, здорового и честного – после того, как девушка финишировала первой… Правда, грудь у ней была небольшая, лицо – хоть и миловидное, но в веснушках, но эти ноги… Увы, большую часть времени, в том числе и летом, Ленка ходила в длинных юбках «в пол», ноги её ни разу не показывались публике, и подобраться к ней не было никакой возможности: общалась она исключительно с пятикурсниками, со взрослыми ребятами с Комбината, из инженеров, у неё по вечерам собрались местные барды и интеллектуалы и Игорю, с его местечковым пафосом и комсомольским задором, вход туда был заказан. А он бы дорого дал, чтобы увидеть её ноги и выяснить: она всё-таки всегда бреет волосы или это так, только ради спортивного выступления?

Эти две вещи – сценическая форма пьесы и сама Ленка Астапенко, неизбывно мучили Игоря, пока он путешествовал воскресным, вымершим утром до института. До его МЖК никакой транспорт не ходил, пусть и обещали только в следующем году; прошёл через бор, сел на площади Горького в вонючую «тройку» и поехал. По всему длинному маршруту, через Центральную проходную Комбината, наслушался матюков; на автостанции был больно ударен мужиком с баулами, и вышел на остановке «Кафе Лазурь», это метрах в двухстах от института, на перекрёстке Второй Зари Октября и Первомайской. Отсюда надо было пройти метров пятьсот; большинство ходили по тропинке, от магазина «Школьник», задами «Бани № 4», через воняющий свиным помётом ручей, и добирались до института – так короче. И вот, когда он перешёл металлический моток через ручей и оказался меж углов двух почерневших от старости, двухэтажных бараков, он замер в ужасе и изумлении.

…С казахских степей, с мелкосопья, дул тёплый ветерок. Зима, и без того, бесснежная на Юном Урале, обернулась ранней весной. Земля раскисала днём. От неё парило. И вот в этой чёрной каше, истоптанной многими подошвами обуви, он вдруг явственно увидал след босой ноги, размера этак тридцать восьмого, да ещё рядом со следом от шин спортивного велосипеда!

Вот тебе на…

Игорь топтался на месте, глупо озираясь: ему казалось, что из щелястой двери барака, из-под покосившегося козырька над крыльцом сейчас выпорхнет, выскочит там самая босоногая девушка – непременно в лёгком белом платье в чёрный горошек! – ведя за рогатый руль «Спорт-Шоссе», божественная модель Харьковского велосипедный завод имени В. И. Петровского, с ручными тормозами… И узкими шинами, толщиной едва ли в два пальца. Да и ступня, оставившая след в чёрной грязи рядом с оттиском шины, тоже была узкой, вытянутой.

Никто из дверей не вышел. Только вылезла из-за сарая, чьи бугристые наросты окружали ручей, плотная, поджарая чёрная свинья, фыркнула на Игоря, да потрусила к другому сараю, радостно похрюкивая.

Как эта велосипедистка, а Игорь не сомневался, что это была «она», пролетела по этому мостику? Видно, решила взять с налёта, но узкие шины «Спорт-Шоссе» заскользили на липкой плёнке глины, покрывавшей металлические листы – и она вынуждена была приземлиться, коснуться одной ногой почвы…

Но это значит, что она ездила босиком! Вот это вообще – срывало крышу. Как так? Игорь ещё одевается в пальто, купленное три года назад в Москве матерью, перешитое, конечно; серое, в неяркую клетку, которое он называет «моя шинель» - из-за латунных пуговиц, а других нет, дефицит. Ходит без головного убора, ибо шляпу не купить – шляпу, о которой он мечтает, в стиле чикагского гангстера, кепку ненавидит, читая плебейством, а для бейсболки с красным козырьком срок ещё не пришёл.

Ходит в лыжной шапочке. А эта…

Да и как можно на велосипеде – и без обуви?!

Так ни к какому мнению он и не пришёл. Факт можно было истолковать также, как и Баальбекскую террасу и Железный столб в Дели: невероятно, но… факт, невозможно, но каким-то образом произошло. Как постоянный чтец политинформаций для первокурсников, Игорь знал, что такое – бывает.

В таких раздумьях он дошёл до парадного крыльца института. Володя-привратник проводил его стеклянным взглядом: успел с утра «принять на грудь». Игорь побрёл по переходу в главный корпус; во всём вузе стояла непривычная тишина, храмовая такая. Хотя нет: с первого этажа их корпуса, где под историческим расположился факультет начальных классов, доносятся писклявые голоса и звуки пианино. Понятно. «Началка», обладавшая роскошью своего хорового и гимнастического залов, репетирует…

Тихо, пусто было и в зале. Точнее, не совсем пусто – на сцене, под криво висящим мартовским лозунгом, не убранным с Международного женского дня, сидел Костя, четверокурсник; и не совсем тихо – он пощипывал струны гитары с малиновым бантом, части реквизита «публичного дома». Собственно, так ему и полагалось – ведь именно он играл второго главного героя пьесы Фо: мужчину, совершившего грехопадение.

- Привет… - растерянно поздоровался Игорь, скидывая свою «шинель» на первый ряд и разматывая шарф. – А где все?

- Нету. Ты первый. Точнее, третий.

Костя Рогожин никогда не отвечал больше, чем его спрашивали. Судьба его потрясала тех, кто её узнавал. Мальчик родился в Ленинграде, на Малой Шпалерной, ныне Войкова. С детства был хил, слаб, ходил в музыкальную школу; типичный «мальчик со скрипочкой». Но попал в армию, случайно; в райвоенкомате недобор, у Костика – минус пять с половиной и он честно не понимает, как это можно добавить себе на осмотре у окулиста половину диоптрии – с шестью баллами близорукости уже не берут. Остальные болячки никого не интересуют, врачи запихивают Костика в Советскую Армию, славящуюся, как все знают, не только своим ракетным щитом, но и «дедовщиной»… Там бы его и угробили, по общему мнению, и не было бы у мальчика со скрипочкой пути назад.

Однако произошло невероятное: Костя попал не куда-нибудь, а в погранвойска. На заставу на озере Хасан, где каждый месяц задерживали корейских граждан: то ли шпионов, то ли беглецов от идей «чучхе» и беспощадного корейского коммунизма; попал в часть с суровевшей дисциплиной, и хотя официально служил переводчиком при оперативной части, находился в караул до конца жизни. Он не только не захирел, он окреп, ожил, самостоятельно выучил джиу-джитсу и вернулся домой. Но вернулся уже в другой дом…

Его отец, талантливый инженер, мотавшийся по всему миру, строивший предприятия и в Намибии, и в Анголе, и Египте – и во Вьетнаме, приехал в Прихребетск, тут возводили один из новых, экспериментальных цехов Комбината. И влюбился в молодуху, завёл бурный роман. В горячке чувств слетал в Ленинград, развёлся с Костиной мамой, продал дедовскую дачу. Потом вернулся в Прихребетск, купил дом… и тут по всем канонам классической сказки всё закончилось: карета превратилась в тыкву.

Произошла авария в этом самом цеху. Отец Костика героически спасал людей; какой-то ядовитой дрянью ему почти выжгло глаза. Только потому, что он сам остался инвалидом, его не посадили, хотя хотели. Молодуха, не захотев жить со слепым, к тому на его нищенскую пенсию, тут же испарилась.

И Костик приехал к отцу. Остался с ним, выполняя роль и поводыря, и сиделки. Поступил в институт, начал учиться: ровно, искусно выдерживая золотую середину между твёрдым хорошистом и круглым отличником, чтобы не выделяться, не подставлять голову под ярмо общественной работы, не привлекать к себе внимания. Также тихо и незаметно нашёл себе пару: девушку Ларису с филологического, стопроцентно похожую на него самого; миловидную, но не писаную красавицу, умную, но не хвастающую этим. И они уже второй год, как все знали, тихо жили вместе, семьей, по каким-то причинам не расписываясь, в домике отца – за линией, у нового роддома на станции.

Костя тренькал на гитаре, что-то приборматывая под нос, какую-то песню; гитара была безнадёжно расстроена – получалось плохо. Игорь сказал, воровато оглядевшись:

- Ну, ладно… Кость, слушай, я у тебя одну вещь хотел узнать.

- Спрашивай.

- Слушай, такой вопрос… деликатный. Ну, ты прости, я так, мне просто очень интересно…

Роговые очки уставились на Игоря – спокойно; за толстыми стёклами серые глаза Кости смотрели исследовательски, будто в окуляр микроскопа.

- Спрашивай…

Игорь покраснел.

- Кость… А вы вот с Ларисой… Она каждый день даёт, ну, эта… ты сам понимаешь… да?

Юноша отложил гитару. Потёр худую щёку; он вообще был худой, но очень жилистый, сухой, как богомол.

- Нет. Не каждый.

Игорь, конечно, не рассчитывал на развёрнутый доклад по своему вопросу, но всё-таки эта лаконичность не обрадовала. Костя всё понял.

- А ты думал, что если люди живут вместе, то каждую ночь любовью занимаются?

- Э-э… ну, да… Я думал, что если поженились… ну, или вот как вы, то, значит… -Игорь совсем зарумянился, выпалил - …то секс бесплатно и каждый день!

- Каждый день… да нет, так не получается. Да, наверное, не нужно.

- Как – «не нужно»?! Разве тебе не хочется? Каждый…

- Нет. Ну, ты это сам поймёшь… когда-нибудь.

Игорь помолчал. Топтался у кресел зрительного зала. Бессмысленно смотрел на криво висящую, наглую, пузатую восьмёрку. С узкой талией, пышной грудью и широкими бёдрами. Тьфу!

- Ладно… - проворчал он. – Тогда я сейчас в комитет комсомола сбегаю пока.

- Давай.

Игорь уже собрался было идти, но какая-то жалось к Косте остановила. Сидит тут, один… Поспешно разворошил сумку из дерюги, взятую из дома:

- Кость… тут у меня сырники. Хочешь?

- Давай. Спасибо! А то в животе капец…

Ну, вот, мама будет довольна…

Да, неразрешимые вопросы бытия сегодня валились на Игоря, как из какого-то невидимого мешка: сначала след, потом этот ответ Константина. Ну, как же так?! Игорь знал, каких ухищрений стоит познакомиться с девушкой и склонить её к постели; а тут, пожалуйста, она с тобой, гарантировано, рядом, не надо думать, какие слова сказать, не надо мучительно подсчитывать, хватит ли пятёрки на цветы, лимонад, да ещё на торт «Бисквитно-Кремовый», а он между прочим, целых два рубля тридцать девять копеек! Не надо всего это, просто взял и… и используй. Это же какая халява… А этому дураку - не хочется. Игорь представил себе, как бы он «использовал» каждую ночь такую вот, которая бы была его женой, зажмурился и чуть не влетел любом в дверь комитета комсомола. Открыл её и вошёл; мысли о том, что надо постучаться, у него не возникло.

Родной дом ведь, по сути дела.

Ленка Астапенко сидела на столе, свесив ноги. Сергей Калашников, светловолосый голубоглазый блондин, секретарь – стоял. Оба повернули головы на Игоря, смотрели с непонятным выражением: то ли досада, то ли удивление.

- А, эта… здрасьте! – опомнился юноша.

Сделал несколько шагов вперёд. Кашлянул – для солидности.

- Я тут… Сергей, я спросить про поручения. Ну, в смысле, может что-то надо… А то я же болел, собрание актива пропустил!

Астапенко снова в юбке до пят. Снова! Из-под тяжёлой бархатной ткани выглядывают только коричневые мыски импортных сапог, финских, сто двадцать четыре рубля, это все знают… Стопа широкая, поэтому и сапоги с полукруглым носом, чтобы не сдавливало пальцы; очень удобные сапоги, такие в Прихребетске не купишь ни за какие деньги. Интересно, какие у неё пальцы? Наверняка прямые, длинные. И, может быть, на фалангах большого пальца – несколько шелковистых волосинок. Увидеть бы… Просто – интересно!

Игорь погрузился в эти потаённые мысли и замолчал. Ленка посмотрела на юношу с высоты своего роста, да ещё стола, лениво поинтересовалась:

- Резин, а ты даже дома в галстуке ходишь?

- Дома – нет… - буркнул юноша. – Только если… В общем, дома не хожу!

- А-а… ясно. Значок у тебя интересный!

Ленка вздохнула и неторопливо покинула стол. Надо же всё-таки, какая задняя часть, а? Вот бы жену, с такой – чтобы каждый день, и бесплатно…

- Значок, как значок. Подарили.

- Клёвый значок! Носи на здоровье… - девушка обольстительно усмехнулась, потом кивнула Калашникову. – Серёг, я пошла на репетицию. Если что выяснишь, позвони.

- Ага.

Вдруг до Игоря дошло: не каждый день сидят на столах в комитете комсомола. Да и тут есть, на чём посидеть стульчики мягкие, диванчики, ректорат два года назад расстарался. А она на столе. И Калашаников стоит… Так это же совсем для другого! Ростом Калашников Ленке по плечо, а если он стоит, а она сидит, то…

То тогда можно удобно целоваться.

От этой мысли Игорь бросило в жар и он снова потерял дар речи; молчал, пока Калашников – невозмутимый, улыбчивый, плакатный красавец – мечта всех филологинь! – не спросил:

- Так ты поручение хочешь взять? Добро. У нас субботник, как ты знаешь. Двадцать второго апреля, в день рождения Ильича.

- А, это да! Я со своими поговорю, создадим бригаду…

- Ты погоди, не торопись. Для вашего факультета особое задание. Надо бригаду в подшефный колхоз отправлять. Картошку для овощехранилища сортировать… Это и будет ваш коммунистический субботник.

- Картошку? Ой… - Игорь сник.

Калашников ехидно сморщился. Сложил руки на груди: сильные, мужские руки, загорелые. Всё лето он не вылезал из стройотрядов, по институту чаще всего щеголял в новенькой штормовке с яркими эмблемами – загар с этих накачанных кирпичами и лопатой, рук, не сходил никогда.

- Сергей, да я просто… ну, я не знаю! У нас девчонки откажутся, в группе, точно! Ну, холодно, грязно… Нет, я, конечно, могу, но я полагаю, что…

- Ладно! – Калашников расцепил руки, отошёл. – Не полагай, расслабься. Придумаю я тебе поручение.

Игорь уже повернулся к дверям, но тут Калашников сказал ему в спину.

- Хотя постой… Ты же у нас в идеологическом секторе? Ну, вот, и есть для тебя поручение. Ответственное.

- Какое?

- У вас студентка новая на потоке появилась. Не знаю, в твоей группе или нет. Татьяна Маркевич. Видел?

- Нет… Ну, в смысле, не знаю такой.

- Ну, она всего неделю, как ходит… - Калашников озабоченно просматривал какие-то бумаги на столе. – В общем, у неё там каша в голове. Надо бы провести политбеседы.

- А что за каша? Что с ней такое?

- Ничего. Анекдоты всякие глупые, про партийное руководство. Какие-то буржуазные идейки… Говорит, мол, «Михаилом началось, Михаилом и кончится».

-То есть?!

- Я не знаю, не разбирался. А вот ты и разберись. Как следует! – голубые глаза секретаря комитета комсомола сурово прижгли Игоря. – Как комсомолец, как сознательный человек… И без пяти минут, между прочим, кандидат в члены партии! Подтяни девушку по идеологии, пока она совсем не запуталась. Та-ак… Группа у неё двадцать третья, сам найдёшь.

- Ага. То есть да… Сделаю.

- Ну, тогда иди на репетицию. Лена будет сердиться, что я тебя тут задержал…

- Пока…

За то время, которое Игорь провёл вне актового зала, обстановка на сцене изменилась. Появились «женщины лёгкого поведения», гитару с бантом оставили в угол, Костя пристроил себе на лицо бороду – за неимением настоящего гримёра на репетициях использовали дедморозовкую, для утренников; и вальяжно развалился в кресле, крутя в руках бутафорскую же сигару, сделанную из дерева и протравленную морилкой до сочного коричневого цвета.

Он пока бездельничал – дамы обсуждали подробности костюмирования.

Конечно, по идее, репетировать надо было к максимальным приближением к сценической реальности: то есть в ночных рубашках, как и предполагала Елена. Но это, видимо, стоило девушкам немалых усилий и до конца они себя переломить всё-таки не смогли: коровистая филологиня Саша «ночнушку» напялила, но на шерстяной спортивный костюм, Инна прикрыла верхнюю часть тела «олимпийкой», а Фан Ань сразу заявила, что «спит голая» и ночной рубашки не имеет… В общем, в качестве этого предмета туалета она нашла какое-то балахонистое платье, напоминавшее скорее погребальный саванн, чем ночную рубашку.

- Ну, тогда хоть разуйтесь! – потребовала Лена, с укоризной глядя на «актрис».

Сама она оставалась в юбке и белой плотной кофточке: сегодня репетировали сцену с главным героем, её выхода – не ожидалось.

Девчонки заныли: «Ой, холодно же! Пол холодный, что за ерунда!».

- Да вы понимаете, дурочки, что вы порхать по сцене должны! – рассердилась девушка. – Пор-хать!!! А ты, Саша, ты как порхать в этих валенках будешь?! И ты, Инна – ты грохочешь, как трактор!

На филологине красовались «дутые» сапоги, чрезвычайно модные – правда, для зимы, а Инна оказалась обута в лаковые женские ботики.

- Ну, вы что, в самом деле?! – зловеще спросила Лена. – Мне, что ли, разуться да раздеться, для примера?!

Игорь замер. О-о, это было бы шикарно! За это он бы был безмерно благодарен небесам. Но увы, такого подарка судьба ему не приготовила. Первая Саша нехотя вышагнула из «дутиков», показав красные шерстяные носки на полных бесформенных ступнях. Потом то же самое проделала и Инна – осталась в чёрных трикотажных колготочках; они обрисовывали её хрупкую и точёную ступню, очень рельефно – но, конечно, это было не совсем то. Только Фан Ань отважно скинула кеды и стащила синие носки. Ступни вьетнамки тоже были красивы: нежные белые лепесточки на досках сцены, гибкие пальчики-отростки, трогательные красные пятнышки мозолей на фалангах некоторых…

- Мне не халана! Я это могу, я умею так быть! – гордо сообщила вьетнамка.

По счастью, в этой сцене ей дали самый минимум текста: две-три реплики, которые вполне можно было выучить наизусть. Игорь и так вырезал из пьесы почти треть совершенно не нужных монологов.

Ленка хлопнула в ладоши.

- Ну, начинаем! Муж сидит в кресле, приходят девушки… Поехали!

Она включила магнитофон, стоявший позади её стула – в зал полилась мелодия «Феличита» блистательных Аль Бано и Ромины Пауэр. Девушки выпрыгнули из-за кулис…

По сюжету, они должны были приставать к главному герою: одна должна была отнять сигару и прикуривать, вторая – сесть на колени, третья – лезть с поцелуями. Сначала хоровод вокруг кресла, потом активные действия. Сопровождалось это всё женским игривым смехом, но на первой же репетиции Лена, послушав, резюмировала: «Ржёте, как кони колхозные! Нет, будет фонограмма…» - теперь сцену проигрывали под музыку.

Девушки начали танцевать вокруг Кости, который сыто жмурился, оглядывался… демонстрировал радостное возбуждение. Саша с гитарой, Инна с пластиковой кладбищенской позой – на представление, конечно, пришлось бы купить настоящую! – а Фан Ань просто так. Лена подавала реплики:

- Легче… Чуть подпрыгиваем! Пританцовываем… Чёрт! Сашка, плавнее давай… Анька, не так суетливо, не быстро.

Сначала Фам Ань, отзывавшаяся, впрочем, на более привычное для русского уха «Анька», отняла у Кости сигару, щёлкнула зажигалкой, «прикуривая». Потом начала «курить». И тут филологиня покраснела до свекольной густоты тона, выронила гитару, Инна прыснула – Ленка нахмурилась, а Игорь изумлённо открыл рот.

С деревянной сигарой вьетнамка выделывала что-то такое, что даже трудно было определить с первого взгляда. Маленький ротик-бутон на маленьком, с тонкими чертами, лице, облепил деревянный предмет и тот ритмично входил в этот ротик, выходил… Губы вьетнамская студентка сделала каким-то особенным образом; филологиня выпучила глаза, ткнула пальцем:

- Она… она же…

- Аня! Ты что делаешь?! Стоп! – не выдержала Едена. – Стоп, говорю!

Фан Ань вынула «сигару» изо рта. Удивилась:

- А сто? С ним всегда эта делать… Мы в публичный том же!

- АНЯ!!! Это си-га-ра, а не… - Ленка поперхнулась. – Так! Всё, тогда по другому: ты целуешь героя, и щекочешь цветком, а Инна с сигарой, все поняли?

- Ага… - обиженно отозвалась Инна. – После того, как кто-то её уже облизал!

Отняла у вьетнамки злополучный предмет и стала протирать подолом ночной рубашки.

- Пошли второй дубль! Музыка…

Начали по новой. На этот раз манипуляциями с деревянной палочкой занималась Инна. Она тоже перестаралась, довольно долго поджигая кончик – видимо, не решалась брать «сигару» в рот. В это время вьетнамка решила, что пришла её очередь. Она начала целоваться с Костей, «щекотать» его цветком. И так увлеклась, что забралась на коленки к юноше; Игорь отчётливо видел маленькие красноватые пяточки её ступней, такие аппетитные яблочки; пальчики пожимались… Тут до него дошло, что актёры целуются совсем уж по-настоящему и со знанием дела.

- Хорош! – прикрикнула Лена, заглушая музыку. – Саша!

Филологиня смахнула голые ноги Фае Ань с колен Кости и сама попробовала туда запрыгнуть. Под фонограмму игривого женского смеха юноша громко охнул, а кресло хрустнуло так, что под потолком актового зала запрыгало эхо. И тут Инна, набаловавшись с табачным изделием, решила вернуть его хозяину. И перепутала кончики: тот, что совсем недавно был обласкан огоньком зажигалки, и даже ещё немного дымился, коснулся щеки актёра…

Костя взвыл. Девушки посыпались с него, как перезрелые яблоки с дерева. Филологиня рухнула на вьетнамку, Инна стояла столбом, обмерев, а Костя, рыча, вскочил и запрыгал по сцене, держась за обожжённую щеку.

- Стоп, стоп! Костя! Сильно обжёгся?!

Костя проворчал что-то невразумительное. В переливчатых глазах Елены заколыхалась глубокая точка. Встала, в ладоши хлопнула:

- Так, всё, эту сцену ещё раз отработаем… потом. Надо с сигарой что-нибудь придумать. Костя, иди в туалет ректорский, там мыло есть, мылом помажь… Анька! Кстати, ты ЧТО ему цветком щекочешь?!

Вьетнамка, сидевшая на полу, рассматривала подошву своей маленькой ступни, тёрла палец – видно, Саша его отдавила. Подняла голову, собираясь ответить, но Ленка не дала ей такой возможности:

- Розой надо шею щекотать, ты поняла, Ань? Шею, а не то, что ты…

- Так сегда там мусина нравица…

- Хватит! Давайте отработаем другую сцену. Когда героини приходят к Антонии жаловаться на скупого мужа…

Цветок в результате этой операции оказался раздавлен мощными ногами Саши, гитара пострадала чуть меньше. Лена наскоро переговорила с Костей, осмотрела ожог на щеке – к счастью, он оказался не сильным; бросила Игорю: «Ты тоже свободен… суфлёра не понадобится сегодня!», и, забыв о нём, скомандовала:

- Девчонки! Строимся на сцене. Помните, вы по фонограмму, пантомимой показываете, что вы сделали для героя и… ну, вы помните. Становитесь. Шаг вперёд, ножку тянем, красиво, ещё шаг, потом бёдрами трясём, показываем, и потом поворачиваемся спиной. И, когда обернётесь, уже такие растерянные, смотрите вниз и кукиш показываете. Всем понятно? Работаем…

Игорь не стал уходить и оказался вознаграждён. Под музыку девушки начали представление, которое должно было поведать зрителям о том, что главный герой насладился утехами публичного дома, а затем сбежал, не заплатив – вот она, мерзость буржуазной психологии, патологической скупости! С первыми движениями актрисы справились. Особенно приятно было наблюдать за голыми ступнями вьетнамки – они приобретали особую прелесть, когда напрягались сухожилия, обозначались стрелки под смуглой кожицей, ступня казалась произведением искусства… А вот дальше не заладилось. У Инны тряска бёдрами ещё получилась более-менее: девушка закрыла глаза, в зал не смотрела, а вот филологиня вытаращилась и не могла себя пересилить. Схватившись за голову, закрыв лицо локонами, она колыхалась, как квашня. Зато Фан Ань опять отличилась: она не только изобразила тряску, но и ручками схватилась за запретное место, и если бы Ленка не остановила, дошла бы до греха!

- Господи ты Боже мой… - простонала режиссёр. – Ну, это кошмар какой-то. Инна, не надо глаза закрывать! Пошло выглядит. Ань… Ладно, я с тобой потом отдельно поговорю. Но Саша!!! Ну ты что, как… как не знаю, кто!

- Как кто? – с обидой спросила филологиня. – Лен, я вообще не умею так…

- Так учись! – сердито закричала Ленка. – А то ты, как сепаратор… который масло отделяет! Колыхаешься!!! Тьфу! Вот, смотрите, как надо играть.

Повернулась к Игорю, который всё ещё держало в руках сценарий, выхватила его – пробежала глазами и в пару прыжков оказалась на сцене. У рампы. Обращаясь к несуществующим зрителям, Ленка в один миг переменилась: из важной и немного самодовольной четверокурсницы стала отчаянной итальянкой, черноволосой конченой стервой. Кстати, по сценарию, этот монолог она должна была читать, расхаживая по сцене в свитере, чёрных чулках и полосатых гетрах…

- …А всякие пригибания и растяжки! У меня даже условный рефлекс появился. Как свободная секунда, сразу раз-раз-раз! В магазин приду – полкило сыру свешайте. И пока вешают – раз-раз! Делаю «лягушку»… Вот так, раз-раз!

Она показала. Гибкость её тела, несмотря на объёмы, поражала. Приседала, выпятив зад.

- Колбасник спрашивает: «Синьора, где вы?» «Тут я, тут: ягодицы подбираю». И он, колбасник мой, тоже беспокоится, расспрашивает… «Синьора, как у вас с ягодицами?» «Сегодня лучше, спасибо…». А потом я показываю ему – й-и-ха, вот так!

И Ленка, обернувшись сначала к одному краю сцены, потом к другому, задрала юбку. Игорь обмер: он увидел натуральные женские ягодицы. Правда, скрытые – слегка скрытые тонкими чёрными колготами. Но… но без трусов!

Вероятно, Лена совсем не думала о последствиях – увлеклась. Впрочем, в образ она вошла блестяще: но, как вошла, так и вышла.

- А они даже головы не повернули! Выходит, не нравилась никому! Никто меня и не замечал вовсе! Смотрели, как сквозь стекло! Бывают такие черные полосы! У вас тоже, да?… Ну, хоть бы кто-нибудь – никого!

Последние слова она произнесла горестно, сгорбилась, мигом потеряла весь шик, весь наглый азарт.

А потом выпрямилась, откинула со лба чёрную густую чёлку, обернулась к угрюмо молчащим девушкам.

- Вот, чёрт подери… Вот как надо. Играть надо, вы понимаете? Это искусство, а не… всё. На сегодня хватит.

Она махнула рукой – ну вас к такой-то матери. И устало спустилась со сцены.

Девушки, о чём-то негромко переговариваясь, ушли за кулисы. Ленка забрала с задних рядов свою светлую куртку, сумку – скрылась в дверях. Вьетнамка присела в кресло, подтянула босые ступни к подбородку и без всякого смущения массировала пальчики ступней, между ними, что-то выковыривая. Игорь нервно сглотнул слюну, неуклюже схватил свою «шинель», шарф, засунул в пиджак листы с текстом.

Буркнул:

- Ну, я пошёл!

И тоже удалился.

Колыванов – Нестерова. Воскресенье.

- Вы бы полежали, в самом деле! – с явным неудовольствием заметила Нестерова, когда Колыванов, не сумев сдержать болезненную гримасу, всё-тапки сел на кровати. – Вы слышите, что я вам говорю?! Доктор сказал – сотрясение.

- Там нечему сотрясаться. Там – кость.

- Юмор солдафонский. Рудик считает, что вам крупно повезло. Одной ногой в могиле были.

- Если быть точным, то двумя. Двумя ногами и головой, в старом склепе… кстати, чей он?

Анастасия расширила глаза. Удивлённо и рассерженно. Они сразу заняли пол-лица и заискрили, словно горящая электропроводка:

- Вы… вы, правда, думаете, что это вообще кого-нибудь интересует?! На Монастырке таких провалов, склепов и прочей гадости – море! Купца какого-нибудь…

Колыванов потрогал толстый бурт бинта, плотно облегавший голову. Да, ему повезло. Склеп, в который он свалился, внизу ощетинился ржавыми крючьями провалившейся ограды – угоди он на них, одним сотрясением бы не обошлось. Чёрт, прощай, мысли о покупке шляпы. На такую голову ни одна шляпа не налезет.

Следователь проворчал – почти примирительно:

- Ладно, ладно… Жаль, что не знаете. Культурно-историческое наследие надо сохранять. Это даже в советской конституции записано…

- Прекратите чушь городить. Подумаешь, наследие!

- А лаборатория что-нибудь сказала? По джинсам?

Теперь Анастасия рассмеялась. От избытка чувств. И даже всплеснула крепкими, цепкими ладошками.

- Нет, ну вы точно… Василий Иванович, мне вот кажется, вы не из Челябинска.

- И откуда?

- С Марса. Или с Луны. Вы понимаете, что на дворе - вос-кре-се-нье! Начальник лаборатории в командировке. Я итак упросила Нину, девушку эту, взять работу, так сказать, в порядке комсомольского почина!

- Я это понимаю… - брюзгливо перебил Колыванов. – Ну, в понедельник-то будет?

- Будет. Вот вы несносный, честное слово!

Он смотрел на её «лодочки». На линолеуме пола, успевшем тоже вытереться и покрыться сетью мелких, как кракелюры, трещинок, они смотрелись вполне гармонично. Нестерова перехватила его взгляд:

- Ой… Я не разулась. Погодите.

- Не надо! Вы лучше скажите, что ваш Чайковский обо мне сказал.

Женщина вздохнула. Она сидела в номере Колыванова, не сняв форменного плаща. В руках – платочек. Им она, кажется, потёрла его лицо – когда он очнулся от тяжёлой, давящей дрёмы.

- Ничего хорошего. Вас нашли в этой… яме. Так сказать, с признаками алкогольного опьянения. А некий Сурпихин из пятого цеха Химкомбината написал на вас заявление, между прочим. Что-де, вы, будучи в нетрезвом виде, оскорбляли его девушку, Тамару Гребёнкину, и угрожали ему табельным оружием.

- Ну, это клинический идиот, - грустно резюмировал Колыванов. – Я оружие вообще не люблю.

- Какая разница? А нетрезвый были? Буфетчица подтвердила – вы там водку, морсом крашеную, пили…

- Да всего-то стакан.

- А не важно. Моральный облик подпорчен. Свидетели есть, как вы буфете с этой Гребёнкиной пьянствовали и потом танцевали.

- И как лапал?

- Что?

- Я говорю, я её лапал или как? Эту Гребёнкину?

- Не знаю… - брезгливо ответила женщина и сердито затолкала платочек в карман. – Лапали или что… я свечку не держала. В протоколе этого нет.

- Кстати… слушайте, а почему пиво у вас такое дорогое?

- Вы, как маленький. Пиво у нас не делают, привозят из Челябинска. В открытой продаже нет, его проводники возят, как правило.

- Странно. Что не взять и просто выполнить пожелание трудящихся…

- Вы это директору горторга скажите! – возмущённо перебила женщина и хмыкнула. - Знаете, у нас ещё лет пять назад главным украшением новогоднего стола не водка и не шампанское было. А «Жигулёвское».

- Чудно-чудно.

И Колыванов спустил ноги с кровати. Сообразив, что они босые, лишённые защитной брони носков, да и сам он – в трусах, торопливо прикрыл чресла свои одеялом. Нестерова всё поняла, со вздохом встала, отошла к тумбочке, где лежала его одежда – та, в которой его извлекли, без сознания, из ямы на Монастырке. Где-то к утру, совершенного закоченевшего.

Потискала в руках серый пиджак.

- Ну, его ещё можно выстирать и… Тут ничего страшного. А вот брючины вы хорошо распороли. По шву.

- И что? Теперь только ампутация?

- Зашью! Не паясничайте. Это вам наказание.

- За что?!

- За то, что… что не надо в поисках приключений лезть куда не попадя!

- На минуточку! - серьёзно запротестовал Колыванов, - Я не просто так полез. Ценные сведения добыл. О ди-джее, и пассажирке некоего таксиста.

- Да, знаю. Вы, как только очнулись, об этом взахлёб говорить начали. Уже в "Скорой".

- Ну, вот и хорошо…

- Ничего хорошего!

Нестерова с досадой швырнула вещи обратно на тумбочку. Прошлась по номеру, подошла к окну. Проговорила, нехотя.

- Акташев тоже кое-что нашёл… Забегал вчера вечером – на чай.

- Излагайте.

- Ох ты, смотри-ка, какой командир! – вспыхнула Анастасия. – Ладно… Он по своему контингенту прошёлся. Барыжка у нас тут есть. Девка молодая, Танька. Ну, вот, ей в четверг приспичило выпить. Она на Ленина живёт, у старого универмага. Ну, вот, пошла в одиннадцать вечера через Парк Революции.

- Куда?

- На «тройку». Это микрорайон по Сиреневой. Там магазин есть, «Флакон», где спиртное можно всегда взять. Нельзя, но можно…

- Как везде в России.

- Перестаньте! И в этом парке встретила женщину. Пьяную.

- Босую?

- В джинсах, кремовом плаще на голое тело…

- Точно?

- Она это очень чётко отметила. Но удивительно-то другое: была прохожая в джинсах и колготках. Но туфли - в руках несла. То есть держала.

- И что?

- Женщина эта ей попыталась… - Анастасия удивилась своим словам. – Подарить. Не продать, а именно подарить.

- Вот как…

- Ну да. Это Таньку и насторожило. Обычно продают – ну, чтобы рубль на пузырь. А тут та ей говорит: возьми, носи, какой размер и всё такое. Пристала, как банный лист.

- И что Танька?

- Испугалась. Подумала – какая-то засада. Обматерила и ушла.

- Женщину запомнила?

Анастасия беспомощно опустила руки.

- Наша, похоже. Лет тридцать пять, голос с хрипотцой, на руках – перстни, по-видимому, золотые. Волосы светлые, но темнее, чем у меня. Вот этот плащ и джинсы.

- Любопытно. Значит, в ночь перед убийством – вероятно, её забирают на Пристани, везут на станцию. Но там её никто не видел. А за два дня до убийства она оказывается в колготках в парке…

- В этом всё и дело! Ну, какая дурочка станет дефицитные колготки об землю марать? Танька говорит - они полопались все у неё на ногах. Странно… Очень странно! Я не могу поверить, что даже пьяная так поступит.

- Да. Ребус! – хмуро заметил Колыванов, пристально смотря на шкаф. – Гуаява.

- Что?

- Экзотический фрукт из шести букв.

- Да идите вы…

- Пойду. Если вы не против, дайте одеться. У меня ещё есть, во что. Пальто-то не пострадало?

- Я от глины отчистила… А потом?

- А потом гулять с вами пойдём. Чем ещё скрасить вечер воскресенья?

- Вы с ума сошли! Вам лежать…

- …не надо. Пролежни образуются. Давайте, я хочу принять приличный облик.

- Ну, валяйте! – зловеще проговорила женщина. – Посмотрим…

Стуча каблуками «лодочек», она вышла из номера.

Пальто в этой катавасии пострадало меньше всего – ведь оно на момент кульминации событий осталось в гардеробе. Конечно, в пальто и с замотанной головой Колыванов всё равно выглядел отчасти комично, но тут на помощь пришла дежурная администратор, пожилая рассыпчатая женщина. Увидев следователя в коридоре, она охнула:

- Да ни Боже мое мой! Что ж вы, как танкист ранетый…

У Колыванова даже не было сил поправить её – мол, ранеНый.

Дежурная сбегала куда-то в казематы гостиницы и вернулась с кепкой – клетчатым «аэродромом».

- Вот! Грузин один оставил. Хороший человек был, хоть и приставал всё время…

- Приставал, но хороший? – уточнил Колыванов. – А если бы не приставал?

- Оссподя! Какой же он грузин после этого? Не, хороший, хоть и грузин.

Следователь покачал головой, глянув на Нестерову: хороша логика, да? Та только улыбнулась. Вышли на улицу. Большой Ленин укоризненно смотрел на колывановскую кепку. Не по чину, мол… Хотя головной убор своё дело сделал: он надёжно скрыл бинт на голове мужчины от посторонних глаз, осталась только узкая белая полоска.

Пошли по тротуару. В небе разливалось сумеречная серость. Тени ломались и падали косо, умирая в последних лучах закатного солнца. Прожухлые, прокопченные за зиму листья ветерок мёл с газонов; тополя грустно шевелили голыми ветками. Прохожих было очень мало, шедшие навстречу не смотрели на Настю и Колыванова, юркали куда-то во дворы; очереди у универмага-стекляшки не наблюдалось. По одной из витрин пролегала грустная косая трещина.

- Очередь выдавила… - печально заметила женщина. – Хотела тоже постоять, но потом узнала, что тушёнка.

- А что, если не она была бы?

- Думала, сгущёнка. Артём сгущёнку просит…

Она осеклась: видно, сказала лишнее. Повела плечами, как от озноба, поспешно схватила Колыванова за руку.

- А вы осторожнее. После сотряса голова часто кружится.

- Она у меня и так часто кружится. И без сотряса.

- Да вы не переживайте. Зашью я костюм ваш. И в химчистку в понедельник сдам, у меня там знакомая… К среде будет, как новенький.

- Не сомневаюсь. А вам не надоело?

- Что «не надоело»?

- За тушёнкой давиться. Или за сгущёнкой…

- А у вас там, в Челябинске, не так, разве?! – огрызнулась женщина. – А-ха, ну да, вы же из Москвы. Столичный небожитель. У вас, поди, её прямо из-за кремлёвской стены в народ бросают… Досыта! У нас тоже раньше снабжение было… московское. Столы заказов вон, по всему городу. А сейчас… Разруха.

- Слушайте… - медленно проговорил Колыванов. – А туфли… Туфли ваша Танька хорошо разглядела?

- Да. Хорошо. Тёмно-синие, на танкетке, импортные. С открытыми пальцами.

- С открытыми пальцами… Это деталь.

- Вы думаете?

- Потом… Описать сможет?

- Да ну вас… Ну, сможет!

- Хорошо.

Колыванов погрузился в свои мыли, молчал; Настя крепенько удерживало его за локоть. Вела. Перешли улицу под печальным мигающим жёлтым. Колыванов поёжился:

- Вымирает у вас город… в выходные.

- А что вы хотите? Город привык работать. Те, кто жрут и пьют, сейчас либо в «Садко», либо в «Эдеме».

- А в харчевне – на автостанции.

Настя вздохнула:

- Это где «Вдали от жён»? О, там такой кошмар… приблудные девки. Ираклий хотел дело поставить, но Гиви, хозяина «Эдема», ему не перешибить. Там отборный контингент… Так и остался – при своих.

- Между прочим, странно звучит – вдали от жён. Как я заметил, жёны совсем не вдали… В городе же фактически заведение.

Женщина посмотрела на него снисходительно: всё надо растолковывать.

- У него год назад этот же кильдым на трассе стоял, у Хребтово. Там точно – вдали… Да сжёг кто-то. Из «благодарных» клиентов. Он сюда перебрался, а название оставил. Но тут уже Гиви хозяйничал!

- Любопытно. Значит, Гиви у вас секс-бизнесом занимается. Почти легально, да?

Настя сделала неопределённый жест рукой. Похоже, ей не хотелось об этом говорить. Или опять не понравилось слово «секс», столь чуждое в словаре советского гражданина.

- ОБХСС знает. Но Гиви на голом месте не возьмёшь, у него подвязки в области. Девушек со всего Союза выписывает… как бандерольки.

Колыванов вспомнил, засмеялся:

- А почему, кстати… один таксист знакомый сказал «ЭдЫм»?

- Ого. Вы уже таксистов знакомых завели?

- Да так. Случайно. Так всё-таки?

Женщина снова повела плечами. Но крепче прижала к себе руку следователя.

- Вывеску он сделал сначала. Светящуюся, такие трубки с неоном. Через Химзавод. Там и было «ЭДЫМ». Наивное дитя… Потом кто-то подсказал. Такой же умник, как вы. Гиви снял… А полгода висела, все выучили.

- М-да… Чудны дела твои, господи.

Настя помолчала. Посмотрела на старое здание горсуда, увенчанное барельефами каких-то пламенных революционеров, вдруг тихо спросила:

- А вы в Бога верите?

- А можно?

- Опять паясничаете… Да что вы за человек такой!

- Ладно, ладно, простите. Да. Но своеобразно.

- Это как?

- Ну… Бог есть. Его не может не быть. Но он далёк от нас. Свои мысли и свои мотивы.

Переваривая его фразу, Настя молчала. Когда уже миновали горсуд – из-за стеклянных дверей на них с подозрением пялился молоденький милиционер, сказала:

- В конце семидесятых было такое дело. Девочку, школьницу, дочь директора Кичигинского ГОК в лесу изнасиловали и убили. Его следователь местный Кожевников вёл…

- И что?

- Решили: дальнобои. А их ищи-свищи…

- А вы как думаете?

- Я – не знаю! Я тогда только стажировалась в прокуратуре. Но там тоже было что-то с колготками… вы же любитель у нас – разных странностей.

- Я не любитель. Я профессионал.

Женщина толкнула его – увлекая вбок.

- Пойдёмте сюда!

- Пойдёмте.

За зданием горсуда открылась тропинка. Она вела сквозь кусты – и вывела их на обширный пустырь. Колыванов понял: это тот самый пейзаж, что он видел из окна машины таксиста Валеры. Нагромождение бетонных плит. Впрочем, посередь этого нагромождения, беспорядочно разрытых канав располагалась площадка, выложенная идеально подогнанными мраморными квадратами, Исполинская стела и остатки металлической звезды, вмурованные в бетон: оттуда торчали уродливые патрубки, скрюченные, как пальцы мертвеца.

Анастасия отпустила его руку. Поморщилась, подобрала полы плаща и присела на бетон, на край плиты. Достала пачку «Опала» и спички.

- Вы тоже курите?

- Иногда.

- Бросьте.

- Зачем?

- Не надо всякую гадость курить.

Он отобрал у неё сигареты, дал свою – из портсигара, длинную и с золотым ободком. Щёлкнул зажигалкой. Анастасия жадно затянулась сигаретным дымом.

- Дичь какая-то… - пробормотала она растерянно. – Первый раз такая дичь! Зачем он с неё трусики снял, а джинсы оставил? Зачем… зачем эти пытки, пальцы ей ломать.

Колыванов закурил тоже, осмотрел стелу, звезду, поинтересовался:

- А что это за Чертово городище такое?

- Монумент павшим на фронтах Великой отечественной… - устало сообщила женщина. – К сорокалетию Победы делали, комбинат должен был газ провести. Что-то не заладилось, потом фонды срезали, и в общем… в общем, всё заглохло.

- А-а… понятно. А вы знаете, что поэтизация пыток – ну, как пытали наших партизан и партизанок, она тоже немного… ненормальна.

- Вы о чём?

- Зою Космодемьянскую босиком по снегу водили. Помню, в школе очень красочно нам рассказывали. Показывали её обмороженные ступни.

- Вы что хотите сказать-то?

Колыванов словно не слышал её. Стоял, широко расставив ноги в чуть испачканных глиной – от вчерашнего! – штиблетах, стряхивал пепел на плиты.

- Пытки бывают двух видов. Информационные и художественные.

- То есть?!

- Информационные – они для того, чтобы получить информацию. Они очень короткие и жёсткие. Механические, простые… Как правило, заканчиваются смертью. Вторые – ради удовольствия. Насладиться страданием жертвы.

- Это… как?

- Например, если нужно узнать информацию, можно отрубать пальцы. По одному. А чтобы насладиться… надо включать ток. И бить разрядом.

Настя ошарашено открыла рот, уставилась на него:

- Вы серьёзно?! Кому это в голову… Погодите! Что за бред?

- Это не бред. Пытки художественные – они на более тонкие, более болезненные ощущения. К тому же пытать так будут два вида людей… Если пытает мужчина – то женщин. Слишком ярких и слишком серых.

Настя оправилась от первого шока; по-мужски сжала сигарету в пальцах. Прищурилась:

- А меня как бы… пытали?

- Вы – женщина яркая. Вас бы пытали, стремясь нарушить… вашу внешность. Уродовать.

Она поперхнулась дымом, от неожиданности, закашлялась. Выдавила:

- Спасибо, конечно, за комплимент… сомнительный. Вы с таким знанием дела говорите!

Он будто не слышал её.

- Особый акцент – на ноги, груди, лицо. Отрезать соски, сломать пальцы, нос или уши… Если бы вы были серой мышкой, то тогда что-то такое медленное… ток, например. Понимаете, пыточную страсть разжигает непокорность, сила сопротивления и в то же время бессилие, жалобность.

Она ничего не сказала. Сигарета дрожала в пальцах.

- Жертва либо сопротивляется, это провоцирует пытающего, её хочется уничтожить. Или молит о пощаде, хнычет, плачет… это провоцирует её медленное «поджаривание». Слёзы, жалобы… это вкусно.

- Вкусно?! Погодите… а что же тогда жертве делать?

- Играть! – улыбнулся Колыванов. – Играть с маньяком в кошки-мышки, интриговать его, пытаться влезть в душу, нащупывать слабые места… Но, будь я маньяком, я бы такой жертве, как вы, первым делом закрыл бы рот кляпом. Чтобы обезопасить себя именно от этого.

- Да что вы такое говорите… - опомнилась Настя. – Вы… с ума сошли?!

Колыванов, тоже, казалось, смахнул с себя наваждение. Аккуратно затушил окурок о бетон, спрятал в карман пальто...

- Простите. Я работал с Бухановским, психиатром. Это тема его изысканий. Ладно, хорошо… Нашу жертву гоняли босиком по битому стеклу и кирпичу. В ранах её ступней – кирпич. Где у нас могут быть россыпи битого кирпича? Ну, сконцентрируйтесь!

Настя неуверенно оглянулась. Стела врезалась острым копъём в темнеющее небо. Сумерки ползли из углов, из-за бетонных груд – как дикие звери, почуявшие добычу.

- Ну… тут – вряд ли. Тут только бетон и глина. Кирпич не предполагался…

- На Комбинате? – быстро спросил Колыванов.

- Нет, вы что… Там такой порядок идеальный. Вы Лыкова не знаете, директора. У него бумажку мимо урны не бросят. И ВОХРа везде. Там таких залежей нет. Ну, вот, на Монастырке…

- Где ещё?

- На Гуляе может быть. На «Чайке», в гаражах. А! Есть ещё недостроенный спорткомплекс на Спортивной, у реки. Там – да.

- Сходим?

Настя потушила свой урок. Выбросила его за спину. Встала, одёрнула плащ.

- Странный у нас разговор… Вы сам какой-то маньяк, не находите?

- А иначе нельзя. Надо мыслить, как преступник… - фыркнул Колыванов. – Иначе никак. Против нас играет человек с извращённой психикой. Будучи нормальными, мы его не поймём.

Настя зло посмотрела на спутника.

- Ну, прогулялись? Подышали свежим воздухом?

- Да.

- Давайте обратно. Я устала и… и помаленьку замерзаю.

Он не стал возражать. Дошли обратно, до начала улицы Ленина. Женщина показала рукой:

- Мне вон туда… минут пятнадцать и я дома.

- Ну, а мне десять, но я буду не дома.

Анастасия изучающее посмотрела на него. Что-то такое, не похожее на неё, замерло на кончике языка - однако так и не сорвалось. Очень торопливо, смазано, дёрнула его за руку, прощаясь и поспешила по гравийной отсыпке у трасс, изредка соскальзывая с асфальта «лодочками».

Обернулась шагов через пять, крикнула:

- Вы завтра не торопитесь, если плохо будет! Можете к обеду подойти!

Колыванов кивнул коротко: мол, сам решу. Вспомнил о бутылке коньяка, оставшейся в номере – да так и не выпитой, и стало на душе чуть легче.

 

 

 

Комментарии   

#3 ОкончаниеИгорь Резун 27.04.2018 02:21
Уважаемые читатели!
По ряду причин, как личного, так и организационного характера, моё сотрудничество с Анатолием Агарковым прекращено. На сайте, вероятно, останутся 24 главы, написанные нами совместно – и, также вероятно, каждый будет продолжать проект самостоятельно, в одиночку. Поэтому в итоговом варианте повести ДВЕ фамилии стоять не могу: а если вы и увидите это где-либо, это будет ложью. Мне остаётся поблагодарить Анатолия за время, потраченное на сотрудничество, а вас – за терпение и интерес.
#2 RE: ЛЮБИТЕЛИ И ИЗВРАЩЕНЦЫИгорь Резун 01.04.2018 12:25
Уважаемые читатели! Перед вами своего рода "первый черновик". Досадные опечатки, ошибки и даже сюжетные "ляпы", как мы не пытаемся их изжить, но могут проскользнуть. Заранее просим у всех прощения. Будем благодарны за замечания. В окончательном виде все главы будут вычитаны и все ошибки - исправлены.
#1 Про сюжет.Игорь Резун 24.03.2018 04:25
В описании Игоря я использую, конечно же, отчасти автобиографический материал - хоть и меняю фамилии. Совершенно реальна Елена Астапенко - ныне новосибирский психолог, мать и счастливая жена.Вот что с Инной, не знаю... Более того, не знаю пока даже, что с Инной случится в рамках этой повести. как вы думаете, добьётся её Игорь или нет?

Добавить комментарий

ПЯТИОЗЕРЬЕ.РФ