ГОСТИ ЮЖНОГО УРАЛА
Колыванов – Нестерова. Пятница, вечер.
Нет, самым отвратительном в этом путешествии была даже не вонь старого «Икаруса» и не колдобины старой трассы на всём её двадцатикилометровом пути от Миасса; и не отвратительная столовая на остановке Сыростан – где на засохших корках бутербродов горько плакал потемневший от старости сыр, а беляши казались детскими куличиками из глины. И не запах маринованного чеснока из лопнувшей банки, которую соседка спереди лелеяла в сумке, стискивая ту ногами, обтянутыми толстой шерстью колгот – пропитались этим запахом и сумка, и колготы, и плавал запах по замызганному полу автобуса, периодически вскипая, да извергаясь к потолку. Нет, Колыванов чеснок любил, в любом виде, как это ни странно – да много ещё казалось странным в облике этого человека, но вот полная невозможность деть куда-то длинные ноги совершенно убивала. Сначала Колыванов пытался сидеть боком, по диагонали, раскидав свои мослы, но так оказалось неудобно: тряска регулярно била виском о стекло, потом заболело плечо…
За посёлком с радостным названием Солнечный мужчина решил проведать заднее сиденье автобуса, откуда накануне ушли пассажиры. Пробрался туда, хватаясь то за полки над головой, то за плечи недовольно ворчащих и обнаружил на длинном ряду сидений мирно похрапывающего работягу в спецовке. Нет, как положено культурному человеку, этот, накрывшийся лохматой кепкой, свои чоботы снял и они сейчас подпрыгивали на полу, норовя самостоятельно, без хозяина, ускакать прочь. Но под чоботами оказались синие носки, из которых в дыры разной величины вылезали жёлтые, цвета луковичной шелухи, пятки – а носки издавали такой аромат, что даже маринованный чеснок по сравнению с ним казался освежающим морским бризом. Колыванов постоял над спящим пролетарием, прикидывая, смог ли бы он расположиться рядом – благо место позволяло… и вернулся обратно, терзать колени.
Выбора ему судьба не оставила.
…Вот поэтому, когда в Прихребетске автобус отверз двери свои, а водитель, зло, ковырнув монтировкой нижний багажный люк, ушёл обедать, Колыванов вывалился из «Икаруса», да стоял на сером бугристом асфальте, уставившись глазами в небо, стискивая руками жёлтый кожаный портфель – весь его багаж и с наслаждением вдыхал ноздрями простой воздух. Та же бензиново-солярочная вонь от трассы, запах сто раз перегоревшего масла от торговки беляшами, мазутный ветерок с железнодорожной насыпи справа, дым от чадящей урны – ещё миллион запахов, резких, но не сравнимых с тем, что на протяжении двух часов щекотало его ноздри в автобусе. Именно поэтому он не сразу заметил женщину, идущую к нему навстречу, пробивавшуюся сквозь толпу башкирских женщин в платках – из Сыростана, с досадой отпихивающую чужие локти, двигавшуюся уверенно, неудержимо.
Была она в форменном синем плаще, под которым синела такая же форменная юбка и китель с петлицами советника юстиции, сиречь майора: всё чистое, но какое-то блёклое, изрядно измятое, сухо-официальное. Как и колготки телесного цвета и «лодочки» на больших ступнях – туфли тоже не новые, на боковинах мысков побелевшие трещинки, всё понятно… А вот лицо рисовало совсем другой образ. Круглое, мягкое, с несколько оттопыренной, словно навек обиженной нижней губкой; брови густые, тёмные – тёмные именно из-за густоты своей и большие серо-зелёные глаза. Немного грустные и наивные, с по-детски припухлой нижней частью. Волосы этой женщины, светло-русые, разлетались по краям лица, обрезаны были коротко, строго по широкие плечи…
Она спешила. Будто Колыванова, стоявшего посреди автостанции, могли каждую секунду унести злые демоны; подошла, широко меряя асфальт старыми «лодочками», спросила звонко:
- Вы – Колыванов? Василий Иванович?
И не дождалась ответа, улыбнулась так, что в углах большого, резкого рта обозначились ямочки:
- А я вас по портфелю узнала. Вы, когда из Челябинска звонили, сказали, что у вас будет жёлтый портфель…
- Шафрановый... – кротко поправил мужчина.
Его спутница засмеялась, протянула руку.
- Ну, пусть так. Нестерова. Анастасия. Городская прокуратура…
Колыванов взял эту руку – подержал; чуть дольше, чем требовал рабочий этикет, возможно. Отметил сухую кожу, прохладную, тонкие и сильные пальцы, недлинные продолговатые ногти без лака…
- Очень приятно…
Сказать больше было нечего; Анастасия несколько секунд внимательно разглядывала его галстук, диковинное короткое пальто, затем смущённо кивнула, повернулась, махнула рукой в сторону:
- Пойдёмте, я вас в гостиницу отвезу. Вон моя машина.
Она повела его к «восъмёрке» кумачового цвета, стоявшей перед входом в новый кооперативный туалет – напротив здания автостанции; прямо под знаком, запрещающим остановку. Гражданин кавказской наружности, в белом халате на майку с нерусской надписью, широкий, волосатый, стоял в дверях и неодобрительно смотрел на машину. Но ничего не сказал, неспешно скрылся за лентами-занавесями, отпугивающими мух.
Попав в салон «восьмёрки», Колыванов сразу начал кряхтеть и шарить руками где-то внизу.
- А где у вас… Анастасия…
- Давайте без отчества – очень быстро, немного невежливо оборвала его женщина. – Сейчас отодвину кресло… Там заедает.
Она перегнулась через рычаг скоростей, она приблизила к нему свои светлые волосы; пахнуло духами, неярко. «Красная Москва» - а чем ещё может пахнуть от прокурорского работника спустя полмесяца после священного праздника Восьмого марта? Этот дефицитный флакон, и этот запах останутся с неё до следующего марта – постепенно иссякая, будучи не раз разведённым медицинским спиртом.
Кольца на пальце не было. Не замужем.
С асфальтового пятака автостанции, обильно засыпанного подсолнечной шелухой, выезжать надо было на трассу через светофор; тот только что пропусти большую порцию транспорта – в основном, большегрузные машины, замызганные «КАМАЗы» с торбами фур и рефрижераторы, а теперь надолго замер, давая протекать по стёршимся белым полосам потоку пешеходов. Их было много, безнадёжно много. Колыванов вздохнул, щёлкнул латунным замком своего шафранового портфеля.
- Ну, если вы не против, давайте не терять времени… - деловито сказал он, доставая серую учрежденческую папку-скоросшиватель. – Значит, опознать её так и не смогли?
Анастасия поморщилась. Пальцы крепче сжали руль, потом легли на набалдашник переключателя скоростей – в янтарный, светофор смилостивился и «восьмёрка», слегка визганув тормозами, дерзко выскочила на трассу, поперёд всех других машин.
- Да. Мы отослали в Москву всё, но там тоже молчат.
- Отпечатки?
- Какие там отпечатки… Она головой и руками, по пояс в Гнилом озере лежала. Дня два, как эксперт сказал. А там, говорят, за день, даже алюминиевые трубы растворяются! – с досадой бросила женщина.
- Гм… м-да. Значит, ни отпечатков, ни фото. Но вы утверждаете, что не местная?
- Нет. Погибшей от тридцати до сорока, у нас в Прихребетске никто не пропадал в такой категории возрастной. Да и джинсы на ней…
- Что – джинсы? У вас не носят?
Весна уже разгулялась: здесь, на Южном Урале она вообще очень рано приходит, но только верхом, солнечным небом, ласковым ветерком, а земля ещё холодная, да и лужи по утрам иногда покрываются белесой ледовой коркой; прохладно – граждане посолиднее не расстаются с дублёнками и тёплыми куртками, а те, кто поторопился влезть в болоньевые плащи, ощутимо жалеют о своём выборе. Проще всего вот этим башкиркам с рынка. Колыванов знал, что под цветастым байковым халатом – ещё один, да ещё тёплые шаровары до щиколоток, а голова повязана платком… В Челябинске их не так много, разве что на рынке, а тут гляди-ка, местный колорит, сказывается соседство БаССР.
Значит - джинсы. Как гласили документы, с которыми ознакомился Колыванов, белья на обнаруженном теле не было.
- Джинсы американские, - сообщила женщина. – «Вранглер». Мы проверили: к нам такие не поступали. Ни через горторг, ни через кооператоров… Точно.
- Значит, приезжая. А по спискам транзитных – по пассажирам.
- Тоже проверяли. Заявлений о пропавших нет. Пока нет…
Их машина ползла по трассе, в левом ряду, который двигался чуть быстрее. Но всё равно – между фурами, панелевозами, грузовиками, «жигулёнками», парой начальственных «волг» и даже неповоротливым трактором с прицепом, полным какой-то неопрятным мешков. Нырнули под мост-путепровод, сквозь ряд машин виднелись дома – унылые коробки хрущёвских панельных пятиэтажек. На торце одной их рабочие меняли лозунг. Фанерные буквы «МИР, ТРУД, МАЙ!» уже сняли, но частично; не справились с двумя – «Р» и «У», а с другого конца надписи к дому уже прикрепили начало слова «ПЕРЕСТРОЙКА»… Судя по тому, что работяги стаскивали в грузовичок остальные буквы, а от злополучного «РУ» убирали лестницу, весьма неприличное, получившееся в результате словосочетание так и останется висеть до завтрашнего дня. И будет читаться совершенно чётко: буквы лишь оттенком красного цвета отличались.
Завтра – суббота. Завтра – суббота. Перестройка и ускорение: какой дурак будет в субботу работать?
- А кто тело обнаружил? – вздохнув, спросил следователь.
- Путейцы. Там, за станцией, их ремпоезд стоит, они рельсы на дистанции работают. Ну, один спустился вниз по малой нужде, и увидел.
- Гнилое озеро, говорите… А почему так?
- Химкомбинат отходы сбрасывает. Там никого, вообще, только ветка железнодорожная – на комбинат и цех вторсырья.
Увидев возникший на перекрёстке просвет – панелевоз сворачивал вправо, Анастасия пришпорила машину и рванула вперед, через сплошную осевую. Поехали веселее. Пятиэтажки мелькали пятнами облупившейся штукатурки на торцах. Среди них стояло двухэтажное здание, не менее ободранное, чем соседи, но с новенькой вывеской «САУНА «ЭДЭМ». Кооперативная, наверное.
- Это хорошо, что станционные нашли, - задумчиво проговорила Анастасия. – Городок у нас маленький, если бы где-то тут… В Ленточном бору или на Монастырке, все бы уже говорили, слухи да сплетни. А так – мало кто знает пока.
Колыванов шуршал бумагами из папки. Чуть опустил окно, повертев ручку: воздух, пахнущий бензином и химией, врывался в щель.
- Причина смерти – «удар тупым металлическим предметом по голове». Именно металлическим?
- Так наш судмедэксперт сказал, Рудик. Частицы смазки в ране обнаружил. Хотя в Гнилом озере чего только нет…
- Но тут указано, что смерть наступила от заполнения водой лёгких…
- Ну да… - нехотя согласила женщина. – Я же вам говорю: там месиво было. Вот и написали так. Её ударили по голове, и столкнули в воду. Больше ничего сказать нельзя.
- Следы связывания были – только на запястьях?
- Да.
- Я смотрю – не верёвка?
- Да. Похоже на электропровод. Вон, кстати, наше здание.
Колыванов с удивлением посмотрел на унылый бетонный куб, украшенный другим лозунгом: «ТРЕЗВОСТЬ – НОРМА ЖИЗНИ!».
- Это же ваш райотдел…
- Ну да. В прокуратуре у нас ремонт начали, да так и не закончили ещё. Сидим там, на втором этаже райотдела.
- Интересно.
- Да, порой удобно. С УР-ом прямой контакт, оперов всегда можно найти.
Анастасия явно хотела сменить тему разговора. Едва они вырвались из плена перекрёстка, тут же попали в следующую пробку; женщина, скосив взгляд на колывановские колени, ёрзающие под шафрановой кожей портфеля, заметила:
- Тут всегда так. Пятница, транспорт на комбинат валит, побыстрее смену сдать… Да и третья смена сейчас начнётся.
- Третья? У вас тут что, сплошные передовики?
- Нет. Ну, а вы разве не знали? Химзавод – стратегический объект. До восемьдесят пятого вообще мы закрытым городом Миноборонпрома были… А чего вы, кстати, не поездом?
- Там смертоубийство, - хмуро ответил Колыванов. – Билетов нет до третьего тысячелетия. Даже депутатские корочки не помогают… Так что пришлось от Миасса венгерским транспортом.
- Да… настрадались, вы, наверное.
- Это не важно. Скажите: у вас за последние десять лет подобные происшествия… случались?
Анастасия взволнованно замотала головой. Экономя то ли слова, то ли внимание: как раз объезжала автобус и умудрилась юркнуть перед его носом, вправо, на самом последнем миге жёлтого сигнала.
- Ну, всё… - с облегчением выдохнула она. – Теперь недолго уже.
Колыванов потянулся рукой во внутренний карман, женщина спохватилась:
- Вы курить? Только не здесь…
- Нет. Не курить! – он достал, массивную, как вазу, изукрашенную какими-то малахитовыми разводами перьевую ручку и блокнот. – Хотя курить хочется… Так были или нет?
- За мои семь лет тут, - отрезала Анастасия - …не было! По неосторожности, по пьянке, из ревности было одно… Но такого – не было.
- Понятно. Телефон у вас там прямой есть, в райотделе.
Женщина продиктовала, Колыванов записал, аккуратно выводя на синеватой клетке блокнота усатые, ветвистые цифры. Затем хмуро у упрямо поинтересовался:
- Скажите, а факт изнасилования был?
- Был. Твёрдым тупым предметом.
- Так. А следы спермы нашли?
При слове «сперма» женщина чуть покраснела – пунцовость залила краешки щёк, ближе к ушам; и тотчас машина остановилась у края тротуара.
- Вот мы и приехали! – Анастасия обернулась к спутнику. – Давайте завтра об этом, хорошо? Вон ваша гостиница, «Садко».
- Спасибо.
- Завтра тогда в десять утра, Василий Иванович… Хорошо?
- Хорошо.
Он открыл дверь «восьмёрки» и выбросил длинные ноги на тротуар – они, кажется, металлически лязгнули суставами.
- Вы отдохните с дороги… как следует! – жалостливо подсказала женщина.
Колыванов склонился к щели между кромкой кузова и стеклом.
- Обязательно… – пообещал он. – Высплюсь хоть!
Стоя на площади, он следил, как отъехала красная машина, потерялась в транспортном потоке. Потом огляделся: стеклянное здание магазина с вывеской «КООПТОРГ», помпезное, с колоннами в три обхвата, здание горсовета, рядом серое, приземистое, мрачное – горком, угадываемый по исполинскому Ленину в окружении выщипанной цветочной клумбы.
А гостиница «Садко» - напротив, в уродливом бетонном здании по серым низким небом, составленном из разновеликих прямоугольников – в девятиэтажной башне, увенчанной аршинными буквами и стилизованными гуслями. Ночью, они, наверное, ярко горят противным сиреневым светом.
Колыванов вздохнул, подхватил подмышку портфель, сунул руки в карманы и зашагал прямо через площадь, грубо попирая все правила пешеходного перехода – к гостинице.
Сейфула – Анна. Пятница, вечер.
Чем-то понравилась ему эта женщина. Сейфула не смел на нее взглянуть, но чувствовал всем существом, что в это мгновение она на него смотрит – в черных глазах ее любопытство. Ну и что, что судимый – он теперь отсидевший и, откинувшись, стал таким же свободным человеком, как все вокруг, как она…
Рай на земле не легко дается – он знает – не каждый даже может рассчитывать. Но стремиться к нему хочет любой – кто через Бога, кто через голову свою, кто через руки… а кто через сердце, насмерть влюбившись.
Сейфула Кашапов, верзила, двадцати восьми лет от роду, четыре из них отсидевший на зоне за драку с тяжкими телесными… не считал себя обиженным природой – по крайней мере, от рождения у него было все: и рост, и сила… Вот ума набирался на нарах – никаких университетов теперь не надо: как ладить жизнь он уже знает. Он не считает себя лишним в обществе – он немножечко покумекает и заставит это общество на себя трудиться. Нет, эти четыре года он не зря прожил, задыхаясь в цементном аду – верную дорогу по жизни выбрал, много думавши… И наставника сыскал – дай Бог каждому! Сейчас он ехал к нему на электросекции «Челябинск – Миасс».
Есть идеи, есть такие занятные идеи, что… Чувство меры Сейфуле не хватает – это верно. И нужен совет умной головушки, коим был для Кашапова Гавриил Потапов – «Гаврик», как его звали на зоне; «нормальный пацан» пятидесяти шести лет от роду. Он, когда справку об освобождении получил, сразу подумал – сначала к Гаврику за советом, а уж потом все остальное.
И вот Челябинск, вокзал, электричка, народ и эта женщина, сидящая напротив… Сидела она отрешённо на жёсткой изогнутой скамье, между что-то бубнящей бабкой и грустноглазым армянином в кепке; сидела, перелистывала «Советский экран», тихо улыбалась чему-то – ни вокзальный шум её не трогал, ни запах пота, исходивший от армяшки, ни неловкость бабки, пихающей её узлами. Сколько ей – сорок? Ну, явно за тридцать. Хорошо сложена, личиком милая, простенько, но со вкусом одета – пальтишко светло-серое, с пояском, под шарфиком газовым водолазочка, белый воротничок виден; сапожки маленькие, ботильоны на «молнии». Должно быть, учительница. Ворочаясь на жестких нарах, четыре долгих года Сейфула именно о такой мечтал. А сейчас повстречал и оробел – поглядывает искоса на нее, как за бабами в бане в щелку, а заговорить боится. Боится, что попрет из него культура зековская, которую он сначала усиленно вбирал себя, как губка грязную воду, а потом стыдиться стал, когда Гаврик ему сказал – дурак ты, шпана шпановская, да шпаной и помрешь. С нар надо в люди выходить – так он ему сказал.
Нет, не исковеркала зона в душе Сейфулы человека – только ума придала голове. Он это знает и просто робеет перед понравившейся женщиной влюбленным мальчишкой. Так бывает. Так было с ним в юности…
И вот сейчас она снова рядом, через два сидения, и снова молчит, чёрными глазами отрешённо влипла в мутноватое, пыльное стекло – то ли столбы считает, то ли галок на проводах рассматривает; и будто сама бесплотным духом скользит за вагонов, не касаясь земли… Куда она едет? Где выйдет?! Куда понесёт этот чемодан – кто встречать её будет – муж, дети, мать? Сейфула уже увидел, что на руке у неё всего лишь колечко и перстенёк; но этот безымянный палец с тонкой золотой жилкой на нём ничего не говорит: знал он, что многие женщины носят кольцо ещё очень долго после того, как рухнул брак. По привычке. Это вот его блатные татуировки на руках да запястья не снять, как кольцо, тут не привычка, а уже крест по жизни и судьба.
Объявили по электричке остановку – какой-то разъезд, или город с чудным, малопонятным названием. Черноглазая женщина поднялась и направилась к выходу – и стало заметно, что чемодан тяжелый, чуть клонит в право её ладную, невысокую фигурку.
Как жаль! Сейфула посмотрел ей вслед. В жизни всегда так бывает – люди встречаются, чтобы расстаться. Он тоже поднялся и вышел в противоположный тамбур вагона. Закурил. Электричка остановилась, двери открылись…
Что наша жизнь? Игра!
Сейфула решительно выбросил окурок и вслед за ним шагнул на платформу.
Электросекция, пшикнув сомкнувшимися створами дверей, умчалась. Они только двое на платформе – он и она. От станции отходит разбитая асфальтовая лента, петляет меж частной застройки и ныряет в лес. Интересно, далеко ли до села? Сейфула решительно зашагал к незнакомке.
- Простите, далеко ли отсюда до села?
- До дачного кооператива «Путеец-2» - поправила она. – А вам туда?
- Ага. Давайте я вам помогу, – Кашапов подхватил чемодан, казавшийся внушительным, но на деле не шибко тяжелый.
Попутчица все еще робела. Но в принципе, какой толк? – в лесу или на платформе, она все равно во власти этого бугая. Кричать раньше времени бесполезно – да и некому. Некого звать на помощь.
Влипли вы, Анна Михайловна, с иронией подумала о себе черноглазая женщина, действительно оказавшаяся учительницей и приехавшая на свою дачу покопаться на участке, прибраться в домике, как-никак, весна! Тем более, что в школе внеплановый ремонт, неделю отгула дали всем… И еще подумала, но уже с сарказмом, глядя в широченную спину незнакомца, спускавшегося по тропинке с ее чемоданом на проселочную дорогу – главное правило насилуемой женщины: если звать помощь бесполезно, то лучше расслабиться и получить удовольствие. И еще в том же духе – самое прикольное в ситуации, что он, изнасилуя, еще и придушит. Как говорится, полный отпад.
Ну что ж, судьбе навстречу! – теперь уже просто оптимистично сказала она самой себе. – Да и что толку бояться? Будем надеяться, все обойдется…
Шли по проселку, свернув с асфальта на лесную тропку – впрочем, лес скоро расступился, показав перелески и речную долину... Анна Михайловна старательно обходила широко раскинувшиеся лужи; сбросить бы сейчас ботики и почавкать голыми ногами по тёплой грязи, как в детстве! Но и она не девочка, и грязь – отнюдь не тёплая, середина апреля, до жары далеко. Женщина сказала своему упорно молчавшему кавалеру:
- Поглядите направо.
Сейфула взглянул.
- Глядите внимательнее. Видите вон ту скамейку под березами?
Кашапов ответил, что видит.
- Нравится вам местоположение ее? Я здесь частенько хожу и думаю – кто и для чего здесь поставил лавочку эту?
Сейфула пробормотал, что место прекрасное – он бы и сам там отдохнул.
- Вы устали? – с тревогой спросила она и подумала – начинается.
На Кашапова действительно накатило – четыре года без женщины это каторга его телу. Думал, откинется, первым делом на вокзал к проституткам помчится. Но увидел женщин и отпустило – они разные и так много совсем некрасивых… можно и подождать денек-другой: четыре года терпел… Раньше дело!
А теперь – лес, безлюдье и женщина, которая понравилась с первого взгляда. Сколько еще можно томиться? Вот она, рядом – руку только протяни. Он взглянул на нее – такая ухоженная, такая ладная вся. А потом – это уже картина после секса представилась ему: с разбитым лицом, в изорванном платье, в волосах паутина, на спине прошлогодние листья… И так этого тоже захотелось, что хоть бросай чемодан и прочь беги от соблазна.
Сердце его стучало ужасно, когда говорила она о скамье. С вожделением подумал – можно и на лавке…
Великим усилием воли он отогнал все грешные мысли и даже стал поддерживать разговор.
Дачный кооператив «Путеец-2» - владения станции. Ведомство Эм-Пэ-Эс не такое богатое, как Миноборонпром, но тоже своих не обидит: льготы, ссуды, зарплата немаленькая. Иные железнодорожники, особенно бригадиры путейских бригад – люди богатые, по местным меркам, всюду разъезжают на собственных автомобилях. И на дачи, конечно. Вот они – и тут, и там – кто у калитки своей оставил авто, кто за калитку загнал «москвичи», «жигули», «волги»…
Сейфула с Анной Михайловной шли узкими улочками дачного поселка. Звучала музыка, слышны разговоры, дымком тянуло и одуряющее пахло шашлыками – весну уже празднуют, вечер пятницы, завтра выходной… За оградами перед домиками прилично и чинно чрезвычайно люди садились за столы, звеня посудой, бокалами и смехом вперемешку с разговорами. Оглядывались на проходящих, может быть, поджидая гостей. На лицах – благодушие и довольство жизнью. Пятница, завтра начинаются два святых, положенных дня отдыха.
Вечер был действительно восхитительный…
- Вот я и пришла, - сказала Анна Михайловна, останавливаясь у очередной калитки. – Вы куда сейчас?
Сейфула плечами пожал.
- Ну, понятно. Заходите. Неужели вы думаете, что я вас без ужина отпущу?
Скоро они уже сидели за столом в летней кухне небольшого уютного домика – ели окрошку и пили домашнюю настойку из ягод. После пары стаканов оба сразу опьянели. Сейфула сделался веселым и очень разговорчивым – всеми силами старался обратить на себя внимание хозяйки. Анна Михайловна, раскраснелась, была очень мила и чрезвычайно смешлива. Она сбросила своё лёгкое пальтишко, ботиночки, измазанные коричневой грязью – и осталась боса, сняла даже носочки, надетые поверх чёрных тонких рейтуз. Не было у неё тапочек, как сама призналась; вот и мелькала аккуратными розовыми пятками: гладкими, похожими на небольшую антоновку… нравилось ей прикасаться босыми ногами к добела отшорканным доскам пола.
Желание, охватившее бывшего зека в лесу, уже схлынуло, и ему больше чем женщину сейчас хотелось броситься на диван, уткнуться лицом в подушку и пролежать таким образом вечер и ночь, а утром уехать.
Анне Михайловне он рассказывал о своем детстве, о своей деревне, о тех укромных местах в ее округе, где он прятался и в одиночестве, но с мечтами, следил за убегающими вдаль облаками. О, как бы он хотел вновь очутиться там и думать о том, о чем мечталось и думалось в те далекие годы. И пусть все-все-все на земле забудут о нем…
- А сколько вам? – лукаво спросила Анна Михайловна.
- Двадцать восемь.
- Совсем молоденький, - с душевной тоской произнесла она.
А потом…
- Что вы на меня так смотрите? Я вас в лесу не испугалась, а сейчас боюсь.
Сейфула встрепенулся – наверное, он действительно на нее засмотрелся; а тоска и злость зековская хлынули через глаза наружу. Он попытался рассмеяться – не получилось. Прет и прет из него ненависть – он это остро даже чувствует. Не к хозяйке, радушной и симпатичной, а ко всему миру. Ух, как он его ненавидит! Его, закрывшего Сейфулу в мрачном сыром бараке на долгих четыре года, заставившего глотать цементную пыль проклятого завода ЖБИ.
Эх, черт! Должно быть, напился – развезло.
- Простите, я, наверное, увлекся – далеко в память нырнул.
Анна Михайловна начала собирать посуду со стола.
- Вы останетесь ночевать?
- Да, если можно. А завтра на электричку и поеду дальше.
- Вы, ей богу, как тот киногерой – самовара вам в электричке не хватало явно…
Кашапов не понял, о чем она это.
- Простите, скажу от сердца – увидел вас в вагоне и будто кирпичом по голове.
- Бывает, - сказала Анна Михайловна с тоской и устало. – Только вы очень молоды для меня, старой бобылки.
- Кого-кого?
Она махнула рукой, усмехнувшись:
- Ладно, проехали…
Что-то в лице этой женщины вызвало в Сейфуле ощущение бесконечной жалости. Это было правдой – сердце кольнуло даже страданием за нее. И довольно сильно. Вот собой он был недоволен – увалень какой-то, не кавалер. Недостает слов, которыми надо выразить свои чувства. Он теперь, в эти минуты, вполне ощущал, что эта женщина нужна ему не только для секса. А вообще – может быть, даже для жизни… Если бы он был несудимый, а она – вышедшей на свободу зечкой, он бы все ей простил и пригрел на своем сердце…
- Что с вами? – спросила Анна Михайловна. – У вас опять такое лицо!
Он повернул к ней голову, поглядел на нее, заглянул в ее черные, сверкавшие в эту минуту глаза, попробовал усмехнуться, но не смог – был мрачен как ночь и задумчивым очень.
Хозяйка попробовала было спросить:
- О чем это вы сейчас думали? – расскажите.
Но Кашапов пробормотал ей в ответ с самою кислою миной что-то неопределенное.
- Вы верно устали и спать хотите… Я постелю вам здесь. на этом уютном диванчике… - она помедлила, поймала его сомнение, поспешно добавила – Да вы не замёрзнете! У меня летняя кухня, знаете, как берлога. Тут одной теплоизоляции столько…
Сейфула посмотрел на миниатюрный диванчик, скорее похожий на широкое кресло, и покачал головой:
- Удобнее будет на полу.
- Он раскладывается. Помогите мне.
Разложенным, диван мог вместить не только Кашапова – как минимум, места было для двоих.
Не желая мешать хозяйке, Сейфула вышел на террасу, прислонился виском к шершавому стояку. В небе зажглись звезды – было поздно и совсем смеркалось; во тьме вдали светили огни какого-то завода. Воздух остыл, было немного зябко…
Потом вернулся в пустую кухонку, разделся и лег.
Мысли еще на сон не настроились, послышались шаги босых ног – в кухонку вошла Анна Михайловна в домашнем халате. С виду хозяйка была спокойна, хотя голос вибрировал.
- Как устроились? – спросила она. – Удобно вам? Не прохладно?
Сейфула что-то пробормотал, конфузясь – потянул одеяло к подбородку, скрывая наколки на руках и груди.
- Как вам настоечка моя? Кружит голову? Может еще налить?
- Н-нет… Я не знаю…
- Ну а кто может знать? Вы стесняетесь? А взгляд ваш такой страшный бывает порой – почему?
- Не знаю. Порой и сам себя боюсь.
- Серьезно? Вы трус?
- Наверное, нет. Трус это тот, кто бежит от опасности, а я еще ни от кого не бегал.
- Вы крепкий парень, я заметила. Вам приходилось с кем-нибудь драться?
- Много раз… и даже не пустыми руками.
- Как это?
- С палкой, кастетом, дужкой кровати или заточкой…
- Заточка это что-то типа ножа? Так вы же могли убить человека.
- Убить можно и кулаком…
- Я бы не хотела быть мужчиной…
- Так и не все мужики дерутся – иные в милицию звонят.
- М-да… Теперь уже не стреляются из пистолетов, как раньше… по-благородному. А вы умеете стрелять?
- Из пистолета? Никогда в руках не держал. Из ружья могу.
Ее серьезный вид при таком разговоре, несколько удивил Сейфулу – зачем она его о таких вещах пытает? Он чувствовал, что не об этом она пришла к нему говорить в начале ночи в домашнем халате, под которым угадывалось обнаженное тело. И не находил слов, чтобы завлечь ее в свои объятия. Чтобы хоть что-то сказать, кивнул на её ступни – беззащитные, на чёрном.
- Вам не холодно?
- Нет. Я всё детство босиком гоняла. Ну, ладно… Спокойной ночи, - сказала Анна Михайловна, но… не двинулась с места.
В темноте кухонки лицо ее трудно было разглядеть – волнуется она? Грустит? Чего-то ждет от него? Если бы Кашапов был постарше и имел побольше опыта общения с женщинами, может быть, он разгадал причину ее ночного визита. Хотя, конечно, он догадывался… Что-то ему в душе подсказывало… Но не было самой главной точки – отправной.
Сейфула вдруг ужасно покраснел – хотя кто бы заметил в такой темноте! - чуть отодвинулся на диване, отпахнул одеяло с плеча голого и с хрипотцой в голосе неожиданно для самого себя охрипшим голосом выдавил:
- Иди ко мне.
Анна Михайловна пожала плечами:
- Я думала, ты не решишься.
Больше она ничего не сказала, развязала поясок халата, одним движением сбросила с плеч одеяние, представ в полумраке во всем великолепии своей наготы. В следующее мгновение юркнула под одеяло…
Колыванов и другие. Пятница, вечер.
Снаружи гостиницу когда-то украсили керамической плиткой, наскоро влепив в бетон причудливую мозаику, долженствую изображать морские волны. Плитка давно отвалилась, некрасивыми проплешинами – понять замысел архитектора было сейчас невозможно; и внутри это сооружение конца семидесятых не радовало. Широченная лестница вела на второй этаж, в холл, посетителей встречало огромное панно, исполненное в традиция грузинской чеканки, наверняка грузинскими же мастерами. На нём бельмастый Садко с крохотной головой наяривал на гуслях в окружении морских чудищ, и потемневшая от пыли да времени латунь делала его от этих чудовищ совершенно неотличимым. Толстенные брусья перил, каменный пол, деревянная обшивка до середины серых бетонных стен, засохшие, как в гербарии, пальмы и фикусы в исполинских кадках. Со стены холл благожелательно смотрел румяный генсек с тщательно заретушированным пятном на лбу. Дежурный администратор, пышная волоокая брюнетка, с массивным узлом волос, с любопытством разглядывала гостя – длиннолицего худого мужчину, его рыжеватую редкую бородку, усы, галстук под пёстрым кашне и серое пальто. Радостно сообщила:
- Ой, здравствуйте… а мы уж заждалися вас! Пожалуйста… девятьсот первый, вот.
Колыванов принял из её пухлых рук с алым лаком грушу с ключом, шлёпнул на стойку паспорт, извлёк из кармана ручку и в несколько росчерков заполнил анкету постояльца. Затем задумчиво постучал этой деревянной грушей по лбу, спросил:
- Усатые в номерах есть?
- Не пОняла… - растерялась женщина.
- Клопы, тараканы, крысы? Учтите, увижу – в ЦК буду жаловаться.
Администратор обиделась:
- Да что вы такое говорите! У нас совсем новая гостиница… Между прочим, коллектив социалистического труда!
- Понятно.
Пышнотелая сверкнула золотыми коронками – мстительно:
- А на ужин вы опоздали уже, закрыт буфет! На первом этаже ресторан, если хотите.
- Благодарю.
- И не вздумайте кипятильники всякие включать! Чайник у меня можно взять…
- Возьму. Попозже.
Поскрипывающий лифт понёс Колыванова на девятый этаж.
Там, в стандартном двухместном люксе, вытребованным благодаря челябинской прокуратуре, Колыванов разгрузил портфель. Тот вмещал в себя удивительно много, помимо тонкой папки с бумагами. Из него извлекли несколько сорочек, новых, в хрустящих пакетах; да тут оказался и сложенный вельветовый пиджак, да тонкие джинсы... Что-то ещё – в большом, чёрном, из-под фотобумаги. Электробритву, зубную щётку с пастой в чехле, два новых блокнота, лупу, флак салфеток и электрический фонарик. И что-то ещё, по мелочи; потом портфель занял своё место в шкафу.
Колыванов глянул в зеркало, сбросил костюмный пиджак, развязал галстук. Переоделся в джинсы и вельвет благородного тёмно-коричневого оттенка. Добавил к этому образу ещё несколько живописных деталей, умылся и причесался. Желудок тоскливо урчал и требовал насыщения…
Администраторшу на обратном пути не застал – стойка пустовала.
Ему было неведомо, что, пока он спускается по мраморной лестнице, щёлкая каблуками штиблет, его уже обсуждают. В бельевой, по телефону, удерживаемому на круглых коленках:
- Ой, Тамар, прям не знаю… Весь такой модный, сразу видно, москвич! Пальто драповое, представляешь, выше колен! Ага! Как обкорнали… И сейчас вышел, умора. Да… Галстук был, как помнишь, у Нинки платье? Ага, с люрексом. Аж светится, ну… Чего? Ага. А щас бабский платок, не поверишь, на шею навязал… Ага! Я такое токо в фильмах видала… И значок какой-то нерусский А? Ну… Брезгуша такой, фу-ты, ну-ты, ножки круты... ну… У тебя с Женькой-то как? По-прежнему?
Ресторан расположили на первом этаже явно с умыслом, рассчитывая на широкую публику. Но вечер пятницы явно не был тут в почёте: в дальнем углу сидела парочка молодых людей, даже не раздевшихся по причине закрытого гардероба, за толстой колонной – двое кавказцев, побросавших на спинки стульев куртки из турецкой кожи. Алюминиевая раздача в углу, неизменный спутник любого общепита, дышала пустотой и холодом, ленты с точками погибших мух тоскливо свисали с потолка в углах зала. Колыванов устроился за столиком, позевал, поиграл пустым стаканчиком для салфеток – без оных, дефицит, пластиковой солонкой и перечницей. Он, наверное, дошёл бы до того, что начал жевать край скатерти – но подплыла официантка, такая же дебелая, как и администратор. Поверх белого поварского халата – символический передничек, тугие икры в вязаных синих носках, а те – в синих китайских тапках.
- Есть омлет, лапша и котлеты. Рыбные! – скучным голосом проговорила официантка.
Колыванов покосился на столик с кавказцами. Судя по виду их еды и запахам, они ужинали цыплёнком табака и хачапури, на столе виделась лохматая зелень и пузатая бутылка армянского коньяка.
- Водочки. Грамм двести, пожалуйста.
Блокнот дрогнул в пухлых пальчиках.
- Водки нет, гражданин. По распоряжению горсовета, после восьми не наливаем.
Можно было, конечно, и поскандалить. Но сил не нашлось. Колыванов откинулся на жалобно скрипнувшую спинку стула.
- Ладно… несите две котлеты. Без лапши.
- Кисель будете?
- Нет. Только не кисель… Минеральная водичка есть?
- Только «Ессентуки».
- Хорошо. Давайте.
- С вас два рубля шестьдесят три копейки! – величественно возвестила официантка; удалилась, глухо хлопая задниками тапок.
Кавказцы, между тем, с интересом разглядывали его. Один, похоже, был тот самый человек из кафе на автостанции – большой, кудлатый, с прямым жёстким носом, а второй – низенький, рыхлый и нос имевший в форме банана. Других различий не наблюдалось.
Официантка принесла котлеты, два серых ошмётка на белом блюде, пару кусков «Бородинского» и бутылку «Ессентуков». Колыванов сначала обжёг язык пузырьками газа, с досадой отметив, что вода тёплая, потом щедро намазал оба рыбных изделия горчицей и стал есть. С горчицей это местное блюдо ещё воспринималось едой…
Между тем кавказцы волновались. По отдельным фразам Колыванов определил: грузины. Они о чём-то спорили; бородатый удерживал носатого – да так и не удержал. В конце концов его друг встал и бочком подобрался к столику Колыванова, деликатно опустился на стул, положил волосатые руки на скатерть.
- Э-э… уважаемый! Можна спрасит, да?
- Можно.
- Э, зачэм такой значок ынтирэсный, да?
Колыванов посмотрел на лацкан вельветового пиджака. На чёрном круге – что-то вроде автомобильного диска и надпись на английском. Потом глянул в жадные чёрные глаза над носом-бананом. За неимением салфетки двумя пальцами смахнул с губ рыбные крошки.
- Национальная стрелковая Ассоциация штата Техас. Наградной знак.
Грузин оторопел. Повращал глазами, рот открыл, показал золотые зубы.
- Э-э… Стрэлят умеишь, да?
- Да. Был там на чемпионата. Тридцать восемь из сорока выбил.
Собеседник снова выпучил глаза, что-то хотел сказать, одобрительное, но только пробулькал «Э-э… Пасиба, дарагой!» и ещё более осторожно, крадучись, вернулся к своему столику.
Колыванов допивал минеральную воду, отламывая от оставшегося куска «Бородинского» корочку. Достал кошелёк, вынул трёхрублёвку; оставил на столике, под пустой бутылкой. Про салфетки надо было угадать: даже в Челябинске нет, купил с рук в Миассе – по случаю. Мужчина встал, одёрнул пиджак, пошёл к выходу.
У гардероба его догнала официантка.
- Мужчина… Мужчина! Сдачу забыли!
Но вместо сдачи официантка неловко сунула ему бутылку коньяка. Четыре звёздочки, четыре рубля пятьдесят семь копеек. Сдачу же неуверенно сжимала в кулачке.
- Это вам… ну, эти… ребята, вон… с того столика. Подарок! – пробормотала женщина.
Колыванов кивнул, расслабленно взял бутылку. Поправил шейной платок винно-багрового цвета.
- Спасибо.
Посмотрел в сторону грузин, но те боязливо отвернулись.
В номере он скрутил металлическую пробку, налил в гранёный стакан ровно две трети и проглотил одним махом; приятное тепло потекло по жилам, разморило в две секунды и Колыванов моментально ощутил всю накопившуюся за день усталость.
Кое-как раздевшись и разобрав кровать, он заснул без сновидений.
Сейфула и другие. Ночь с пятницы на субботу.
…Сейфула не знал, раскаивалась ли в содеянном его новая знакомая; но и она сама вряд ли полагала, что её поступок откроет шлюзы так мощно. Да что там шлюзы! Что потоком страсти просто снесёт все плотины, что накопившееся за четыре года выплеснет с рёвом и безудержным напором, помчится вперёд бурлящим потоком.
У неё было мягкое, как будто восковое, тело. Сейфула рычал, хрипел, буквально вбивая это тело в диванчик, пружины отчаянно пели, и пол пел, охал, и вся дача, казалось бы, пошатывалась и подрагивала. Стоны самой женщины терялись в этой оглушающей симфонии – и видел Сейфула мало, особенно, когда поставил белыми коленками на доски пола и пристроился сзади: только руки, удивительно маленькие женские ручки, вцепившиеся в край диванчика, видел, да ощущал запах её душистых волос, вымытых каким-то особенным мылом. И больше ничего.
То, что он выбросил из себя, родило такое напряжение, что он даже не смог сразу встать. Шатался. Поднялся, нашарил рукой трусы – наугад; пошатнулся, с оглушительным грохотом опрокинул что-то в полутьме, задел стол…
Он ушёл из этого домика, как вор, не прощаясь – тихо ушёл, бесшумно. По дороге брёл, словно сомнамбула, часто проваливаясь ногами в лужи, и даже не чувствуя промозглости, влаги. Так добрался до станции, во тьме, серебряный в свете полной луны, перешёл пути, и оказался среди покосившихся, заросших черной лохматой рябиной домов: явно окраина городка, где он оказался волей судеб.
Нет, зря он ушёл. Что было не остаться, с этим ласковым телом рядом, с этим сгустком тепла? Какой страх, какая холера погнала его прочь?!
Теперь надо было выбирать место на ночлег.
Он бы долго ещё шарашился среди кривых заборов, если бы внезапно рядом, прямо над ухом, не распахнулась форточка. И хриплый, прокуренный голос не спросил – запросто:
- Чево ползаешь, вошь дровяная?
Сейфула не нашёлся, что ответить. Занят он был тем, что вылавливал в луже кроссовку, снятую вязкой глиной: тут она оказалась гораздо липче и злее. Но пришлось поднять голову, ответить с максимумом допустимой вежливости – на зоне приучили без нужды не матюкаться:
- Ничего. Спи давай, хозяин.
Зажёгся свет в маленьком окошке, потом тень его заслонила – хозяин разглядывал Сейфулу. А потом и просверк жёлтый лёг от входной двери, и калитка скрипнула. На мужчину глядел бородатый, будто закутанный в белое, дед в ватнике на древние бязевые кальсоны и рубаху – морщинистые ноги в резиновых калошах.
Может быть, он разглядел наколки? Может, просто учуял – звериным нюхом?! Густо прохрипел:
- Сиделец? Нехде переночевать?
- Да.
- Заходи. До утра приму.
И широкую спину бесстрашно показал, зашаркал калошами по дорожке. В эти спину, ватник, Сейфула и спросил – с наигранной дерзостью:
- А не боишься, дед? Придушу да ограблю.
- Всякой твари – свой срок! – откликнулся старик, не оборачиваясь. – А грабить можешь тока хрен свой, коли найдёшь. Больше нечего грабить у меня…
В сенцах этой хаты было тепло: видать, от печки выведена труба. Топчан, старое одеяло, подушка серой ткани. Старик морщинистой рукой показал: «Вот!», прибавил:
- В избу не ломись. Глуховат я, да и сплю крепко.
И скрылся за тяжелой дверью, наглухо задвинув щеколду.
Комментарии
По ряду причин, как личного, так и организационного характера, моё сотрудничество с Анатолием Агарковым прекращено. На сайте, вероятно, останутся 24 главы, написанные нами совместно – и, также вероятно, каждый будет продолжать проект самостоятельно, в одиночку. Поэтому в итоговом варианте повести ДВЕ фамилии стоять не могу: а если вы и увидите это где-либо, это будет ложью. Мне остаётся поблагодарить Анатолия за время, потраченное на сотрудничество, а вас – за терпение и интерес.
RSS лента комментариев этой записи