СОН РАЗУМА

Тюратаев и партактив. Вторник, после обеда.

Тюратаев утёр платком шею. Она обильно потела – от злости и от чувства ответственности. Первое являлось следствием того, что вокруг одни чудаки на букву «м», и ни на кого положиться нельзя; а второе от того, что за все спросят с него, товарища Тюратаева, первого секретаря Прихребетского горкома КПСС, и спросят жёстко. Сначала в Челябинске, потом в Москве. И ни там, ни там у Тюратаева хороших позиций нет!

Лыков, сука, не приехал. Заболел вроде как. Сволочь. Отдельное царство себе завел. Дистанцируется, мерзавец. Чует, чем пахнет.

Первый секретарь снова промокнул шею под расстёгнутым воротником. Жарко. Антициклон, говорят, пришёл. Его только на Первомай не хватало!

- Значит, так… - прорычал он. – Колонны формируются у Горсуда, оттуда и пойдут! И чтоб мне без фокусов… Начальнику ГАИ – подъезды все к площади перекрыть! Колонны Комбината идут вторыми, после горисполкома… Всем ясно?! Но перед ними чтоб ни одна мудявка не лезла! На «Сказке» подходят колонны жителей МЖК… Кузнецов, есть жители?

- Есть! Все, как один! – вскочил молодой председатель жилтоварищества.

- Знаю я, твои «как один». Опять одну шпану соберешь, портреты волочить по земле будут… - проворчал Тюратаев. – Так. Идут мимо трибуны, поворачивают. На «Садке» вывесили лозунги?

- Так точно, Руслан Юсупович. «МИРУ – МИР» и «ПАРТИЯ – УМ, ЧЕСТЬ…».

- Про перестройку надо, чёрт бы вас взял…

- На КООПторге лозунг уже висит, «ВСЁ ЛУЧШЕЕ - НАРОДУ» - робко сказал кто-то.

Тюратаев задумался.

- Твою мать… Идиоты. На КООПторге? Вы бы, сволочи, ещё туда Горбачева повесили! Сколько там мясо стоит, знаете, да? Бунта хотите?! Снять! Заменить!!!

- Чем, Руслан Юсупович?

- Перестройкой и ускорением. Думайте, это ваша работа! Ага… Значит, заворачивают, и мимо Ленина… мимо Ленина, направо, по Ленина. Чёрт! Короче… На Веневитинова рассасываются, понятно? Поставьте там кордон ГАИ. У нас щит на Веневитинова есть?

Тюратаев округлил глаза – для пущего страха, всмотрелся в сидящих за длинным столом. Все молчали. Тогда первому секретарю пришлось напомнить:

- Вашу мать! Второй год говорим о памятном знаке на этой Вени… как это там? Витинова, и до сих пор хоть кол на возу теши, а он все там! Щит, спрашиваю есть?!

- Товарищ Тюратаев… - с места поднялся худой, очкастый заведующий городским музеем в ДК, представлявшим из себя всего лишь две комнаты с пыльными экспонатами. – Мы тут изыскания провели… Витинов – это псевдоним. А вообще, он Родченко Фёдор Никанорович.

- Кто такой? Революционер?

- Ну, вообще-то он октябрист… в одна тысяча девятьсот шестнадцатом пьесу написал, музыкальный гротеск «В тридесятом царстве».

- В каком, на хрен, царстве?! – кастрированным быком заревел Тюратаев. – Вы чего, с дуба упали?! Царство! У нас социализм, мать вашу! Если октябрист – значит, красный Октябрь там, «Аврора» и так далее…

- Но, Руслан Юсупович, он не октябрист, он почти декабрист. То есть тот самый Веневитинов, который письма…

- Мать твою, да я срать хотел на ваш календарь, октябрист он там или декабрист! Один хрен! – Тюратаев сгоряча чуть не запустил в очкастого графином. – Оформите, как полагается, чтоб народу понятно было! Простым работягам! И щит поставьте, у вас два дня есть! Подумаешь, месяц туда, месяц сюда. Всё, выполнять!!!

Пристыженный завмузеем сел.

Надо же, и этот полез! Сидел бы себе смирно… изыскания провели они. Ты скажи спасибо, интеллигент паршивый, что хоть в ДК пристроили, после того, как тебя Лыков из комбинатского музея трудовой славы турнул за завиральные идеи и страсть к зелёному змию…

Тюратаев взял себя в руки. Хотел хлебнуть из графина, как обычно, но сдержался – налил в стакан.

- Всё организованно, без всяких фокусов. Колонны получают лозунги, портреты члены Политбюро и знамёна строго по разнарядке. И если кто утеряет… ну, разберёмся. Партбилет точно на стол положит. Ответственных колонн я уже назначил, по каждому предприятию. Так, оркестр готов?

Заведующая домом культуры, степенная дама, начала подниматься с кресла, но покачнулась – не удержавшись на каблуках, которые не носила в силу излишней дородности, и чуть не упала на очкарика-музейщика.

- Извините…

- Что «извините»?! – рассвирепел Тюратаев. – Или говорите, или на выход! Время дорого!

- Простите… У нас оркестр, в принципе, готов. Но с духовыми вопрос… Так сказать, инструменты нуждаются в ремонте…

- С какого это перепугу они нуждаются?

- Видите ли… некоторым образом, во время репетиций… так сказать, произошла естественная утрата… Немного помяли их.

- Пионерские горны возьмите! – заревел Первый так, что сидящие пригнулись. – На губах играйте! Вы что, мне тут идеологическую диверсию хотите подпустить?! Не выйдет. Всё! Ещё вопросы?!

Вот зря он это спросил. Встала, мерзавка. В коричневом брючном костюме, понимаешь. Тоже мне леди. Волоокими глазами его ощупала. И фамилия-то у неё Калиакри… Ведущий журналист газеты «Герои труда», ведущая утренней программы Прихребетского радио.

Стройная брюнетка ничуть не боялась его громов и молний.

- Товарищ Тюратаев, после демонстрации последует выходной день. Какие меры предприняты городской милицией для обеспечения безопасности наших женщин? Я знаю, что в городе уже произошли два зверских убийства…

Саруханов, потевший в своём кителе с орденскими планками, завозился – разбуженным медведем в берлоге. Но Первый остановил его властным жестом, ответил – и, отвечая, до минимума ослабил начальственный рык в голосе. С этой сволочью опасно ссориться.

- Антонида…. Атанасовна! – он с трудом вспомнил редкое отчество. – Мы уже… установили преступника и он… обезврежен почти. У нас был следователь из Москвы, из Генеральной прокуратуры. Он разобрался, мы готовим задержание, следим. Так что беспокоиться нечего.

- Спасибо.

Она села. Тюратаев ощутил, как по груди на живот стекает холодная струйка пота. Упарился. И заключил:

- Тогда все свободны пока… товарищи. Надеюсь на вашу сознательность.

… Эти «товарищи» покидали его кабинет, как подпольщики конспиративную квартиру – небольшими группками. Первый повалился в кресло за столом и отвечал на разнообразные просьбы, пожелания, кляузы. Кому кивком, кому согласием сквозь зубы, кому – свирепым взглядом. Последним подсунулся Чайковский. Тюратаев с ненавистью глянул на ромбик высшего юридического  образования на кителе прокурора.

- Чего тебе? Опять этот ваш… шизоид? Чего опять хочет?

Накануне прокурор обмолвился по телефону о том, что приезжий следователь написал ему служебную записку, форма которой повергла в шок не только самого Чайковского, но и всех тех, с кем он ею поделился по долгу службы – Саруханова, Ильина, и даже Степняка. Записка, отпечатанная на учрежденческой пишущей машинке, имела объём в двенадцать листов и была озаглавлена, как научная диссертация: «Проблемы дедуктивного метода в расследовании: паранойя или шизоид?». Первое слово Тюратаев попытался выговорить, чуть язык не сломал. Поэтому запомнил только второе.

Чайковский облизнулся. Как будто сладкого отведал.

- Да нет, Руслан Юсупович, нет… Хорошая новость. Уехал он.

- Как уехал?! – Тюратаев даже подскочил с кресла. – Куда?

- Судя по всему в Челябинск… Сто километров. Два часа и он там. На такси поехал, фон-барон.

- Вот как… Интересно! А тебе не доложился, что ли?!

Прокурор виновато хихикнул.

- Нет… Да и Нестеровой тоже не сказал. Она в последнюю минуту узнала. Сбежал, Руслан Юсупович. Как вор!

- Как вор… это хорошо. Как вор! – удовлетворённо повторил Тюратаев.

Он оттолкнул Чайковского, подошёл к дубовой стенке. Достал из секции бутылку элитного армянского коньяка «Двин», две пузатых рюмки. Плеснул в них тёмно-золотистую жидкость.

- Ну, тогда давай выпьем… Баба с возу. От сердца отлегло, честное слово. Выходит, ничего он не нарыл да сбежал.

Чайковский кивал головкой-яичком, цедя коньяк сквозь зубы. Пробормотал, явно оттягивая неприятный момент:

- А вот вторая новость похуже, Руслан Юсупович.

…и брякнул, сволочь:

- Лыкова вернулась. На дачах её видели, точно.

- Твою ж мать…

Рюмка чуть не выпала из рук Первого. Под ложечкой застукало, зачмокало; коньяк во рту сразу приобрел вкус полыни. Вот этого он не ожидал… Чёрт же принёс сюда эту девку!

Хотя какая она девка? – в восьмидесятом двадцать два уже было. Свадьбу с челябинским председателем горисполкома сыграла. Через три года, обобрав его как липку, выжав из него все соки, эта мегера по-тихому развелась. Но, говорят, прихватила с собой чемодан компроматов на челябинские верхи. Поэтому папашу ее и не трогали – боялись огласки. Училась она в Москве заочно, кажется, в МГИМО; несколько раз брала академотпуска; закончила или нет – неизвестно. В восемьдесят четвёртом приехала в Прихребетск, в поджидавшую её квартиру на МЖК. Но, опять же по слухам, вела себя столь буйно даже по меркам прихребетской «золотой молодёжи», что папаша почёл за лучшее отослать её обратно в Москву. По другим данным дело обстояло ещё интереснее – Лыкова-младшая ещё в МГИМО попала в какую-то секту антисоветского направления и вполне могла доиграться либо до психушки, либо до посадки с помощью КГБ. И всесильный директор отправил её подальше – но, конечно, не в стены родного института, а в хитрый пансионат закрытого типа, чтобы набралась она там уму-разуму, чтобы подлечили этот скособочившийся ум до нормального состояния…

Как дела обстояли на самом деле, знал, вероятно только сам Георгий Максимилианович Лыков и его племянник, начальник ВОХР.

А теперь эта избалованная, развращённая, наглая и испорченная девка объявилась в городе. Зачем? Почему именно сейчас?! Тюратаев, бессменно руководивший горкомом вот уже пятнадцать лет, отлично помнил историю, всколыхнувшую весь город – о которой теперь говорили на кухнях, правда, считая это расхожей байкой. Об очень необычной пассажирке одного автобуса… Но не в этом дело. А если она отчебучит что-то такое же на Первомай?!

Первый через силу доглотал коньяк.

- Ты бы… присмотрел за ней. Кого-чего, к кому она тут…

Головка Чайковского затряслась, бородёнка тоже, глазки заморгали:

- Так ведь, Руслан Юсупович, я-то никак… Это товарищ Ильин там, он же с ней…

- Знаю! – кисло прервал его блеяние Первый. – Добро. Я тебя понял. Разберусь. Иди!

Он чуть было не добавил: «…к чертовой матери!» - так ему было плохо. Предчувствие близкой катастрофы надвигалось на него – неясное предчувствие, и он пока не мог понять, откуда ждать удара… Пятнистый, конечно, не Андропов, но и расслабляться не стоит. Вон, «Волгоградское дело». Целого ветерана Великой Отечественной, кавалера трёх орденов Трудового Красного Знамени и Премии Совмина, начальника волгоградского УВД, генерала со знаковой фамилией Иванов - взяли почти год назад прямо у собственного дома. И десять лет с конфискацией.

Тюратаев тяжко вздохнул, подошёл к окну. Отдернул занавеску. С гостиницы ему ехидно ухмылялся Ленин: почти готовый, только без рта и бородки. Ум, честь и совесть нашей эпохи – мать её яти!

Степняк – Фараонов. Вторник.

Своей машины у Степняка не было, отдельной служебной, разумеется, тоже не полагалось. Дежурные «УАЗики» оказались в разъездах. Акташев дежурил в отделе так же без машины, ругая ремонтников его «Нивы». А брать водителя сахарной «Волги» майора Ильина замначальника посчитал просто нескромным. Поэтому добирался до места назначения на автобусе, с любопытством озирая прихребетские пейзажи. Сам он родился в Сибири, в Барнауле, городе, стоящем на холмах над Обью – там ощущался простор, несмотря на сравнительно узкие улочки; а тут было что-то такое, что душило, загоняло в угол, стискивало сознание невидимыми рамками… Да и к аммиачному привкусу в воздухе он пока не привык.

А искал Степняк главного нарколога. У кого выяснять подробности алкогольной жизни города, как не у этого персонажа? Однако в вытрезвителе развели руками – нет на месте; главный врач взял отгул, и искать его надо, коли уж приспичило, по домашнему адресу в микрорайоне «Турник», у Старого Универмага… Адрес сказали, посоветовали, как добраться. Сам вытрезвитель, располагавшийся на задах Автокомбината, произвёл на Степняка гнетущее впечатление и напомнил ему гарнизонную гауптвахту: длинные коридоры, множество дверей, решеток, решетчатых калиток, недобрые окрики персонала... Выходя он, заблудился, свернул не в тот коридор и увидел жуткую сцену: прямо перед ним, напротив двери с табличкой «ВАННАЯ», откуда несло хлором, приседала совершенно голая тощая девица. По виду школьница-старшеклассница. Лица не видел, только светлые волосы и зад, и мозолистые пятки. Майор Степняк онемел от такой сцены, впал в ступор – не каждый день машут перед тобой девичьим задом-то! – пока его не вывел из забытья окрик коротконогой, усатой врачихи в несвежем халате:

- Вы чего, гражданин? Вы к кому?!

Степняк, видавший виды, попятился. Потом неуверенно ткнул пальцем в голую:

- А зачем… её…

- Обыск, стандартный! – рявкнула врачиха. – Неизвестно, чего она в задницу могла насовать… И вообще, не ваше дело! Пошла в отделение, быстро!

Степняк, ошеломлённый, тоже ретировался.

…Потом он снова трясся в автобусе, на задней площадке, стоя – совесть офицера просто не позволяла занимать место в общественном транспорте, в его-то годы. Вышел у «Старого Универмага», с ужасом посмотрел на громаду элеватора, напоминавшего замок сказочного злодея, пошёл по оконечности улицы Ленина, высматривая табличку с нужным номером.

Нашёл.

Во дворе возился человек. С велосипедом «Урал», поставленным вверх колёсами. Видно, только что установил выправленное колесо: крутил руками педали, придирчиво смотрел на мелькание спиц и движение обода. Степняк окликнул, мужчина не шелохнулся. И, только, когда майор вошёл в открытую калитку, хозяин чуть повернул обветренную щёку:

- Да? Вы ко мне?

Было ему лет шестьдесят на вид, а обликом – чистый цыган. Борода лопатой, черная, до синевы; такие же густые, космами, волосы; большой нос, жгучие глаза. Майор представился, показал удостоверение. Получил в ответ сдержанный кивок и руку–лопату, твёрдую до каменности.

- Фараонов Эдуард Францевич.

Полное имя главного нарколога и отчество до этого времени как-то ускользали от мыслей Степняка; сейчас, сказанные все вместе, глухим басом, они произвели совсем другое впечатление. Майор пожал руку, ещё раз удивившись её крепости, и не постеснялся спросить:

- Диковинное у вас… всё. От фамилии до остального.

- Дедушка в семинарии плохо учился… - пробасил нарколог. – А таким давали «нехорошие» фамилии: Фараонов, Саулов, Иродов. Дедушка из сиротского дома вышел… А отец назвал меня в честь социал-демократа Эдуарда Бернштейна.

Степняк тонкой игры родителя Эдуарда с именем проклятого ренегата, подвергавшего сомнению постулаты марксизма, не понял. Благодарно кивнул. Кратко изложил суть дела.

- Сейчас… Отпущу свою орду! – и Фараонов крикнул звучным голосом попа на клиросе. – Наро-о-од! Велик готов!

Тут же высыпало из дверей дома детское воинство, шесть человек. В возрасте от пяти до двенадцати. В самой разнообразной одежде, причём не новой; в дешёвой обуви, при этом веснушчатая девчонка и пацан старший вообще босиком оказались. Облепили велосипед, за миг поставили его на колёса, выкатили за ворота и понеслись… куда-то.

Вытирая руки ветошью, Фараонов пригласил:

- Прошу… в мой кабинет.

«Кабинетом» оказалась летняя кухня с топчаном, потёртым письменным столом, портативной машинкой «Эрика», книжным шкафом и лохматым креслом из ротанга. В него Степняк и погрузился. Нарколог не спеша достал из ящика стола жёлтую коробочку «Нептуна», чёрную обкуренную трубку, спросил:

- Не против?

- Курите. Я бросил.

- Вместе с войной? – не меняя выражения лица, поинтересовался врач.

Степняку пришлось подтвердить – да.

Ароматные клубы поплыли по веранде. Выдохнув первое облако, Эдуард Францевич заметил:

- У меня сразу будет вопрос… только не обижайтесь.

- Нормально всё. Задавайте.

- Вы сумасшедший или прикидываетесь?

Степняк слегка опешил. Напрягся.

- Не могу понять…

- Официальную статистику помещения в наш ЛТП вы могли взять официально, при посещении учреждения. Но вас интересует неофициальная. Так вот, мне интересно, вы в самом деле думаете, что я вам её дам?

Майор посмотрел в непроницаемые чёрные глаза – скала! Задумался.

- Не знаю… Слушайте, а зачем у вас там… раздевают и приседать заставляют?

- Регламент. Пациента раздевают догола и кладут на клеенчатый матрас. Даём две простыни. Подушки запрещены. В туалет — только в сопровождении. Курить нельзя. Прием пищи — прямо в койках. Лежачих и привязанных кормим сами, иногда насильно… Номер ведомственной инструкции назвать?

- Не надо… Но приседать-то зачем? Тем более девушкам… - не вытерпел майор.

Нарколог выпустил очередное облако.

- Там нет девушек, женщин, юношей и мужчин. Там – пациенты. Если поступившего тщательно не осмотреть, эти фокусники могут пронести невообразимое количество закладок в естественных складках своего тела. А на нашей совести будет несколько смертей от передозировки.

- Передозировки чего?!

- Наркотиков… - тихо проговорил врач. – С шестьдесят четвёртого года мы работаем и по ним. В аптеках свободно продаются желудочные таблетки на основе натурального опиума, и эфедрин, и кодеин. Можно много чего сварить. Ну, а из Казахстана идёт гашиш. Можно курить с табаком, можно – так.

Степняк открыл рот. А он – как курит?! Он знал о наркотиках – у него в части были даже наркоманы, но он свято предполагал, что уж до Южного Урала это не добралось.

- У нас и школьницы бывают… - спокойно отметил Фараонов. - На переменах так обкуриваются, что двух слов связать не могут.

- Так! – Степняк завозился, цепляясь новенькой формой об заусеницы ротанга. – Ну, а это вы мне так говорите... спокойно. Почему?

- Потому, что все знают. Вплоть до первого секретаря горкома. А что делать? Мы на трассе стоим, через нас возят. Хотим мы того или нет.

В летней кухне повисло тягостное молчание. Тополя заглядывали в окна.

- То есть… Чёрт! Ничего не понимаю. Да, меня интересует, кто у нас… Вы Нину Ветрову знаете?

Только чёрные глаза усмехнулись, немного пошевелилась борода.

- Да. Отличная медсестра. Тщательная. И первый помощник при анализах по наркоте. У нас когда Венецианов из химлаборатории, Фёдор Юрьевич, анализы делает, она ему часто помогает.

- Помога-ла! – уточнил Степняк. – Зверски убита в ночь с субботы на воскресенье. На станции. Не удивляет?

- Нет… - спокойно ответил нарколог. – Иногда тот, кто анализирует дурь, сам подсаживается. Надышится и… всякое бывает. А там - нехорошие знакомства и печальные последствия.

- Хорошо… - Степняк возился в кресле; оно кололо спину.- Можно, я постою? Так удобнее… Так вот, она занималась выведением из запоев. Как я понимаю, если высокого ранга пьяницу ловят, его к вам не доставляют, так?!

Лицо Фараонова стало каменным. Курил. Смотрел в окно. Сразу сделался молчуном.

- Так.

- И его доставляют… домой, так?

- Так.

- А потом кто-то звонит Нине Ветровой, или вам… кто вызывает-то специалиста?

Степняк ожидал, что глаза эти забегают, и нарколог, воровато оглянувшись, прошепчет: «А вы никому не скажете?». Но этого не произошло. Врач усмехнулся.

- У меня есть служебная инструкция. Товарища Саруханова, могу показать. О каждом случае алкогольного… или наркотического опьянения номенклатурных сотрудников горкома КПСС, ВЛКСМ, ВЦСПС, а также депутатов горсовета, а также лиц, занимающих административные должности, я должен в первую очередь сообщать лично начальнику ГОВД.

- И запись в журнале не делаете? – насупился Степняк.

- Делаем. Только журналы мы еженедельно отдаём в ГОВД… так сказать, на проверку. Вы всё поняли?

- Чёрт знает, что такое!

Степняк, уже стоявший, принялся мерить широкими шагами тесную летнюю кухню. Получалось – три в длину, два в ширину.

- Вы, видимо, человек новый… - сочувственно произнёс Фараонов и отложил трубку в специальную резную подставку.

- Да!

- Тогда вы не понимаете, куда вы попали… - ласково сообщил врач. – Город принадлежит Комбинату. Комбинат принадлежит Государству, как вся земля, недра и её население. А государство у нас – партия. Так что мы с вами принадлежим партии, душой и телом. Помните? – смерть Кощеева на конце иглы, игла в яйце, яйцо в утке…

Степняк остановился, будто широким лбом налетел на невидимую стену.

- То есть вы мне ничего не скажете?

- Скажу. В пределах разумного. Смотря, что вы хотите узнать.

Майор бросился к нему, навис над столом.

- Эту медсестру… эту женщину, такую милую! Её пытали! Её ступни поджаривали, её стеклом искромсали, её грудь иголкой проткнули! И убили! Понимаете, да?

- Понимаю… - врач отклонился, его борода встала почти горизонтально, стали заметны седые щетинки в ней. – Понимаю! Сон разума рождает чудовищ. Эразм Роттердамский про нас написал.

Степняк замолчал, собираясь с мыслями. И тут на веранду вышла простая русская женщина – могутная, большая, с толстой косой:

- Здравствуйте вам! Эдик, зови гостя обедать. Я сейчас соберу на стол.

- Маша, родная, мы сейчас уже закончим… Не трудись.

Женщина покорно ушла. Фараонов ковырялся в трубке сапожным шилом.

- У вас есть, на чём записать?

- А? – очнулся майор. – Что?

- Есть бумага и ручка?

- А, да, конечно.

Достал копеечный блокнот и шариковую ручку. Приготовился. Врач сурово посмотрел на него, впрочем, его лицо от этой профессиональной суровости не отходило, кажется, никогда.

- Записывайте… Первое – я вам этого не говорил. Второе – путь вас приведёт на Утешный холм, в дачный кооператив «Горки». И первая же фамилия, мной названная, может принести вам много горя… Дальше – сами, я вам не помощник.

- Да, у вас пятеро…

- Трое своих, двое приёмных, из интерната! – жёстко оборвал врач. – И все мои. Я им нужен. Так записываете, да?

…На прощание Степняк, одёрнув китель, задал всего один вопрос:

- Почему вы мне всё это рассказали?

Фараонов, тяжело опирающийся на калитку, долго не отвечал. Задумчиво смотрел на вечернюю зарю, розовой лентой растекающуюся над городом.

- Когда Добро бессильно, оно – Зло. Это сказал Оскар Уайльд.

Степняку, в силу своей малообразованности, снова пришлось по-ученически кивнуть. Но врач продолжил:

- …а мне кажется, вы за Добро. Надо же когда-то встать на одну из сторон. Всего хорошего!

Он пошёл от калитки к крыльцу. По пути подбирал инструменты.

Аудиенция закончилась.

Игорь – Надежда - Таня и другие. Вторник.

Инцидент с Таней на субботнике, казалось бы, такой пустяшный, имел далеко идущие последствия. Девушку зачислили во вторую группу историков, где были, в основном деревенские, и не из Хребтово, славящегося бойкими да голосистыми, а из разных деревень и рабочих посёлков. Девчонки скромно учились, каждая в меру сил, оказались незлобивы – в этой группе у Татьяны никаких сложностей не возникло. А вот курс, и особенно группа Игоря, раскололись…

Лилька возненавидела Маркевич так, как будто та нанесла ей кровную обиду. Она только и говорила о «выскочке», «прошмандовке московской», и, словно лягушка, попавшая в чан с молоком, сбивала вокруг себя плотную сметанку ненависти к Тане, пользуясь любыми методами. Её поддержала Инна – молчаливо, Надька, несколько других девчонок. Посматривали на Игоря: он чью сторону возьмёт? Никто не догадывался об его отношениях с Таней, о ночёвке у неё дома; да и к тому член комитета комсомола – какая-никакая, а власть. Будем ждать, что скажет.

Пустили торпеду, как подлодка немецкого кригсмарине – в сторону конвоя противника…

Во вторник на большой перемене Игорь зашёл в комитет комсомола, узнать о графике движения колонн, одобренных транспарантах; надо же знать, что будем кричать, когда мимо трибун пойдём. А то, говорят, года три назад один – то ли шутник, то ли дурак, не разобравшись, сдуру заорал: «Делу Ленина – Сталина слава!», хотя диктор, читавший первомайские призывы, о кремлёвском горце совсем не упоминал. Ну, и нагорело, кому следует. Отвечать-то они будут, комсомольские вожди и вождики, разного ранга.

Но Калашников про лозунги ничего не знал, сказал – завтра утвердят, перед самой демонстрацией. Он о чём-то шушукался с Надькой.

Эта стерва отхватила в «Сказке» сапоги-чулки. Разумеется, столь дефицитная вещь, импортная – при том, что Надька бирки спорола, и одним говорила, что сапоги немецкие, другим – итальянские, третьим рассказывала про мать, съездившую в Югославию! – они стали живой новостью всего института. Ну, или его женской половины. Надька гарцевала в этих сапогах по всем корпусам, даже в столовку начала ходить, хотя на дух её не переносила; зато по двадцать минут компот тянула за столиком, давая на себя наглядеться. В женском туалете, говорят, сапоги снимала и даже дала кому-то примерять. Не за так, конечно, за рубль…

Сейчас Надежда Ткаченко обернула на Игоря своё наглое лицо, возмущённо фыркнула и убежала, бросив: «Я зайду ещё!». Калашников выглядел озабоченным. Галстук в воротничке его, распущенном, повис: не умел этот стройотрядовский мужлан галстук носить. Лучше бы и не носил!

Секретарь спросил у Игоря:

- Слушай, твоя Марчен… Маркевич взносы платит?

- Я не знаю… - Игорь удивился. – Наверное, да.

- Наверное! А ты кто у нас? Жёлудь под дубом? Ты – оргсектор, это твоя обязанность. Надежда вот говорит, что за этот месяц не сдала.

Игорь фыркнул. Две копейки в месяц! Это меньше, чем стакан газировки.

- Может, забыла…

- Надежда ей два раза напоминала! – оборвал Калашников. – Ты ей скажи, что так дело не пойдёт. И ещё! Где её учётная карточка? К нам она не поступила…

- Странно… А билет?

- Да билет-то есть у неё! Учётки нет, вот в чём дело… Я могу и новую завести, но как-то странно. Так, она из МГУ перевелась? Там у них всё строго…

Калашников поднял глаза от многочисленных ведомостей. Одёрнул мятый пиджак.

- Вот ты и разберись… Непорядок!

- Хорошо, сделаю.

Игорь хотел уже было повернутся, и тут Калашников спросил:

- А как она вообще?

Подрубил он Игоря этим вопросом – тот даже за стол схватился.

- Нормально она! Работаю…

- А, ну, давай, действуй… Главное, что бы на демонстрации не было… всякого такого.

- Чего?!

- Да эксцессов разных.

Игорь решил пошутить.

- Ну, на демонстрацию плюс восемнадцать обещают. Разве что она босиком придёт опять.

Секретарь многозначительно покрутил пальцем у виска. Задумался.

- Ну, строго говоря, это не наше дело, конечно… Но как-то слишком уж явно. Пренебрежение, что ли, покажет. Вот, и об этом с ней поговори. Чтобы без фокусов.

- Хорошо…

Игорь ушёл из комитета, слегка взволнованный. Что там со взносами? Да у них многие по полгода не платят – собирать замучаешься, с бумажками бегать. Ткаченко сама эти копейки ссыпает в кассу; ну, а потом, как накопится за полгода, подходит – гони, мол, двенадцать копеек! Или пятнадцать… или пятьдесят. Но не ко всем, но к забывашкам таким, ей так проще.

А тут, смотри-ка, возбудилась.

Он шёл, думая поговорить с Надеждой об этом – всё-таки он оргсектор, имеет право. Но Надежда поймала его сама. В коридоре… в сапогах-чулках, аспидно-чёрных, с квадратным каблуком и яркой металлической пряжкой на голенище.

- Эй, партийный! Базар есть… Пойдём!

- Куда пойдём, Надя? И почему я «партийный»?!

- А кого будем в мае принимать-то? – грубо расхохоталась молодая женщина. – Да пойдём, ты не сцы, тоже мне… комсомол отважный!

И, прежде, чем Игорь смог опомнится, Надежда втолкнула его в какую-то дверь. Он не сразу понял, что это – предбанник туалета. Женского. Тут, в отличие от мужского, было чисто…

- Ты куда меня… - бледнея, выдавил Игорь. – А если сейчас…

- Не ссы! – снова отрезала Надежда. – Пара началась, ты в курсе? Сюда не заходят. Короче… тебе денег надо?

- Зачем? – только и смог ответить Игорь.

Надежда хмыкнула, издевательски.

- Да, Лилька мне говорила, что ты чокнутый, но не так же… чтоб уж совсем. То есть денег тебе не надо, хватает?!

- Хватает. Стипендия – пятьдесят пять, и мама…

- А-а, ты у нас с маменькой живёшь, телёночек!

Грубое, хоть и яркое лицо Надежды растянулось в улыбке. Натужно-ласковой. Игорь опять залился краснотой.

- Надя, я не понимаю, чего тебе от меня надо?

Та хихикнула и отстранилась, опёрлась задом на умывальники. Короткая кожаная юбка едва скрывала голенища сапог-чулок, выше – жёлтая кофточка и массивный ремень с пряжкой.

- Нада-шоколада… Ты с Маркевич мутишь?

- Я не мучу… то есть не мутю… Тьфу, я с ней дружу! Как с товарищем! А то, что она взносы не платит, это я разберусь. Обязательно!

- Да по хер мне её взносы… - неожиданно сонно проговорила Ткаченко. – Слышь сюда… Ты минет хочешь?

И её руки, унизанные, как у Бондаренко, дешёвыми перстнями, задрали край кофточки. Игорь увидел плоский, мускулистый живот с выпуклой точкой пупка и краем косого шрама от аппендицита. Живой, голый женский живот.

- Чего?

- Штаны сними и я тебе всё сделаю. Я умею… - также негромко, полузакрыв густо подведённые глаза, пообещала Надька.

Её рука лезла куда-то вниз, под пояс – это одна, а вторая поднимала кофточку и вот сейчас покажется что-то совсем ненужное. Как там, на овощебазе.

Не говоря ни слова, Надька опустилась на колени, этими сапогами-чулками на кафель и взялась за ремень его брюк.

Игорь взвизгнул, совершенно по-поросячьи. Дрыгнул коленями. Одно колено угодило Надьке в лицо, разбило бровь – кровь брызнула на кафельную плитку, зарубинилась разводами. Надька глухо вскрикнула, вскочила на ноги.

Юноша оттолкнул её, попытался выскочить в дверь: но, зажимая бровь рукой, женщина блокировала выход – сапогом в дверь.

- Ты, сучонок, ещё заплатишь! – хрипло выкрикнула она.

Игорем овладел ужас. И он пнул по этому ненавистному сапогу, пнул ещё раз, по голяшке, по косточке. В какой-то момент Надька поскользнулась на собственной крови, шлёпнулась и ботинок Игоря вмялся в её живот – который она ему только что показывала.

Надька, которую уже девушкой никак считать было нельзя, захрипела и согнулась в три погибели. Но дверь оказалась свободна – и выпустила бледного, как смерть, Игоря.

Он нёсся по коридору, не видя лиц. В гардеробе выхватил из рук какой-то первокурсницы, дежурной, свою «шинель», в которой ходил по инерции, и вылетел во двор.

Он ударил женщину. Ногой прямо в живот. Немыслимо. Невероятно! Он никогда не думал, что сможет себе это позволить… Ну да, он нечаянно, но что это меняет?! А потом, когда первая волна жгучего стыда схлынула, он задрожал, ноги подкосились и юноша рухнул на приступку у ступень бани – он именно там оказался.

Он перепугался до смерти.

Потому, что за первым чувством пришло второе. Ужасное! Он наяву видел, как жёсткий мысок его ботинка рассекает холёную кожу на лице Нади. Как течёт кровь из ранки, огибая глаз, заливая веко. Он видел, как ботинок входит в голый живот, анатомически видел: вот напряглись мышцы, рефлекторно, в ожидании удара – и упруго, сминая их, движется твёрдый ботинок. Ей больно, ей чудовищно больно…

И это было сладко!

Ему было приятно, что он избил её. Почему-то мозг не сопротивлялся этой волне дикой мути, поднявшейся из глубин, как морское чудовище. Он сдал позиции. И воображение рисовало новую картину: голая Надька, совершенно голая, на полу этого туалета, нет – она на четвереньках. Он сзади, он дерёт её за волосы, макает в какую-то лужу и кричит: «Давай! Давай!»… нет, это нельзя… Так нельзя!

Игорь очнулся от своего же крика. Над ним стоял старичок, в дряхлом пальто и с древним портфелем, из которого торчал разлохмаченный веник. Тряс за плечо, гладил по голове:

- Парнишка… а, парнишка! Ты чего кричишь?! Плохо тебе?

- Плохо! – пожаловался Игорь.

- Ну, так я щас… врачей бы надо. Там телефон, в банях-то…

- Не надо врачей!

Его же в психушку увезут сразу. В специнтернат на Монастырке. Не надо никаких врачей! Игорь подпрыгнул на ноги. Бормотал: «Женщина… нельзя… с женщиной так, нет!». Старик не расслышал – или не понял.

- О, мил-человек… - проворчал он. – По женщинам, это тебе в сауны нужно. «Идым», или как они там… а тут тока помыться, если что.

И, сокрушённо покачивая головой, пошёл по ступеням вверх.

В эти часы Игорь зверино жалел, что он не курит, и что его отношения со спиртным взаимностью не блещут. Выпить или закурить – может, и полегчало бы. Но никак. Он поплёлся по улице. Проходил мимо кафе «Лазурь», вошёл. Жёлтые от постоянного курева занавеси на окнах, ленты с чёрными точками мух, пьяная компания в углу – но дремлющая, тихая. Толстая рыхлая тётка за стойкой.

- Вы чего хотели, молодой человек?!

- Мороженое… - жалко пролепетал Игорь. – Два.

- Сорок копеек! Пломбир…

- Спасибо.

Ему повезло: два пломбира болтались на дне картонной коробки, изрядно подавленные более успешными собратьями. Он уничтожил их по пути; а шёл сначала по Второй Зари Октября, потом по Лунной… Но в сторону кирпичной пятиэтажки даже головы не повернул. Он понимал, куда ноги ведут. А голова подбрасывала картинки, мысли…

У Тани одни туфли, те самые босоножки. Кроссовок нет. Хотя какие проблемы купить дешёвые советские кроссовки, которые в Липецке шьют? Костя сказал: она и на физкультуру босая заявилась, её преподавательница выгнала. Так теперь пропускает, а значит, зачёт не сдаст и это плохо кончится к концу мая… Взносы не платит. Но это же ДВЕ КОПЕЙКИ в месяц! А Надька рассказывала жадно внимающим Лильке и Инне: якобы видела, как Татьяна заходит в аудитории после большой перемены. В каждой парте есть такая полочка внизу. Так вот там порой оставляют недоеденные бутерброды, хлебные корки – уборщицы ругаются, но всё равно. И она это собирает.

Зачем?!

Она что, это ест потом? С ума сойти.

Ум трещал по швам, расползался.

Надпись «ПРОДАЁТСЯ БИБЛИОТЕКА» вспыхнула перед глазами, словно прожектор. Игорь толкнулся в калитку – заперто. Увидел стёртую до трещин копку звонка. Нажал. Никаких злых собак.

Таня показалась на крыльце минуты через три. И была она, как всегда, свежа. Ни грамма косметики на чистом, улыбающемся лице. Никаких модных сапог… Ну, это понятно. И платье – странное платье, из какой-то парусины сшитое, из холста, с грубыми швами, хоть и пошитое умело. Девушка легко сбежала с крыльца, приблизилась к калитке, положила руки на неё:

- Приве-ет! Ты как сам? – её улыбка сверкала, как начищенная медь духового оркестра. – Дома не попало?

- Да нет… Так, поговорили.

- А, ну и ладушки.

«Ладушки». Так его бабушка говорила. Игорь толкнул калитку – несмело:

- А это… можно к тебе?!

На лицо Тани налетела лёгкая тень, что-то вроде кисеи; тут же исчезла.

- Игорёк, у нас тут гости… родственники. А чего ты хотел? Книгу?

- Да… но нет, я просто… - он мялся. – Ну, или погулять.

Девушка оглянулась на дом. Потом убрала с лица спадающие на лоб волосы. Подумав, ответила:

- Ладно, я сейчас… Я только людям скажу.

- Так родственники же!

- Ничего. Не облезут. Подожди меня.

Подожди меня… Да я б тебя сто лет ждал! Легконогую, гостью из будущего, из какого славного далека, из этого долбанного коммунизма, что ли? Он себе иногда так его и представлял, отчасти по романам Ефремова и Стругацких – вечное лето, ходят голоногие девчонки в полупрозрачных одеяниях и каждая даёт, буквально на каждом перекрёстке, под каждым кустом. Бесплатно, без грязи, без ругани, пошлых уговариваний. Такой рай на земле.

Чёрт возьми, но если есть рай – то каким ему ещё быть?!

Таня сама направила его, определила маршрут:

- Знаешь… давай далеко не ходить, а? Тут вот, за Гуляевской, такой бор чудесный есть. И ещё там рельсики, маленькие!

Сердце Игоря всколыхнулось:

- Да! Это узкоколейка! От чаеразвесочной фабрики! Но на улице её асфальтом залили уже, только кое-где видно… А по Турнику идёт!

- А, это Турник, да?

- Ага. Там же спорткомплекс начали строить, но бросили. Только стадион «Химик» построили, само поле и трибуны… А в этом леске всякие спортивные снаряды были, всякое такое.

- Я видела.

- Таня… Ты что, часто гуляешь?

- Гуляю… - рассмеялась она. – Иногда ночью гуляю. Ночью романтичнее.

- Одна?!

- А что тут такого. Если ты веришь в себя, то… если ты уверен, то и Вселенная тебя хранит.

- Погоди. Вселенная – это Бог, что ли?

- Дурачок! – она ласково коснулась его плеча, потом щеки – и от сухой горячей кожи её руки всё завибрировало, затряслось. – Это Небо. Вселенная, которая нас создала…

- Но наука…

- Да ну её к чёрту, твою науку. Наука говорит, что человек от обезьяны произошёл.

- А вот Маркс…

- И Маркса к чёрту! – захохотала Таня, потом передразнила – Карл! Ма-а-аркс! И Фридрих! Энгельс… сказа-а-али!

- Танька, так же нельзя говорить… А Дарвин?

- Дарвин был верующим человеком! – отсекла Таня. – «Творец первоначально вдохнул в одну или ограниченное число форм…». Это он написал. О Творце. В одна тысяча восемьдесят девяносто втором году.

Игорь поразился:

- Ты… ты всё помнишь, что ли?

- Ну, не всё… Это - помню. Первое издание «Происхождения видов».

- А где ты читала?

- В библиотеке… - беззаботно ответила девушка. – Микрофильм. На английском.

- Так ты и английский знаешь?

- Почти, как русский.

Это было убийственно. Игорь пару раз даже запнулся. А босые ноги его спутницы, уже слегка запачканные, легко обходили камни и кочки.

- Как ты… не режешься, не ранишься! – потрясённо пробормотал юноша.

- Да я просто спокойна и… ну, если об этом не думать, этого и не будет. Если этого не бояться, точнее.

- Ни черта себе…

Он подумал – вот кого надо в пьесу Дарио Фо! Она не остановится ни перед каким «холодным полом», она будет на репетициях хоть босой, хоть голой, ей всё равно! Вместо этой толстухи… А какой монолог она произнесёт! Чистая, светлая, сияющая – да там Ленка просто умрёт от зависти.

И охлестнул самого себя – а он тогда как? Ему тогда хоть не приходи на репетиции.

Но – начал рассказывать о пьесе, о её героях, о том, как они мучительно добиваются сценической правды. Таня слушала с интересом; её платье шуршало – точно, парусина под ветром; шла рядом, подстраиваясь под его темп. Выслушав, заметила:

- Да всё это прекрасно, Игорёк. Только мне нельзя… в постановках.

- Как то есть «нельзя»?!

- Я не так выразилась… у меня времени на это нет.

- Да как нет? Ты же вон тоже, с нами учишься, не работаешь…

А вот тут он прикусил язык. Ну да – учится. Не работает. Одна? Ну, у него – мама, Надька сама зарабатывает, и по слухам, не совсем моральным способом; Лильке и многим другим из деревни шлют. А она?!

Но Таня решила сменить тему. Спросила, указывая на строения за громадой спорткомплекса:

- А это что?

- Лодочная станция. Лето будет – наверное, откроется…

- Почему «наверное»?

- Да она такая, тоже заброшенная… У народа свои лодки.

- А я бы на лодочке покаталась… - мечтательно сказала девушка. – Этот спорткомплекс, он открытый? Зайти можно?

- Ой! Там страшно. Битого стекла много, развалины.

- Да ладно! – она игриво засмеялась. – А я люблю ночью в таких бродить. Как в замке средневековом.

Его как подбросило что-то. Какой-то бес забрался на кончик языка. И совратил – мигом. Игорь, совершенно не думавший сказать ничего крамольного, вдруг выпалил:

- Голой бродить?

Над ним словно раскат грома прокатился. Оглушённый своими же словами, Игорь застыл на месте. До ушей долетел смех Тани: «Можно и голой, так интереснее… А ты не пробовал?».

- Ой…

Ноги ослабли. Игорь схватился за какие-то ветки и начал оседать вниз: не подхвати его девушка, рухнул бы. А та испугалась не на шутку:

- Игорёк, что с тобой? Ты в порядке?

- Да… да, в порядке… просто… просто дыхание сбилось.

- У тебя, случайно, астмы нет? Злющая штука. У меня в детстве была.

- Нет…

- Ну, у меня тоже прошла. Сама собой. Слушай, а мы ведь пришли. Вон, за этими домиками…

И побежала меж заборов, поскальзываясь босыми ногами по влажной земле. Белое привидение.

Кто ему скажет, откуда она взялась на его голову? О том, за чем сюда шёл – о взносах комсомольских, об учётной карточке – он, конечно же, давно позабыл.

Вот и «Турник», который действительно укрыт шапкой соснового бора. Тут нет глинистых тропинок и луж – тут мягкий ковёр чернозёма и травы, усыпанной вековым слоем хвои. Торчат из земли деревянные брёвна, брусья, в деревьях – металлические турники. Тут летом спортивные слёты проводят – очень удобно. Летом просто физкультурники отдыхают, занимаются. Поэтому и не нагажено. И шишки везде – мягкие, волглые, пережившие зиму с весной. Таня с удовольствием давила их беззащитными подошвами, выбирая самые «шишечные» места.

- Какая красота! Ой, вот она и железка!

По низу бора, где он переходил в песчаную лощину, по дну которой тёк ручей, змеились коричневые рельсы на невысокой щебнёвой насыпи – впрочем, уже размытой, полупровалившейся. Таня легко сбежала к ней.

- Какая маленькая… - с неожиданной нежностью произнесла девушка. – Как игрушечная, правда? А я любила паровозики, когда маленькая была… У меня целая ГДР-вская дорога была, между прочим! Вагончики и прочее.

Игорь стоял над этими рельсами. Он слова не мог вымолвить – от волнения. Пахло сосновой хвоей, тепло растекалось по бору.

- Слушай… - засмеялась девушка.- Эх, жаль нет у тебя фотоаппарата!

- Почему?

- А я вот сейчас лягу прямо в рельсы. Анна Каренина получится, да? Интересно, я войду или нет…

И она, совершенно не стесняясь Игоря, прилегла. Прилегла между рельсов. При этом она сначала согнула ноги, показав узкие испачканные подошвы и обнажив коленки; потом, прежде чем подол платья их закрыл, мелькнули белые трусики на нежно-оливковом фоне кожи…

Таня устроилась в середине пути. Действительно, как будто бы кто клал рельсы по ширине её худых плеч.

С неба капали солнечные лучи.

Птицы примолкли.

Пахло соснами…

Игорь зарычал и схватил её за пальцы ступни. Может, и случайно, он тоже присел, не удержался на корточки, повалился; но ведь схватил же и эта горячая плоть в его руках внезапно смыла все ощущения, весь контроль. Очнулся он через миг. Таня сидела уже, коленки согнула, руки на них. Смотрела на него с просветлённой улыбкой.

Юноша плюхнулся на рельсу, разбросав ноги. Всё. Он разломался.

- Игорёк… тебе плохо опять, что ли?

- Нет. Мне хорошо. Мне очень хорошо… - пробормотал он.

Небо безучастно смотрело на них сверху. На двух козявок, решивших что-то изменить в своей жизни. Или только на него? Таня положила голову на колени, затем подняла, тряхнула рыжими локонами, превращая их в копну.

А затем спросила. Ласково, чётко, спокойно и даже безмятежно.

- Игорёк… может, ты меня просто хочешь? Тут хочешь…

…К этому эпизоду он возвращался по дороге обратно. И понимал: будет нагонять его много, очень много раз. Её простой вопрос обозначил рубеж. Он стал тем укреплением, о которое разбилось всё. Осталось дикое, неуёмное желание – да, оно будет точить его теперь всегда! – но из тела вынули кости, из костей выкачали костный мозг, из мозга – вынули душу. Смерть Кощеева на конце иглы, игла в яйце, яйцо в утке…

И так далее. Вот иглу и сломали.

- Слушай… - говорила девушка, широко шагая рядом с ним; возвращались по Гуляевской, по улице, на виду у всех, по асфальту, заплёванному, окурками засыпанному. – Ну, я понимаю, тебе я нравлюсь… тебе мои ноги нравятся. Ну, я же женщина, это нормально. Я не ошиблась?

- Нет. Всё. Нравится. Ноги… тоже… и лицо.

- Ладно, ладно, ты не куксись только! Хорошо, что сказал. Ты мне тоже нравишься.

- Правда?

- Ты добрый. И умный… только сам об этом не знаешь. Честно. Игорёк!

- Да…

- Ну, перестань ты киснуть! Я же тебя не прогоняю.

- Спасибо.

- Да блин, смотри ты на меня, сколько хочешь, глаза не потеряй только… - она потрепала его по плечу. – От меня не убудет. Знаешь, сколько на меня глазеют? За хлебом поеду, они на меня: а почему на велосипеде? А почему босая? А почему одна?! Да шут с ними. Или ты ревнуешь?

- Нет…

- Вот и ладушки. Просто… просто сейчас мне надо сделать одно дело, а потом… Потом посмотрим. В общем, у нас же вся жизнь впереди.

- Ага… - уныло подтвердил юноша.

- Слушай! Ну, а что тебе другие девчонки не нравятся? Они модные… Да и ноги, наверное, длинные, красивые.

- Таня! – страшным голосом выпалил Игорь и даже остановился. – Вот давай не будем об этом!

- Согласна. Не будем. Смешной ты… Ты не обиделся?

- Нет.

- Да я вижу, обиделся. Ну, там сам всё… поймёшь.

- Да пойму я, пойму!

Таня внезапно тоже замедлила шаг. Спросила осторожно:

- Игорь… а что тебе мешает?

- Что – мешает? Мне ничего не мешает.

- Знаешь… мне кажется, ты хочешь быть свободным и при этом всё иметь. Я неправа, да?

- Ну-у… права.

- Так не получится, Игорёк. Надо что-то… надо от чего-то отказываться.

- Ой, Тань… от чего отказываться? Я же не в монахи собираюсь идти.

- Знаю. – Она разразилась злым смешком. – Ты в партию собираешься, девчонки говорили.

- Ну, и что? Это плохо?

- Да не, хорошо. А ты можешь снять пальто?

- Зачем?! Я расстегнул.

- Ну, жарко… ну, сними!

Стащил с плеч «шинелку», отдал.

- Галстук! – попросила девушка.

- Галстук-то зачем?!

- Узнаешь.

Он, насупившись, расслабил узел галстука и снял; расслабил неудачно – развязав. Опять матери завязывать, эта наука в него не лезет… Таня приняла пёструю ленту, и, давясь смехом, проговорила:

- Ну, а теперь шузы. Чтобы, как я…

- Кого?

- Ботинки твои…

- Ты с ума сошла? – Игорь даже испугался. – А я как… Ну, ты это ты.

- Ноу комментс. Извини, я пошутила! – она моментально изменилась, вернула ему всё.

Бросила на руки. Пошла вперёд, он поплёлся следом. Видел, как переступают впереди босые ноги её и понимал – рубеж не перешагнуть.

Но всё-таки он на что-то надеялся.

Он подумал: она из жалости доводит его до калитки. Чтобы не было так горько уходить. Хочет сохранить остатки приличия от их встречи, и разговора на узкоколейке. Ну, что ж, милостиво с её стороны – могла бы и прогнать.

Он её не достигнет, он просто не может себе позволить выйти из скорлупы…

Вот и забор. Продаётся библиотека. Кому продаётся, зачем? У них в городе есть большая библиотека, она никому не продаётся…

Татьяна обернулась к нему. На лице – ни тени раздражения или обиды.

- Игорёк… Я буду с тобой дружить. Приходи… гулять будем. Я же всегда так, с весны до лета, босиком. Так что ты… - она не договорила, просто улыбнулась. – Ну, всё, забыли, хорошо? Ничего не было. Мы – друзья, ага?

И вот тут из-за забора, на этом берегу Косихи, меж постылых хибар раздался тот самый голос – старческий, скрежещущий, но ещё сильный:

- Друзья познаются в беде. Похоже, вы уже пережили её, милостисдари…

Вот сейчас Татьяна изменилась в лице. Она счищала со щиколоток прилипшие комочки грязи, так отбросила палочку, вломилась в калитку, открыла её одним движением. И замерла.

Старик, большой, с кудлатый седой головой, с роскошными бакенбардами, как на старинных портретах – колоритный старик, увенчанный снежно-белыми космами волос по обе стороны высокого лба, с раздвоенной бородой… в старом пуловере и пледе, сидел в инвалидной коляске. Дымил большой трубкой, уходящей чубуком сантиметров на тридцать от рта. И насмешливо смотрел на молодых людей.

- Папа! – возмущённо закричала девушка. – Ты опять куришь?!

- Prohibitum est fructus dulcis, душа моя… - проскрипел старик. – Коли ты не разрешаешь, есть добрые люди.

- Кто тебя вывез?!

- Вольдемар, вестимо. Я же говорю – есть добрые человеки…

- Папа!!!

- Ты не кричи… - невозмутимо молвил старик, выпуская клуб дыма перед тем, как Таня отобрала у него трубку; а затем бледная подрагивающая рука в сиреневых прожилках протянулась к Игорю. – Моё почтение, юноша. Сруль Алоизиевич Маркевич, честь имею.

Таня с ужасом смотрела то на Игоря, то на своего отца. А тот бросил на неё всего лишь один взгляд из-под ужасающе мохнатых бровей – и девушка взялась за спинку кресла. Послушно.

- А вы проходите в дом, милостивый государь. В доме Маркевичей всегда рады гостям! – срывающимся, но торжественным голосом возгласил он - Идите, идите. А меня доча отвезёт.

…Этот день изобиловал ударами по психике. Игорь представлял себе всё, что угодно, только не это. Ужинать сели в составе: он, Таня, Вольдемар и Сруль Алоизиевич. На столе – варёная картошка, немного сала, квашеная капуста, холодец и хлеб – из печи.

- Я, конечно, еврей… - важно сообщил старик, принимая из рук Тани ломтик хлеба с салом. – Но в условиях подпольного существования отказываться от данного деликатеса глупо. Моисеев закон простит, я на тропе войны с режимом… Вас не смущает скудость стола нашего, Игорь?

- Нет… всё хорошо.

- Папа! Как ты будешь без зубов?!

- Доча… я рассосу, не переживай! – заметил старик, любовно расправляя концы бороды. – А есть ли у нас чего выпить по поводу визита дорогого гостя, а?!

- Папа!!!

Вольдемар встал, подошёл к буфету, укоризненно заметил:

- Мара… Ты его вторую неделю на сухом законе держишь. Это не конгениально, поверь мне!

- Ой, да чёрт с вами, со всеми…

Таня уткнулась в свою тарелку. Игорь первый раз видел девушку такой – подавленной, чем-то испуганной. Мигом утерявшей тот свет изнутри, которым она всегда отличалась.

Разлили по рюмкам какую-то настойку, карминного оттенка на свет. Пахло пряно, специями. Но – в крохотные ёмкости, на глоток. Старик поднял свою – волосы на его голове образовали бурное море серебряных волн.

- Что ж… выпьем за гостя! Тара мне о вас много рассказывала. Вы должны были появиться. Лехаим!

Он выпил, Таня заботливо поддержала его трясущуюся руку, хоть и с недовольной гримасой. Игорь, разламывая вилкой картошку, осторожно спросил:

- Она же Таня… А вот Вольдемар называет «Мара», а вы «Тара». Почему?

- Игорь! Мара – это моё прозвище! Что ты, как…

- А зваться она должна была Тамарой! – дребезжащее выкрикнул старик. – Тамарой! В честь жены моей… покойницы…

- Папа, перестань!

- Я сказал: покойницы! Так вот, маленькая она была. Не запомнила. В садик пошла, спрашивают: как зовут? Она и отвечает: Тара. Так и записали. Я потом исправлял…

- Вот и зря, папа. Было бы необычное имя.

- Тебе и Таня хорошо… - проворчал старший Маркевич. – Сиди и не цыкай зубом. Тоже мне. Вьюноша! Вам моя дочь нравится?!

Это вопрос Игоря разбил в пух и прах – так, что картошка в глотке застряла и он вынужден был делать судорожные глотательные движения.

- Значит, нравится! – заключил старик. – А я знал. И не надо делать мне нервы! Убери свои большие глаза. Я не за тем её делал, чтобы никому она не нравилась.

- Папа, я тебя умоляю…

- Цыть. Я тут раз в год выступаю, обеспечьте мне бенефис. А знаете, почему, она вам нравится?

Таня покраснела. Игорь видел этот румянец. Раньше - никогда... Вольдемар сохранял на лице всё то же, истово-молитвенное выражение.

- Ну-у… у неё эта…

- Не эта, вьюноша. Не это, ни то. Руки-ноги-плечи, Дианы грудь, ланиты Флоры… Увольте. Она – не такая, как все. И это цимус. Понимаете? Не-та-ка-я. И для этой страны, погрязшей в стандартах бытия, это цветок… Не смотри так на меня. Иди, сделай чай!

Отослав Таню, Сруль Алоизиевич подмигнул Вольдемару, и быстро, с удивительной для его больного тела, прытью, плеснул себе ещё настойки. Два рога бороды качнулись, когда он опрокинул рюмку в рот.

- Вот так… А что вы думаете, вьюноша, например, о том, что промискуитет может, так сказать, возобновится при коммунизме?

Игорь закашлялся.

- Простите…

- Промискуитет. Право каждого самца на каждую самку племени. У нас же разрушатся все перегородки, не будет денег, не будет классов, не будет ничего… Одна большая семья! И каждый сможет взять ту, которая поближе…

Вольдемар опустил глаза в тарелку.

- Сруль Алоизиевич, я попрошу…

- Сиди смирно, поц. Здесь я говорю. Вы меня выпустили, как джинна, и я таки говорю. Так вот, вам бы хотелось… каждую?

Игорь смешался. Глаза старого человека, водянистые, но прожигающие до основания, как луч лазера, пронзали и его. Игорь уронил вилку.

- Хотелось бы!

Старик удовлетворённо крякнул. Стал поправлять ворот свитера на жилистой шее.

- Вот! Слова не мальчика, но мужа. В нём жизненная сила и правда. Он, конечно, не борец против режима, но я думаю…

- Папа! – перебила Татьяна, появившаяся неслышно, присевшая и поднимавшая с пола вилку. – Это примета. К нам придут нежданные гости!

- А! – Маркевич махнул трясущейся рукой. – Ка-Гэ-Бэ? Пусть посадят меня в подпол на время демонстрации. Я там запрятал четушку и у меня есть солёные огурцы. У меня будет всё в шоколаде, вот увидишь.

Вольдемар перегнулся к Тане и что-то начал шептать. Старик нахмурил брови, уловил это изменение обстановки и вдруг обратился к Игорю:

- Вьюноша! Я не знаю, зачем вы пришли к нам в дом. Вполне возможно, вас привело вожделение моей дочери…

- Простите, я…

- Таки ша, откройте уши и закройте ваш рот. Я вам хочу сказать: моя дочь – больше женщина, чем все женщины на свете. Чем даже моя покойная супруга. Но она не простит предательства. Кстати, вы слышали, что Маргарет Тэтчер уже побывала в СССР и договорилась о капитализме: «Голос Америки» уже сообщил! И между прочим, где ещё одна юная леди, которая является…

- Пап-па! – твёрдо и чётко произнесла Татьяна. – Через час придёт Таисия Иванна. Будет делать тебе уколы! Тебе надо полежать!

Маркевич быстро сник. Его руки опустились, глаза потухли, брови собрались в комочки. Он ещё посмотрел на Игоря, пошевелил слабыми губами – будто ещё говорил; но потом только пошевелил рукой: прощайте.

Татьяна отвезла его в комнату. В ту самую, в которую недавно чуть было не зашёл Игорь.

Вышла в горницу. Постояла, шаркнула по полу босой пяткой, что-то стирая с подошвы.

- Ладно, ребята. Вечер закончен… Папу надо будет сейчас… обихаживать.

Игорь поднялся, роняя с губ крошки. Он был совершенно ошеломлён всем услышанным – даже времени не ощущал. Таня подошла, положила руки на грудь.

Сказала тихо:

- Иди, одевайся. Я тебя провожу.

И ведь проводила.

До калитки. Она также положила лицо на руки, а те – на доски. И тихо пробормотала:

- Доволен?

- Я… Тань! Я просто не знал.

- А чего ты не знал? – устало проронила девушка. – Да, мой папа. Еврей. Я тоже – Срулевна, или Израилевна. Это у меня в документах Игоревна, я подсуетилась.

- Но он же…

- Он – отбывший заключение гражданин! – отбила девушка чётко, как телеграмму. – В восемьдесят втором арестовали за контрабанду икон… Историк, в МГУ работал. У вас тут, на «химии» наказание отбывал. Освободился. Всё, точка.

- А сейчас…

Таня выпрямилась. Глаза сузила.

- А сейчас – рак! Неоперабельный! Год от силы дают. Вот я к нему и приехала… Теперь – всё?!

- Таня, не сердись…

- Я не сержусь. Иди уже, поздно…

Она помахала, прощально и отошла от калитки; белое платье скрылось за дверью дома. На Прихребетск наплывали сумерки.