интернет-клуб увлеченных людей

 

 

 

 

 

ПОБЕГ ИЗ ПРЕИСПОДНЕЙ

Тюратаев и другие. Вечер понедельника.

Понедельник – это тяжелый день, и в Прихребетске это знали, вероятно, все. Не исключая и властную верхушку. Да и куда ж этой верхушке деться? Она плоть от плоти, кровь от крови… Из народа. Сам Тюратаев начинал токарем на Челябинском тракторном; так, по сути дела, токарем и остался, только уже человеческих судеб, людей всего Прихребетска. А токарь за рабочий день устаёт – на дай Бог кому! От заготовок в глазах мельтешит, голова тяжёлая, разламывается. Ему бы в душ, съесть холодного минтая в столовке, с лапшой и в койку. Ну, так, примерно всё и было.

…Первый загрузился в «Волгу» с форсированным мотором, буркнул водителю:

- На базу!

…и замолчал. Нечего с челядью пустозвонить. Пусть своё место знают... Многого не поймут, а что поймут – так им и знать не надо. Сейчас первого секретаря беспокоила комбинация с передачей города. Это же не шутка – практически под дых области дать; или со всем Миасским районом, или через него вонзятся чужаки в областное нутро… В течение двух последних лет, с тех пор, как Пятнистый стал генсеком, он вёл упорную подковёрную борьбу. Многих уже окучил. Миасс не против, он давно заедается на Челябу, ведь третий, а то и второй город по уровню, а всё – как бедный родственник, у уральского князька клянчит… Тем более сейчас, в смутное время – всё возможно. Перестройка, гласность – а где гласность ваша была, когда Чернобыль бабахнул? Об этом только второго мая, через пять дней после катастрофы узнали на закрытом совещании в Челябинском обкоме, а если бы радиоактивное облако не на Мордовию с Чувашией, и не на скандинавов пошло, а на них?!

И Лыков тоже – скотина. Сунул свою дочку вовремя в постель хозяина Челябинского обкома, тем и рад. От бабушки ушёл, от дедушки ушёл, от ЦК КПСС ушёл и даже от Миноборонпрома ушёл, сволочь. Правит теперь безраздельно. Ну-ну, посмотрим… Если башкиры смогут, на волне этой самостийности-самовольности регионов, откусить кусок области – а могут, они на Старой Площади через Яковлева орудуют, он на Пятнистого влияние имеет… то быть посему! А сейчас всё может быть, время такое. Ещё более хитрый ход – передать город под прямое управление Уфы; тут мараковать надо, это надо Лыкова подключать. Из Уфы девяносто процентов сырья получаем, пятьдесят процентов готовой продукции туда гоним… Чтобы, так сказать, оптимизировать банковские расчёты. Передали же в своё время именно по этой причине хохлам этот несчастный Крым – именно по этому, бумажно-бюрократическому соображению чтобы госбанковские платёжки удобнее проводить по бухгалтерии было…

Машина ехала по улице Ленина. По прямой от горкома до базы совсем недалеко, но водитель строго придерживался положенных шестидесяти километров в час, он знал, что Хозяин быстрой езды, лихости кавалерийской не любит. А тот, развалившись на заднем сидении, пустыми глазами смотрел в окно, на многоэтажки «парадной» части города, на запущенный Парк Революции и думал совсем о другом.

Конечно, Уфа – тоже не мать родна, не дойная корова. Но башкиры хотя бы сразу не будут в бараний рог гнуть; они люди восточные, понимают: дадут ещё поцарствовать, поправить, может, и деньжонок городу подкинут, чтобы показать, как расцвёл тот под юрисдикцией БашССР, мол, через четыре года – и вот он, город-сад. А там уже можно будет из этих уфимских подачек и себе отчекрыжить; и не в деньгах дело, чёрт с ними, главное – фонды, фонды! Налево можно часть этих фондов пустить, через Автокомбинат или через таксопарк, через Трифеля, золото-голову, они Лыкову не подчиняются, это тюратаевская команда. В крайнем случае директора ДРСУ нагнём, это скотина трусливая, так и мечется меж двух сил…

А с Челябинском надо бороться, слопают они его, точно, наверняка уже своего человека подготовили; точно Гаврилова, змеюку подколодную, второго секретаря, курирующего промышленность, жрущего-пьющего из рук Лыкова, которому племянник лыковский девок возит… Гаврилов уже в затылок дышит, аж слюна капает… Конечно, бывший начальник отдела снабжения Комбината! Но главное – не подставиться перед Челябой, не замараться, не впутаться во что-нибудь. Всё должно быть на достойном уровне. Без неожиданностей.

С такими вот мыслями и доехал Руслан Юсупович до базы отдыха «Звезда», ничем не примечательной, разве что под табличкой с названием, типично учрежденческой, золотом по чёрному, приписочка: «База отдыха Прихребетского городского комитета КПСС». Высокая ограда, да сосны мачтовые скрывают базу от любопытно-завидущих глаз; охрана – своя, это тебе не милицейские вахлаки, бездельники-патрульные, это сохранённое от времён Миноборонпрома подразделение спецмилиции. До восемьдесят второго именно оно, в основном, вместе с ВОХРой, комбинат охраняло, подчинялось напрямую генерал-майору Юлову в московском главке. А когда началась вся эта кутерьма с отказом министерства от Комбината, то удалось сохранить. И теперь даже не Саруханова эти люди, а Киселёва, его первого заместителя, а тот – человек Ильина; это верные псы. Все молодцеватые, рослые, тщательно отобранные. Немногословные и исполнительные.

И главное – свои…

«Волга» выгрузила Тюратаева у самого большого корпуса, утопающего в изумруде сосен. Портфель тут же выхватил дежурный референт, а сам Первый, кивками отвечая на льстивые приветствия челяди, пошёл внутрь. Так и шёл он по этому коридору, на ходу раздеваясь; не глядя, сошвыривал всё с себя. Пиджак, галстук сбросил, удавку проклятую. Сорочку. Даже от брюк смог избавиться без хлопот – ремень расстегнул, они упали, вышагнул, да так и из трусов выскользнул… Сохранность одежды Тюратаева не беспокоила, за ним, подхватывая вещи чуть ли на лету, бежали две горничные, немолодые, но вёрткие, а уж нагота собственного тела Первого ещё меньше беспокоила. Ничего нового эти сявки не увидят, а что увидят – так это за пределы базы не выйдет.

Перед прыжком в бассейн оставалось снять только носки, это на ходу сделать невозможно… Справившись с последней задачей, Руслан Юсупович в шумом обрушился в прохладную, освежающую, мерцающую бриллиантом воду бассейна.

Из бассейна – в сауну, уже разогретую к приезду его и доведённую до кондиции. Прогрелся, продышался, ещё раз поплавал. Пока плескался, в помещение бассейна, под стеклянную крышу, неслышно вошла Габи. Невысокая миловидная женщина, гибкая, с короткой, мальчишеской стрижкой тёмных волос и бронзовой кожей лица. Вообще-то, она по паспорту Элла Алмазовна Габиева, но года четыре назад был у них в городе немец из ГДР, партийный деятель – с делегацией по обмену опытом из Биттерфельда. Так он, увидев Эллу, да ещё услышав её фамилию, пришёл в неописуемый восторг, начал лопотать что-то на своём, чухонском… Переводчик объяснил – Габиева похожа на их актрису культовую, которая в ГДР-вских фильмах играет агента восточногерманской разведки, отважно противостоящей американским козням. Так и пошло: Габи, прилипло.

- Доброго вечера, Руслан Юсупович! – мягким, великолепно поставленным голосом сказала Габи. – Массаж в сауне сделать? Могу пригласить Юлию или Ирочку…

Тюратаев задумчиво смотрел на длинные ноги Габи под изящным «медицинским» халатом; никаким не белым, конечно, а специально пошитом для женщин базы из светло-

кремовой ткани. Габи ходила неслышно, в скромных туфлях на мягчайшей резиновой подошве, хорошо облегавших её красивые ступни. Конечно, мысль не Юленьку и не смешливую Ирочку в сауне оприходовать, а Габи – снять с неё этот халатик, притиснуть это гибкое тело к полку и пользовать, пользовать… Ей под сорок, а выглядит на тридцатилетнюю, Тюратаев таких любил: готовы на всё, бесстыдны в интимности до восхищения, выносливы и умелы. Старое вино, выдержанное.

Но мысль погасил: Габи всегда умело выскальзывала из таких ситуаций. Ведала она формально списанием и выдачей разнообразного белья, по сути – кастелянша, но все девочки, обслуживающие самого Тюратаева, узкий круг его приближённых, да гостей обкома, ходили под Габи, и именно она их вышколила. По слухам, именно Габи, этими вот сильными губами на гордом лице, учила девочек правильно делать минет, используя в качестве учебного пособия какого-нибудь из наиболее дисциплинированных бойцов охраны…

Она много чего знала, и ещё больше – умела, но дистанцию держала. Не получится.

Тюратаев фыркнул, как бегемот, ушёл на глубину, а когда с шумом выплыл на поверхность, ответил, отплёвываясь:

- Не надо… Ну их! Поем… Люди есть?

- Да, Руслан Юсупович. Чайковский и Ильин. Ждут.

- Поем… позову!

Габи ответила почтительным кивком, круглым подбородочком; ушла бесшумно.

Тюратаев любил есть в одиночестве. Насыщаться без посторонних. Икорочка паюсная с луком, сегодня – красная, спинка осетра с огурцом, балычок, свежие овощи из теплицы, полтавская котлетка с отборным рисом; на сладкое – чернослив со взбитыми сливками. Не жирно, не даёт тяжести в желудке, за калориями тут следят, главврач Нестоянов своё дело знает… Ну, и водочка, конечно, «Зубровка» ещё с брежневских времён ценимая, и сладкий токай-АСУ, который готовят из заизюмленных ягод винограда, собирают вручную и дают в подвала стоять до десяти лет. Да, с министерством расстались, но позиции по снабжению спецбуфетов сохранили – а сколько он, Тюратаев, на это сил положил? Эх… Не кончилось бы это в одночасье. Пятнистый большую кашу заваривает, всякую чушь про демократизацию несёт; сварится сам в этом котле, как петух, и их за собой всех потянет, дурак…

Выпив третью рюмку, Тюратаев требовательно кашлянул: прислужник безымянный, безликий, коих тут много, появился в дверях, бросил: «Зови». И развалился на красном диване в махровом белом халате.

Вошёл Ильин в отутюженном кителе, Чайковский в своём синем, с улыбочкой масляной. Суки оба, мерзавцы конченые. Один себе на уме, копает под Саруханова, это ясно – деловар, тоже комбинации строит; но пока начальника ГОВД не свалит – на привязи, будет всё делать, что велят. Плохо, что замазать его ни в чём не удалось до сих пор: получает прилично, жена тоже, как-никак прихребетская интеллигенция, её учреждение – подшефные Комбината. И сам семьянин примерный, сын-семиклассник, а если и был с девочками, как слухи ходят – так девочки те подевались куда-то. Скорее всего, отправлены его операми подальше, в Миасс или Златоуст, концов не найдёшь. Тюратаев слышал, что девки с базы называют Ильина «Одноразовым» и страшно боятся. Но он и не позволяет себе лишнего, разве что так, раз в годик, оттянутся с одной-двумя… А вот Чайковский по этому делу ходок. И ненадёжный. И вашим, и нашим, и Лыкову, и горкому – играет, паскуда, выжидает, чья возьмёт, к тем и прилепится. Держать его в ежовых рукавицах надо. А о похождения его у Тюратаева целая папка в сейфе с пикантными фото, есть даже изображение голого прокурора в ошейнике, над ним Ирочка с плёткой, он её пятки лижет.

Ладно, разберёмся с ними, усеется.

Внимательно глядя на вошедших, Тюратаев заметил, что сами-то они друга сторонятся, а если глянут, то зло: поцапались, видать, кошка пробежала. Поэтому Первый улыбнулся, добродушно, пригласил:

- Садитесь, товарищи… Перекусим.

Оба присели за стол с натянутыми, как противогазы, резиновыми улыбками. Оба понимали, что не «перекусывать» их сюда позвали, а доложить по делу. Первым кашлянул прокурор:

- Руслан Юсупович… Ситуация под контролем. Несмотря на, так сказать, ещё один инцидент, в общем и целом…

- В общем и целом у тебя ещё одну бабу грохнули! – гаркнул на него Первый. – Это как понимать? Мы о чём говорили, дубина?!

…и перебросил гневные глаза на Ильина – уже с немым вопросом. Тот всё понял. Но этот – каменный, его из пушки не прошибёшь, он-то действительно в себе уверен. Усмехнулся:

- Товарищ Тюратаев… Я считаю, беспокоиться не о чем. Да, неприятная вещь, но это обычное убийство с целью ограбления. Убили некую Ветрову, медсестру, на её даче. Бандиты дачу подожгли, она сгорела.

- Сгорела? – уточнил Первый с возмущённым ехидством. – Точно сгорела?!

- Конечно, товарищ Тюратаев! – Ильин глянул на массивные часы. – По моим расчётам, должны были полчаса назад потушить. Виновники уже… уже почти установлены. Рецидивист и его подельница. Сейчас доказательную базу подработаем и можно задерживать.

Первый побагровел. Схватил вилку и шарахнул по столу, вызвав звяканье посуды.

- Чтоб мне никаких задержаний до Первомая! Никаких! Всё тихо и мирно у нас в городе должно быть, ясно.

- Ясно, Руслан Юсупович.

- И смотрите, чтобы никаких выходов туда, куда не надо! Преступники пришлые, у нас город на трассе стоит, это всем понятно, я тут перед верхами обосную… Чайковский, ведь твои уже полезли! Нестерова твоя – начала торг копать, сегодня в горком звонила. Кому спецзаказы раздавались, кому икра, кому бананы. Это что за самодеятельность? И по медикаментам там всяким, по шприцам… А?

Чайковский покачнулся от окрика, как от шальной пули уходил. Начал гладить бородку, сверкать лысиной, глазками – бегать.

- Так, Руслан Юсупович, убитая подворовывала… Шприцы импортные, вот, например. Уже, так сказать, в дело все материалы, тут никак.

- Вот и сделай так, чтобы это дальше не потекло! – зарычал Тюратаев. – То ты не знаешь, кто ещё этими шприцами пользуется… Никаких связей с нашими, понял?! И Нестерову уйми. Чего этой бабе нужно? Денег?!

- Нет, Руслан Юсупович, не возьмёт… Упёртая.

- Квартиру?

- Тоже не возьмёт. Она недавно вообще отказалась от очередной, на МЖК. Качество, говорит…

- Да не колышет меня, что она говорит! Мужика ей подсуньте! Чтоб обо всём забыла… Ильин, чего молчишь? Кстати, что там с москвичом этим. Всё провернули?!

Тут Чайковский преобразился. Злорадство выступило пятнами на лбу, распирало прокурора. Тихонько захихикал и метнул торжествующий взгляд на майора – ага, дескать, сейчас тебе вставят, дружок…

Ильин напрягся. Видно было, что все мышцы закаменели, особенно на шее. Тяжёлый стал, как гиря. Сквозь зубы – выдавил.

- По плану всё, товарищ Тюратаев. План, правда, изменили.

- Как изменили? Ты его на бабе не взял, что ли, как мы хотели?

- Нет… Не удалось. Техническая неувязка.

Тюратаев откинулся на спинку дивана. Потом даже чуть привстал – в бешенстве, кулаками в диван упёрся.

- Майор! Я тебя технически ведь порву, на лоскутки! Неувязка… Увязывай, мать твою! Чтобы до праздника не было его в городе, понял?! Что, он, паскудник, тоже не берёт, тоже честный?

Ильин крякнул. Желваками поиграл, усмехнулся.

- Товарищ Тюратаев, я нашел… обходной путь. Через Немца. Он ему предложение сделал… Так что, если не уедет, будет под нашим полным контролем. Под колпаком.

Тюратаев закряхтел. Недоделанные. Всё у них через задницу. Ну, свои-то мозги не всунешь никому. И Немца на всех не хватит, с его умищем. Взялся за графин с «Зубровкой»:

- Ладно… чёрт с вами. Наливайте, выпьем. Значит, так…

Гости расслабились. Хоть и не обрадовались: Чайковский с ненавистью поглядывал на Ильина: отмазался Колун! Пронеслась гроза мимо. Интересно, что он там с Немцем замутил, Чайковский не знает, он вне этих схем. Сволочь, нашёл выход, выскочил. И Ильин также косился в сторону прокурора… Поздновато дача сгорела, конечно, проклятый Степняк там с операми уже успел пошуровать. Что нашел – точно неизвестно, точнее, известно, что ничего особенного, всякую ерунду вроде сберкнижки. Врёт? Чёрт его знает. И теперь всё зависит от того, сумеет ли этот лысый хрен ситуацию удержать. Угрозыск своё дело сделает, сейчас Ильясов и Чирков подчистят концы, но Чайковский должен следаков укоротить. По нужному следу пустить. Не подвёл бы, певец хренов. То-то уже репетирует каждый день, на праздничном концерте выступать будет.

Хозяин давал указания. Тридцатого в город прибывает делегация из представителей Уфимского обкома – как он выразился, «Директория», а также от их советов да профсоюзов. Официально: дружественный визит, так сказать, проведать соседей, неофициально – смотрины и договор. Гости посмотрят город, самого Тюратаева, оценят, что-почём, стоит ли овчинка выделки… и всё такое.

- Чтоб мне город сиял, как у кота яйца! – погрозил кулаком Тюратаев. – Чтобы никаких «ПЕРЕСРУ» на домах. Чтобы флажки висели все, не забудьте башкирский. Угощение на высшем уровне, но этим другие займутся… И девочек никаких чтоб не было! Мусульмане. Ильин, разгони на время всех шалав, понял? Абсолютно!

- И «эдемовских»? - подумав, спросил майор.

- И эдемовских! Субботник им устрой – свези вон, на овощебазу и заставь там картошку перебирать. Или в интернате дорожки мести… Этих убери обязательно, трассовых, говорят, в харчевне бордель – почище, чем у Гиви. На автостанции!

- Понял, товарищ Тюратаев…

- Патрульным команду дай – всех пьяненьких с улиц тихонечко, без шума, культурно, под белы ручки, уводить. В подворотню…

- А там что делать? – встрял Чайковский с ухмылочкой, но был оборван.

- А там палкой по почкам и сапогом по печени! – бешено рявкнул Тюратаев. – И в машину, куль с говном… В обезьянник, в трезвяк, куда угодно! Хоть на Комбинат возите и там в соляной кислоте растворяйте! Никаких пьяных на улицах, никаких потасовок, ни-че-го! Кстати, опера пусть патрулируют тоже.

- Есть…

- Саруханову уже дал указание, чтобы в случае дебошей тоже не церемонились. Чайковский, если кому голову милиция пробьёт, готов будь прикрывать, понял?

- Понял, Руслан Юсупович.

- Барахолку разогнать к чёртовой матери. На время. Не захотят – жгите их киоски сраные, без разговоров. На её место, вон, с Хребтово потребсоюз выдерните, колхозная ярмарка, свиньи пусть с курами… - тут он спохватился. – Яти вашу мать! Никаких свиней!

- Почему… ой!

Тюратаев бросил свирепый взгляд на прокурора и тот сам понял свою ошибку, прикусил язык.

- Куры, гуси и овцы. Пусть ржут, блеют или как там они ещё… Лозунги о повышение урожайности и прочее.

- Понятно, товарищ Тюратаев.

Выдохся. Почесал пузо. Налил по второй – щедрой рукой, по полной. И, не чокаясь, опрокинул в себя «Зубровку»:

- Ну, ладно… Вроде всё. Ешьте давайте, угощайтесь.

… Гроза, действительно, миновала. Даже Первый размяк: бассейн, сауна, выпивка. Раз уж выпить пригласил, да поесть. Гости посидели за столом ещё полчаса, в меру выпили и откланялись.

Каждый уехал на своей машине.

Сахарный, казалось бы, отталкивающий от себя всю грязь, белый ГАЗ-24 майора Александра Ильина довёз его до дома на МЖК в половине десятого. Майор жил тут, в доме, выходящем балконами на кусок ленточного бора, берег Сыростана; этот дом комбинатовский стройтрест возвёл первым, в год кончины бровастого генсека. Тогда требования были не более строгими, просто принимала дом комиссия во главе с Лыковым – племянник его, да дочь получили тут квартиры. Лыков нагнал страху на всех, причём даже не матерился. Он умел, парой слов опустить человека в преисподнюю, немного пожарить его на чертовой сковородке и вынуть обратно. После этого все недоделки устранили.

Когда «волга» остановилась у подъезда, водитель вышел. Молодой мужчина с азиатскими чертами лица, похожий на корейца, в сером, нарочито бесформенном, но дорогом сером пиджаке: под ним удобно было носить кобуру с «макаровым». Вышел и открыл Ильину заднюю дверь машины…

Никакого барства в этом жесте не было. Когда эта же «волга» привозила Ильина в ГОВД, он выходил сам, не дожидаясь никого. Это была мера предосторожности; исходя из неё же, водитель ждал у машины, пока Ильин, бросив: «Завтра, как обычно. Помой машину!», не скроется за дверями.

Там, на этаже, майор доехал на лифте до десятого. Шаг из лифта, в коридор, ещё один поворот – и прошёл его, слегка отклоняясь телом по диагонали – голова влево, она повернулась сразу, раньше тела, чтобы исследовать возможный сектор обстрела. Под пиджаком майора тоже имелся наградной пистолет ПСМ, любимое оружие командного состава МВД, что, конечно, было нарушением инструкции… но это же Ильин! Будет он вам в сейфе служебном пистолет хранить.

В его сейфе сейчас лежала злополучная женская туфля со следами крови Абалацкой, так и не ставшая решающей уликой в деле Кашапова, не свалившая его. Чайковский вернул ему вещдок, посоветовав, естественно, засунуть тот в одно известное место.

Открыл Ильин дверь своими ключами, замок клацал громко, но не перекрыл шум льющейся из крана воды. Однако хозяйка услышала:

- Это ты, милый?

Красивая густоволосая шатенка с большими зелёными глазами вышла из кухни. Мягкие тапочки, колготочки, аккуратный передник на добротном домашнем платье. Ильин прижался губами к бархатной щеке, уловил лёгкий запах парфюма и корицы.

- Привет, Мила. Извини, я задержался.

Она привычно кивнула, без какого-либо раздражения, кивнула ласково, плавно качнув головой, эта плавность во всех её жестах проявлялась, как и в том, каким она показала на обувную полочку, на которую Ильин только что поставил свои форменные полуботинки без шнурков.

- Вот… Так и пришёл.

- Ясно.

- Ужинать будешь?

- Да.

- Минут через двадцать. Пирожки поспеют.

- Хорошо, милая.

Она ушла в кухню, распространяющую по квартире запах выпечки, а майор негромко позвал:

- Сергей!

Потом сел на табуреточку, взял с полки обувной крем, щётку и мальчишеский ботинок. Стал чистить.

Из большой комнаты появился мальчишка. Невысокий, полноватый, хоть и не толстяк; в чём-то домашнем. Под ровно стрижеными волосами – ленивое лицо и немного испуганными карими глазёнками.

- Привет, папа.

- Привет. Ты так в школу ходил? – спросил Ильин ровными голосом, обрабатывая ботинок.

Мальчик всё понял.

- Ну, папа, на улице же грязно! Они запачкались.

- Нет, дружок. Если бы ты их почистил с утра, то грязь легла бы на крем. А тут остатки крема только под шнурками да на ранте. Так что ты их не чистил.

Ильин не ругался, нет, но сын потупился. И нервно затеребил край клетчатой рубашки.

- Пап! Ну, не надо! Я сам!

- Сам ты должен был с утра. А ты знаешь, что я сделаю?

- Нет.

- Я буду в школу заезжать. У вас там большая перемена, а у меня обед как раз. Вот с этой щёточкой, с ваксой… Посажу тебя на стульчик… - говорил майор. – Сниму ботинки. И буду их чистить. Ну, а что? Раз сам не можешь.

Отчаяние мальчишки достигло предела. Он залился краской, закричал:

- Папа! Ну, не надо же! Я прошу.

Ильин встал. Примирительно улыбнулся.

- Хорошо, не буду. Давай, сын, чисти… И запомни: вот настоящего мужчину что отличает от вахлака?

- Не знаю.

- Чистая обувь!

Майор отдал ботинок с причиндалами мальчику, потрепал того по макушке и прошёл в свой кабинет.

…Переодевался он там, используя кабинет, как малую гардеробную. Обычно менял китель на шерстяной спортивный костюм, польский; а если уж надо было переодеться официально, то пиджак и брюки висели в спальне, а лёгкие теннисные туфли на босу ногу стояли в прихожей, в них он ходил дома. Но сейчас он не полез в шкаф.

Вынул из кармана ПСМ, положил в запирающийся ящик стола.

И присел за стол, уставился на пресс-папье: Медный Всадник. Стал думать.

Конечно, Первому он соврал. Да и чёрт с ним: пошатнулась их власть, ой, как пошатнулась! Бывший ставропольский комбайнёр разваливает всё сверху, с лихим гиканьем разваливает, не думая о последствиях. Башкиры, вон, о независимости думаю, даже название себе придумали – Башкортостан. Месяц назад задержали матёрого медвежатника, он в Хребтова кассу брал, на станции вагон Гохрана ломанул, умудрился, и надо бы его сюда, пробить по эпизодам, а они тянут. Конечно, ведь тот стопроцентный башкир, родственников пол-Уфы.

В общем, плохо это всё кончится, плохо. Народ тёмен, зол, жесток, дик просто, это Ильин знал хорошо и наблюдал каждый день. А ему – перестройку с гласностью. Ладно, это высокая политика, надо о другом думать.

Он прекрасно понимал, что причиной провала операции стала не какая-то небрежность или непродуманность; он просто не мог предполагать, что играть с ним за шахматную доску сядет не первоклассник, а профессионал. Не меньшего уровня, чем он сам.

Что сыграет против него сам Трифель, он же немец, он же Саша-Бас.

Ильин уже побывал в 922-м номере. Осмотрел и соседний, 920-й. Отметил расстояние между балконами – около метра, чуть больше. Нашёл широкую толстую доску, отломанную от каких-то деревянных конструкций в гостинице, переживающей авральный ремонт. Перебраться по такой доске над девятиэтажной пропастью не смогла бы Ксюха, побоялась бы, вряд ли перешла и баба из кафетерия. Ну, ладно, её могли ещё перевести, страхуя. А вот Ксюху просто перенесли, как тюк с сеном. Кто?!

И это он знал. Рамазанов Расул Абашевич. Тренер, спортсмен. В восьмидесятом в Челябинске получил пять лет – за «нарушение правил обучения, самовольное обучение, обучение приемам каратэ, запрещенным спортивными правилами». Там у него травмировался человек, дело раздули. Два года назад вышел, отсидев положенное. Человек силы и ловкости невероятной, погоняло у него Пёс: фыркает и зубы скалит. Молчун. Правая – или левая? – да и не важно, рука Трифеля.

Глухонемая из кафетерия узнала о комбинации от дуры-администраторши: та принесла ей бутылку «Столичной», чтобы Роза… отлила половину, а пробку «сделала, как было». Жадная сволочь. Вот так жадность всё губит… Роза доложила Трифелю, он и разработал план переигрывания. И всё сработало: нет несовершеннолетней, нет факта распития, в бутылке вода из-под крана. А Ксюха сидела в 920-м. Кто же это мог предполагать?!

И дело даже не в этом. Ладно, прокололись. Ещё не вечер, ещё есть время. Но другой вопрос: зачем это нужно Трифелю? Он никогда никому просто так не помогает. Немец – это голый и циничный расчёт. В его голове под ухоженными каштановыми волосами – просто вычислительная машина, суперкомпьютер.

И тут Ильин вспомнил о парике. Длинные каштановые волосы. Так!

Майор усмехнулся. Что ж, Немец, ты сам нарвался. Теперь поиграем.

А ещё надо было решать что-то с этой девкой. Она, конечно, отработанный шлак, всё, что она, обезумев от боли и издевательств, написала про Кашапова – это всё разве что в сортир теперь, подтираться. Физически и морально она сломлена совсем – можно ещё из неё выжать, из её рыхлого тела, пару «признаний», но зачем? Теперь, когда в игру включился Трифель и его псы, наверняка, это уже несерьёзно. А оставлять её просто так нельзя; бабы по природе своей распущенные дуры, она напакостит…

Майор Ильин принял решение.

- Милый… Ужин готов! – донёсся из-за прикрытой двери бархатный, грудной голос его жены.

Ильин с ухмылкой щёлкнул по макушке творение Фальконе.

- Иду, Мила! – отозвался он.

И стал с удовольствием переодеваться. Хорошо заверенный индийский чай. Пирожки с ливером и булочки с корицей – пусть и на ужин, но что может быть прекраснее?

Игорь и мама. Понедельник, день и вечер.

Игорь открывал ключом дверь квартиры, как завзятый домушник – практически бесшумно, очень медленно. Пока ехал наверх в лифтовой коробке, ещё теплилась надежда: мать, получив с раннего утра сообщение Тани, успокоилась, собралась да ушла на работу, в лабораторию. И ничего не будет.

Он ошибался.

Кроме того, в прихожей он неуклюже задел обувной ящичек и тот развалился – да, ножка там давно расшаталась, а починит-то кто? Разве что отец, но когда он вернётся из своей бурятской командировки, неизвестно… Полочка породила грохот, Игорь и ключи уронил, и в прихожей выросла фигура мамы.

Он никогда не рассматривал её, как женщину; может быть, в этот самый момент поймал себя на этой мысли. И не потому, что мама была некрасива, или потому, что мама – это мама и так далее… нет. Просто она была обыкновенной. Волосы свои, тёмные и густые, она давно обрезала, они плотным каре спускались чуть ниже ушей. Лицо всегда казалось добрым, подбородок с ямочкой – круглым, и глаза под невыщипанными бровями – да не надо было! – тоже источали ровный, мягкий свет. Больше всего в маме Игорь любил руки. Женственные, тонкие руки с большими умелыми пальцами. Ростом мама чуть уступала ему, особенно в последние несколько лет, а в детстве казалась очень высокой. Вот руки её и ноги по-прежнему выглядели большими…

Сейчас мама стояла в пёстром домашнем платье до колен, и в колготках. Нет, дома она в колготках не ходит, она либо в тапочках, либо как Танька – босая, но у них ведь палас.

Понимая, что от него ждут объяснений, юноша выдавил:

- Мам... привет... я тут был... в общем, я задержался...

Она улыбнулась, горько.

- Ну, где ты был вчера, мне уже рассказало одно приятное создание, а вот почему ты сегодня пришёл раньше обычного? Вас с занятий отпустили?

- Ты куда-то ходила, мам? – вопросом на вопрос ответил Игорь, не смея посмотреть ей в глаза – оставалось смотреть на светло-коричневую ткань маминых колготок.

- В лабораторию бегала… отпрашиваться. Только пришла. Хорошо, что шеф у нас понятливый. Игорёк, что происходит?!

Игорь совсем потупился. Рассмотрел, что под ногами мамы – в мелких трещинках линолеума. Давно хотели поменять, но где ты линолеум достанешь, просто так?!

- Мам... да я сам не знаю... Ну, я в пед-то не пошёл! Всё равно уже пары пропустил. Я от Тани... – и спохватился - А почему ты говоришь «приятное создание»?! Ты её видела?!

Он пытался вернуть полочку в прежнее положение. Складывал осенние сапожки, свои кроссовки и мамины туфли; все на невысоком каблуке. Попались летние сабо на резиновой платформе. Он очень любил, когда она обували именно их, открывающие пальцы, в переплетающимися ремешками…

Мама опёрлась рукой о стенку, покачала головой. Завела руку за голову.

- Видела. Отважная девушка. Прикатила на велосипеде и уже босиком. Лето ещё не началось, а она…

- Не говори! Глупость такая… выкобенивается. Сказала, что кеды, видите ли, не любит, а кроссовок… а кроссовок у неё нет. Мама! Ты себе можешь представить человека, у которого нет пары паршивых кроссовок?! – Игорь вытаращил глаза и замахал руками. – Представляешь, какой бред? А зимой она, что, в валенках ходит? И сапог, наверное, нет…

Мать пристально разглядывала сына, угадывая причину его нервозности, его возбуждения; усмехнулась.

- Ну, я тоже люблю в валенках, да на босу ногу… Помнишь, у бабушки в деревне? А то, что она не боится так ходить, молодец. И совершенно не важно, есть у неё кроссовки, или нет.

- Мам! Ну, это же идиотизм! Она что, нищенка?! Нормальные люди…

Но его прервали. Сердито:

- Ладно, про нормальных и ненормальных давай потом. И не надо ругать девчонку. Между прочим, она очень вежливая… Кем она тебе приходится, ты потом объяснишь, а сейчас мне интересно, зачем ты так нарядился на поиски мальчишки? Кстати, вы его нашли?

Господи, она не стала ругать его за отцовский плащ. Хотя наверняка видит, что рыжая глина и под пуговицами осталась, и кончик ремешка в грязи. И царапины на кожзаме… Отец его почти не носил, купили по случаю, что называется, «оторвали». И не потому не носил, что не шёл, нет, на его былинной фигуре витязя плащ хорошо смотрелся, просто отец покрутился перед зеркалом, проворчал: «Слушай, мать, я в нём, как штандартенфюрер…». Да и забыл. Зря. Вот Игорь с удовольствием побыл бы немного – штандартенфюрером!

Продолжая создавать «дымовую завесу» и бормотать что-то про пропавшего, выдумывая на ходу, юноша повесил плащ, стянул штиблеты, сделало пару шагов и с ужасом понял, что он себя выдал. Отсутствием носков.

- Я... не на поиски... Я случайно на эти поиски попал. Я вообще, к Инне ходил, на свидание. Ну, а там рядом Таня живёт, она зашла к Инне, сказала и я пошёл... вместе с ними...

Пытаясь как-то затушевать эту, бьющую глаза деталь, Игорь впрыгнул в тапки, наскоро выхватив из полки. В один свой, кожаный, во второй мягкий – мамин.

- Нет, не нашли пацана. Пропал куда-то. Да он же дебил, как все эти, интернатские...

Мать поморщилась, будто он грубо выругался. Она, возможно, что-то хотела ему сказать, но он уже оказался слишком близко – и запах перегара, до конца не убитый завтраком в доме Маркевич, дошёл до её носа. А нос у сотрудницы химлаборатории был чувствительный.

- Постой, как ты сказал? На свидание ходил? И что вы с Инной были одни и выпивали?!

Игорь сжался.

- Э-э... я... мы только танцевали! Честно-честно! Я купил вина, а она... ну, она его не очень, мы кагор выпили. Ну и я потом... – он окончательно сник, сгорбился. - Мам, я выпил это вино. Оно ягодное... или яблочное было. Ну, чего-то не заметил и выпил... мам, мне плохо было!

И он сделал невероятное: он почти оттолкнул её, бросился в ванную. Закрылся, жестяно звякнула щеколда. Зашумела вода.

Мама Игоря уже видела прокатившиеся по щекам сына слёзы. Вздохнула. Расправила волосы, массируя затылок. Затем прошла в кухню и стала ждать. Когда Игорь появился, на столе укоризненно красовалась банка с солёными огурцами и желтоватая жидкость в стакане.

Голова у Игоря была мокрой, сам – в трусах, со своими худосочными ногами, омерзительно-волосатыми, которые он ненавидел. Остановился, протянул:

- Мам... прости... я там брюки порвал, но мне зашили уже. И рассол я уже пил, целую кружку. Мне бы чаю с лимоном...

- С лимоном, говоришь? – мать повысила голос. - А может, мне и за кагорчиком сбегать?

Лимон был, Игорь точно знал. Пара лимонов, покупаемых только на рынке, это дефицит, всегда лежали в холодильнике, упакованные в бумагу и предназначались для дорогих гостей. Нет, не даст. Мама демонстративно достала из шкафчика и поставила на стол баночку с лимонной кислотой.

- Интересно носки где? Ты их сроду не снимаешь. Танцевали, говоришь?!

Игорь устало плюхнулся на табуретку.

- Мам, подожди... я сейчас всё расскажу. Носки я потерял. Кагор... нет, ну его. Танцевали, она ведь такая приличная... – обречённо хлебнул рассола, потом ещё. - Ну, вот так оно было...

Он сбивчиво рассказал основное: эпопею с покупкой цветов, вина, конфет, про чай и телевизор с «анукадевушками», потом признался: вроде домой пошёл, с пути сбился, и не помнит. Ну, одним словом, выдал себя с головой, хоть и без подробностей.

Мать странно реагировала. Отвернулась к окну, сложила руки на груди и одной ощупывала щёку, как будто бы у неё болел зуб.

- Печально не то, что ты мне начал врать… - тихо сказала она. – Не это совсем.

- Мам… ну, про парня этого… Я бы и поискал, но я же только утром узнал!

- Замолчи. Во-первых, я надеюсь, ты больше не собираешься так отвратительно напиваться. А во-вторых… ты никогда так по-свински не относился к людям.

- Да как так, по-свински?! Парень же этот – неполноценный!

- А ты – полноценный?! И этим гордишься, да?

- Нет! Ну, я не так выразился. Просто он…

- …не такой, как все. Не-нормальный, да?

- Мам, перестань ты! Я вообще его… не знаю!

- И Таня твоя – ненормальная, только потому, что позволила себе сейчас вот просверкать голыми пятками, не боясь ничьего осуждения?!

- Это дикость какая-то! – гнул своё Игорь. – Не июль же, в самом деле. Могла бы и не… не показывать, какая она!

- Какая?

- Да всякая!

- Сначала дешёвые конфеты… - горько пробормотала мама. – И банальное пойло. А потом пренебрежение к людям. А может, ты завидуешь, что она вот так – босиком по улице, может, а ты нет?!

Игорь похолодел. Даже вскочил.

- Ерунда! Ерунда, говорю! Мне этого не надо!

У матери непонятным образом расплылось лицо. Точно свело судорогой боли.

- Ты изменился… Очень.

Эта простая фраза его встряхнула. И вышибла изо рта крик:

- Да ты понимаешь, или нет, я не собирался... напиваться вообще не собирался! И вино противное, ужас!!! У меня само собой, нечаянно вышло. Она мне отказала, понимаешь, отказала - я ведь хотел, чтобы мы с ней...

Игорь замолк – испуганно. Он чуть не вымолвил страшное. То, в чём бы он матери не признался. Он хотел эту девушку, хотел самым развратным образом, на диване ли, на том ковре ли, по которому её маленькие ножки в колготочках ступали…

Просипел сдавленным горлом:

- Она как бы... меня выгнала, что ли. Ну, и что, что конфеты дешёвые? Так у меня пять рублей было всего!

Мать теперь совсем боком повернулась. Какие у неё волосы красивые, тяжёлые. Сказала, даже прикрикнула, игнорируя его обиженно-угрюмое сопение:

- И правильно сделала, что отказала. Кто так за девушками ухаживает? Да, и вообще, что за мысли такие пошлые? Да, ничего себе, созрел мальчик…Ты это брось! Ты забыл о том, что в партию собрался? И вообще, будешь думать о всяких «давалках», так вообще денег от меня не получишь. Будешь сидеть дома и учить партийный Устав. Или материалы съезда. Там – спросят.

Игорь, через силу тянувший горьковатый рассол, поперхнулся им и полстакана вылил на себя. Снова закричал:

- Каких «давалках»?! Так эта... а как же тогда? Никто всё равно не даёт. И вообще - в партии там, если ты актив, тебе все дают! Да, да, да!!! Я знаю, мне Яблонский рассказывал! Вон, на горкомовских дачах там есть такие... там бесплатно дают, потому, что ты начальник! Мам! Ну, блин... Ну не могу я без этого!!! Все уже у меня на курсе... а я один, как дурак. И Танька эта тоже... Я вообще, от неё... Ладно. Устав я не хуже тебя знаю. Нет, чтобы сказать, как надо...

Он устало махнул рукой, поднялся. Зря он это сказал. Мать не то, чтобы не простит, или не поймёт… Но он не мог ей сказать, чего он хочет. Когда-то он считал, что дети рождаются от поцелуев; эдак классе в девятом. Потом институт, потом чертов Яша Яблонский. Первая голая девка, точнее – женщина, которую он увидел в своей жизни и даже не понял, что там у неё между ног: Яша дал посмотреть порнокалендарик, который в электричках, он знал, иногда из вывернутой руки тайком показывают такие вот глухонемые. Он несколько раз порывался купить такой, чтобы дома рассмотреть во всех подробностях, но каждый раз было жалко рубля, это же деньги! А потом показал Яша, и Игорь ходил день, как пришибленный, в конце концов не выдержал и задал вопрос: а почему у неё, на фото, не видно этого… ну, этого самого…

Яша от удивления карточки рассыпал. Хорошо в туалете дело было, никто не видел. Только и сказал: а ты что, не знал, у женщин и мужиков там разное хозяйство?! Ну ты дебил, брат!

Про двух голеньких девчушек, купающихся в дубовой бочке, Игорь и вовсе спрашивать не стал: Яша назвал их, Игорю послышалось – «избиянки», ничего не понял: избивают друг дружку, что ли? Но после такого конфуза решил больше не любопытствовать.

Да, он уже знал, что у Инны, как и всех женщин, там между ног другое. И страстно хотел этого. Но главное, в чём, он, наверное, никогда бы матери не признался – так это то, что хочется ему как раз уже не Инну, а Таньку. Такую всю звонкую, загорелую, с её чистой, бескомпромиссной босоногостью, от которой пахнуло совершенно неведомым чувством.

Свободой…

Свободой, о которой он мечтал и которой жутко боялся.

Он уже сел за стол, обхватил руками голову, тупо смотрел в стакан с остатками рассола на дне, на кривые пупырчатые бока огурцов за стеклом банки. Услышал шорох колготочной ткани по линолеуму. Мать. Сходила в большую комнату, вернулась с книгой.

Подошла, потрепала его за волосы – ласковой рукой.

Положила книгу на клеёнку.

- Возьми… Мы с отцом тебе её ещё зимой купили. Он хотел как-то поговорить перед этим, потом дать… Ну, уже ладно. Возьми, почитай.

На обложке книги трогательно соединялись две руки, под надписью: «Здравствуйте, молодожёны! Юрий Кушнирук. Киев, 1987».

- Ладно, сын… - негромко проговорила мама над его головой. - Извини, может надо было с тобой раньше говорить на эти темы, но я всё думала, что рано тебе ещё...

Она больше ничего не добавила, ушла. Шорох колготок её затих в квартире – ушла в их спальню, будет там завершать переодевание. Игорево «Спасибо» повисло в воздухе. Он ухватил пальцами верхний огурец из банки, откусил, капая рассолом на колени и стал читать.

Колыванов – Нестерова и другие. Утро вторника.

Понедельник, да, для многих в Прихребетске прошёл тяжело… Но ведь он закончился. Снова выкатилось на небо солнце, морщась пятнами от дымных заводских труб, снова загрохотал починенный сваебой; опять заголосили, заматюкались хриплые голоса на станции, выясняя, какого хрена сцепку номер такой-то загнали на такой-то путь. А Маруся в кооперативном туалете «Ландыш», огорчённо покачивая головой, вставляла в держатели новые рулоны туалетной бумаги. Опять всё порастащили. И как только умудряются?!

… Колыванов сидел в кафетерии, на стульчике-тюльпанчике, пил великолепный кофе, ел – вернее, уже доел, оставив только духовитые крошки! – настоящий круассан, которые неведомыми образом научились печь в буфете и беседовал с раскрасневшейся, взволнованной Розой. С помощью маленьких листиков бумажки беседовал. Причём некоторые листочки он тут же поджигал и отправлял догорать в пепельницу. За спиной девушки гудела вытяжка, отчаянно борясь с дымом, но, вероятно, не справлялась: в кафетерий заглянула черноволосая администраторша. Сегодня её роскошная причёска в стиле обольстительной итальянской кинозвезды, впрочем была скомкана, сзади собрана в хвост, на руках желтели резиновые перчатки.

- Розка, ты чё тут так надымила? Прям не могу… Ой! И вы тут! А я ж вас по всей гостинице ищу, уже в ресторан бегала! Вы чего тут сидите?!

- А что, я уже устроил пожар? – невинно осведомился Колыванов, уничтожая последний листочек-свидетельство.

- Да нет… Фу! Переезжайте давайте. В ваш люкс мы башкир селим, а вам полулюкс на втором выделили… Вся гостиница переезжает!

- Почему?

- Так вон, почти все окна Лениным заколотили! Темно! – негодующе возгласила женщина, потом гнев приглушила. – Ну, так Первомай же и демонстрация. Давайте, по-быстрому!

Колыванов кивнул Розе – диалог окончен; на полном лице девушке, слегка смазанном, тронутом тенью болезни – увечья, отразилась тихая грусть. Следователь слез со стульчика, со второго подхватил свой шафрановый портфель, клетчатое короткое пальто и кашне. Сказал Розе, негромко:

- Александру Германовичу – привет. Когда надо будет, я ему свистну…

И повернулся спиной. К служительнице здешних хором.

- Да вы не извольте беспокоиться, уважаемая… Съезжаю я.

Администраторша застыла:

- Это как?

- Это так. Просто! – мужчина достал из кармана брюк деревянную грушу, брякнул ею о стойку. – Спасибо за гостеприимство. Но тараканов лучше бы вывести. Они даже башкирам вряд ли понравятся… Это отнюдь не священное животное.

Ничего не говоря этой окаменевшей – и от наглости его, и от огорчения, и от неожиданности тоже, стояла, глядя то на него, то на Розу – спустился по мраморной лестнице. Поднял глаза вверх: «Прощай, Садко! Живи мужиком… Даже на дне морском!». Получилось в рифму. Колыванов усмехнулся сам себе, вышел в душный прихребетский полдень.

И его тут же окликнули.

- Василий!!!

Это он уже слышал. Но совершенно иным тоном, с отчеством; тоном официальным, в котором смешивался и интерес, и вежливая дистанция… А сейчас кричали, как будто прощались на рейде, перед отъездом в какой-нибудь дальний Зурбаган.

От красной машины бежала Анастасия. Колыванов отметил: китель остался в прокуратуре, на ней всего лишь белая рубашка с лямочками для погон на плечах. Болтающийся галстучек. И эти новые босоножки, в которых ей явно неуютно.

Анастасия подлетела к Колыванову, сбросила со лба упавшие локоны:

- Вы! Вы что?! Вы предатель! Вы куда поехали?! Почему мне не сказали? Я в последний момент от Руслана узнала!

- Настя… - он деликатно коснулся её руки в белом манжете. – Во-первых, я никому ничего не сказал, чтобы не дразнить гусей… и не тревожить волков.

- Господи! Каких гусей?! Ладно, проехали… Я поняла. У вас вчера что-то случилось? Чиркова нет, участковый Фёдоров мне сегодня мямлил что-то, извинялся – за что, так и не поняла.

Колыванов посмотрел в её глаза, в которых сейчас бушевали волны Айвазовского.

- У меня – всё нормально. Без неприятностей.

- Чёрт! Так всё-таки, куда вы намылились?

- Намыливаются в бане. А у меня ни шайки, ни мыла… кстати, надо купить. А еду я в Иркутск. Коллеги поймали тамошнего маньяка Кулика, доказательную базу собрали.

Анастасия отвернулась, закусила губу. Возле гостиницы болтались монтажники, зубоскалили, разбирали доски. Часть ленинской головы, сверху, с лысины, уже была приколочена.

- Будете копаться в его… извращениях? – зло пробормотала она. – Как он ступни жёг, как он их истязал?

- Настя, увы, это наш крест – копаться в извращениях. Мы могли бы пойти в детсад и там копаться в горшках. Детских. Но мы выбрали другую профессию.

- Ладно… - она очнулась от внезапной злости. – Ладно, езжайте. Руслан говорил, вы какие-то секретные материалы с дачи Ветровой с собой забрали?

- Да. Про питьё вашей… номенклатукры. Почитаю в дороге. Буду анализировать.

- Тогда вот это тоже! – женщина сунула ему пачку машинописных листов. – Это про продзаказы, по дефициту. Кто что получал. Ох, не спрашивайте, чего мне это стоило…

Колыванов иезуитски спросил.

- Чего?

- Дружбы лучшей подруги! – огрызнулась женщина. – Вы этого не поймёте… Короче, анализируйте. Может, что и прилетит.

- Может…

Следователь посмотрел на гостиницу. На втором этаже домывали окна. Молоденькая техничка сидела на подоконнике – вызывающе голоногая, в синем халатике… протирала оконные стёкла газетой. Вот где раздолье маньячку. Девичьи ноги, ядрёные, крепкие да белые, чуть припахивающие рабочим потом. Ничего не стал говорить.

Засовывал листы в портфель.

- Себя под Лениным чищу…

- Что? – не поняла Нестерова, затем невесело сообщила – Слышали, дача Ветровой сгорела. Только там Степняк с повторным обыском успел побывать.

- Причина?

- Мальчишки, говорят, костёр жгли, трава подсохла и вот… всё дотла.

- А с объединением дел – как? Которые мы подняли из архива… Что Чайковский?

- Не подписал… - угрюмо отозвалась женщина. – Боится. Нельзя статистику портить. Вообще… стеной! Абалацкую и Ветрову объединил, дальне – никак.

Колыванов вздохнул.

- Везде трусость, обман и предательство…

Поймал её очередной недоумевающий взгляд, пояснил:

- Это фраза из дневника Николая Второго. Написана второго марта семнадцатого, перед отречением… Ну, в общем, спасибо вам за подарочек. Пойду я.

Около тротуара уже стояло такси яично-жёлтое, водитель – пожилой мужик – скучающе смотрел на Колыванова и Настю. Следователь спохватился:

- Что вам, кстати, привезти… из Иркутска? Может, кедровых орешков?

- У нас кедровник за Косихой, я там была… - она засмеялась. – Нет, орешков не надо. А вот если в Сибири гречка есть… И кофе растворимый, индийский, произрастает в магазинах, возьмите. Я вам деньги отдам.

Колыванов сделал страшные глаза, и Настя смутилась.

- Ой, я пошутила… Вы себя привезите, главное!

- Хорошо. Привезу!

Он направился к машине. Настя прокричала ему – весело:

- А себе новый галстук – не забудьте!

На это он уже не ответил. Машина тронулась, от молодух, моющих окна, от рабочих, уже начавших монтировать на фасаде исполинского Ильича – глаз вождя уже строго щурился, смотря с высоты седьмого этажа, как недрёманное око…

Колыванов уезжал с неспокойным сердцем.

Александрина и другие. Полдень вторника.

Теперь было всё ясно. Это совсем не санаторий. А если и санаторий, то чрезвычайно строгого режима. Едва Александрина очухалась, хозяйка поставила перед ней в сенях таз воды, бросила грязную тряпку, полотенце и приказала:

- Сиди и не вякай. Умойся, приведи себя порядок! На оправку – утром и вечером, выведу. Пять минут после этого – покурить. Ясно?

Всё встало на свои места. Александрина снова в тюрьме – только более комфортабельной, чем тот пыточный подвал, где издевался над ней мужик с паяльником…

И неведомая сила открылась в Александрине. Она не дала себе возможности раскиснуть, захныкать, отказаться от борьбы за жизнь и свободу. Когда шла вечером в туалет, шаркая валенками, то её глаза, казалось, вращались на макушке, наподобие радиометрической антенны. Она всё подмечала – ровные, обложенные кирпичом, грядки по бокам дорожки, их расположение и размер, расстояние до забора от дорожки. Мозг высчитывал – за сколько можно добежать, где укрыться… Запоминала весь инвентарь, который оказался на виду. И хотя на территории этой тюрьмы порядок царил почти образцовый, всё равно Александрина отмечала – вот стоят пустые бочки из-под удобрений, заполненные опилками, а одна с селитрой во дворе рядом с сенями. Вот садовая тачка, в которую сложены мотки колючей проволоки, подобной «колючке» на заборе.

А главное – ей удалось стащить в сенях ржавый столовый нож: завалился он за ящики, да не заметила его Капитолина. Нет, бросаться с ним на тюремщицу Александрине и в голову бы не пришло: выбьет из рук в два счёта, да ещё сломает руку или ногу – для верности; нет, не вариант. Зачем он нужен был, болтаясь сейчас в валенке, холодя выпуклую игру, девушка не представляла, но надеялась, что пригодится.

И пригодился!

В туалете, дверь которого изнутри не запиралась, она увидела просвет между досками, который попробовала расширить ножом. Доски ходили ходуном! Вот ведь где путь к свободе! – за стеной туалета был пустырь. Выломать доски можно, если отвлечь хозяйку!

День сменился сумерками, они стали густы – накрыли Куркули тёмной шапкой. Редкие фонари тусклый разбрасывали свет. Собаки тут не брехливы – даже воров рвут молча на части, только рычат при этом. Тихо, глухо, безнадёжно.

Александрина курила, глубоко затягиваясь, дешёвой сигаретой без фильтра; видела, как не спускает с неё глаз копошащаяся сенях Капитолина, и думала.

Думала только об одном.

На второй день Капитолина сменила гнев на милость. Тюремщика разжалобить сложно, но можно вызвать послабление режима примерным своим поведением. Этого Александрина пока ещё не познала на практике, но получилось именно так. Женщина снизошла до того, чтобы поручить девушке простую работу в приусадебном огороде – подсыпать на грядки удобрения. Вся на виду, вокруг высокий забор с «колючкой», калитка с воротами заперта - куда она денется?!

Но в руках Александрины оказались минеральные удобрения типа селитры, из которых мальчишки ее детства делали оглушительные «бомбочки» и дымовые «шашки». И ее научили…

К вечеру, когда полевые работы были закончены, Капитолина разрешила:

- Ну, покури, девка – сейчас будем ужинать.

Александрина осталась одна во дворе и приступила к исполнению задуманного плана побега. Капитолина готовила в доме, изредка поглядывая в окно на подопечную. Она видела лишь верхнюю часть фигуры девушки, дымившую сигаретой. И не видела вторую руку, которая внизу лихорадочно катала шарики из старых газет, прихваченных из туалета. Ещё труднее было зажечь их одной рукой. Но Александрина давно от мальчишек наловчилась зажигать спички хоть о доску, хоть о ржавое железо. А бочка с остатками селитры во дворе и другие с опилками стояли неподалеку под навесом. Подожженные шарики она стала метать в эти бочки. Селитра тут же занялась едким вонючим дымом. Вскоре затлели и опилки – дым, не пробив навеса, тяжелыми клубами растекался по двору. Всего несколько минут – а какой эффект!

Ни Александрине, ни её тюремщице невдомёк было, что за «санаторием» в последний час наблюдали три пары глаз. Две пары вполне себе человеческих, а одна – оптическая… Бинокль Кашапову подсуропила Вика. Она подрезала его из рюкзака пьяных охотников, заваливших в харчевню в конце апреля прямо с охоты – стыдила просто так: понравился прибор и не понравилось хамское бахвальство мужиков, материвших всех и вся…

- Так ты, получается, воровка у нас, жёнушка! – потрепал её по плечу Сейфула.

- С кем поведёшься, с тем и надерёшься! – в тон ему ответила девушка.

А вот к дому их привёл ни кто иной, как человек Ильина. Если быть точным – Чирков. Пьяным он становился буйным и неуправляемым; а таким как раз и был, когда накануне, в воскресенье, завалился в «Эдем» в поисках удовольствий. Ильин только выдал своим «прибавку» к авансу, из средств отдела, неких сумм, происхождение которых никто не знал – и Чиркову деньги, что называется, жгли ляжку. Конечно, в силу своего положения «отовариться» в сауне он мог бы и бесплатно, Гиви закрывал на это глаза, но Чиркову хотелось погулять по-купечески, заказать что-то вроде оргии, да ещё чтобы с вином, водкой и фруктами, а это уже требовало наличных…

Но ему не повезло: как назло, часть девчонок грузина заболела, часть была на выезде, а оставшиеся наотрез отказались обслуживать пьяного опера. Худенькая робкая Света сказала со страхом: «Он придушивать любит во время этого дела… А пальцы – железные!». Пышная необъятная Мила категорически заметила: «Он дурной. Да лучше я под самосвал лягу!». В итоге вызвалась обслужить Чиркова самая взрослая, Эльвира; тоже крупная, но с атлетической фигурой, некогда – рекордсменка области по толканию ядра.

У ней были широченные мужские плечи, тяжёлые, хоть и не лишённые миловидности, черты лица и такие же прожигающие, как у Вики, светлые глаза.

- А если анал потребует? – со страхом спросила узкобёдрая, худая Света.

Эльвира, стоя в коридоре, парой лёгких движений избавилась от одежды – юбки, кофточки, белья; кинула барахло товаркам. Стояла нагой; повернула к Светке зад чугунной налитости, похлопала по тугим ягодицам:

- Пусть попробует… Как бы не сломал себе чего!

И совершенно голая, тяжело шагая плоскими ступнями, пошла к клиенту, который забрался к ним в рекреацию. Дальнейшее девушки с замиранием сердец наблюдали в щель незакрытой двери. Первым делом Эльвира отняла у Чиркова бутылку пива, деликатно отставив на столик, толкнула опера на диван. Тот только успел спросить: «А где…», но женщина оборвала: «В Караганде!» и сдёрнула с Чиркова джинсы, вместе с трусами. А дальше всё было просто. Эльвира оттрахала Чиркова по полной программе – высосала из него все соки, то покачиваясь на нём, то работая ртом. По её широкой спине струйкой катился пот. Ритмично покачивались ягодицы. Эльвира стонала еле слышно, Чирков от переживаний натурально орал. Волнистый попугайчик в клетке сошёл с ума, метался – такого безобразия в рекреации, предназначенной для спокойного отдыха сотрудниц, устраивать не полагалось, но кого там уже…

Так вот, после того, как оргазм небывалой силы прокатился по телу Чиркова, он размяк, попросил водки. Эльвира, вернувшись из душа, набросила халат и выпила с ним по стакану. Тут он размяк, прослезился и понес нескончаемый пьяный базар. Когда ляпнул о «спецсанатории», Эльвира переспросила:

- А где это?

- Дать адресок? Запоминай. Скажи, от Чиркова. Тебя устроят.

Похохотал, представляя глупую рожу Эльвиры, когда ее Капа возьмет в оборот.

Эльвира запомнила, передала Виктории. И вот они уже с Сейфулой наблюдают за высоким забором с колючей проволокой и крышей дома, похожего на другие дома Куркулей. Они притаились в лесополосе, прячась за вздыбленными плитами бетона – остатками когда-то начатой тут теплотрассы. Понаблюдав за домом и позволив Вике обойти усадьбу по периметру, прячась за перекрытиями, и получив всю информацию о ее неприступности, Сейфула скептически резюмировал:

- Крепость, вашу мать… Её только с ВДВ брать.

- Да ладно тебе… - лениво процедила Вика. - Подождём, может, выглянет кто. Прихватим, поспрашиваем… ну а там, видно будет.

- А если не выйдет никто?

- Да не суетись ты… - ухмыльнулась девушка. – Утро вечера мудренее. Ну, или завтра придем, если не хочешь здесь ночью торчать.

Для разведоперации она оделась, как в осенний поход за грибами – изрядно залатанные кожаные штаны, в которых выступают на сценах всякие там рокеры, лохматый свитер, штормовка и кеды. На голову натянула кепку. В таком виде Вика была похожа на хулиганистого подростка…

Сейчас штормовку сняла, стащила и кеды: «Жарко!», устроилась на куртке, блаженно шевеля пальцами ног, покуривая. Сейфула знал: в её голове обязательно созреет хитрый план.

Обрез бы неплохо иметь сейчас. С обрезом сподручнее. Но с этим вообще чертовщина творилась: при обыске его не нашли. Ираклий сказал, что перепрятали его Ася с Линой. Кашапов покрутился на кухне, бросил пару наводящих вопросов, понял: врёт Ираклий, ничего девчонки не знают. Зачем врёт – тоже вопрос? Кто вовремя, до прибытия ментов, обрез убрал из-под матраса? Тот же, кто туфлю туда засунул, кто знал о готовящейся облаве ментовской.

Вика? Нет, отпадает. Она как не знала об оружии, так и не знает – иначе бы сама сказала. Алия? Да она спит на ходу, куда ей… Александрина пропавшая? А вот это самый вероятный ответ: девчонка исчезла перед налётом Ильина, будто готовила его сама…

Однако время не позволило им строить хитроумные планы. Наблюдая за домом в бинокль, Сейфула вдруг сказал:

- Что-то дым у них над двором занялся… не горят ли?

- Где?

Вика подскочила, выплюнула окурок, отняла бинокль у Сейфулы – припала к окулярам. Выдохнула:

- Так у них там пожар, по ходу…

А Сейфула с мрачной иронией добавил, смотря на дорогу:

- …и гости.

Ни Александрина, ни Вика с Сейфулой не могли предположить, что события наложатся друг на друга столь роковым образом. За пять минут до того, как девушка чиркнула спичкой, поджигая первый комок газеты, на щебнёвую дорогу к берегу с улицы Спортивной свернули синие «жигули» шестой модели.

Чирков, развалившись впереди, рядом с Ильясовым, курил. Спросил:

- Слушай, Дамир, а где начальник эту Капитолину взял? Кого только мы к ней не возили, а я так про неё ничё и не знаю…

- А оно тебе надо?

- Ну, блин, интересно просто!

Дамир нехотя ответил:

- Надзирательница она. Из женской колонии под Златоустом. Потом на Комбинат, в ВОХРу завербовалась. Ну, там её Сан Саныч и приметил. Пригрел.

- А, вот чё… Теперь понятно. Как она людей-то ломает! Как спички.

- Ты чё… Она с виду-то – тётка добрая, а на самом деле. У них там в бараке, в колонии, что-то типа бунта было. Так она зашла, одна, без табельного, отняла у баб заточки… Двоих покромсала чуть ли не насмерть, остальных табуреткой покалечила. Понял?

- Ого… А эту девку, она чё, тоже?

- Эту, сказано, просто держать. Личико не портить и кормить на убой.

Чирков хихикнул. Но улыбочка начала сползать с его лица – лохмотьями, как старая краска.

- На убой… Дамир! А мы её как мочканём-то?

Чирков уже не смеялся. Да, приказ майора не допускал разночтений. Пытать, насиловать, бить – это было привычно. Но хладнокровно убивать человека – такого Чирков ещё не делал!

- Кончай курить! – буркнул Ильясов. – Тошно уже…

Сам с понедельника, впечатлённый примером Ильина и его жевательной резинки, тоже бросал курить. И поэтому дым сигареты Чиркова раздражал.

- Дамир… но всё-таки как?

- Ты чё тупой? – Ильясов рассердился. – Как да как. Речка вон, рядом… Ёпа-мама! Чё это у них там? Горят, что ли?

«Шестёрка» подъезжала, а над мощной оградой густые клубы дыма. Они лениво и медленно поднимались в чистое небо, пачкая его голубизну.

Если бы «санаторий» был побольше, если бы не был столь грамотно спланирован для скрытого содержания определённых лиц, то у Александрины было бы куда больше оперативного простора. И Капитолина дольше бы её искала. Но, вылетев из дома, оказавшись в густом дыму, моментально схватившим за лёгкие, Капитолина уже знала – вправо от ворот по двору бежать некуда: там всё на запорах, там ни щёлочки, ни ниши. Только влево, в огород, да там прятаться, где придется. И все равно через ограду не перескочить. Ну, сука, сейчас попадется и задам же ей…

Выхватила из короба у стены вилы – бросилась сквозь дым.

- Стой, падло, порву, ливер выпущу!

Всякий раз, теряя контроль над собой, Капитолина переходила на привычный жаргон.

А Александрина только что повалила бочки – те раскатились, и стали выбрасывать ещё больше дыма. Сухие опилки то вспыхивали огнем, то вновь нещадно дымили. От чадящей селитры вообще спасения не было. Потом девушка решила ещё и тачку с мотками колючей проволоки опрокинуть на дорожку – хоть бы её мучительница запнулась! Тачка оказалась тяжелой. Валенки девушка скинула. Упёрлась спиной в стену дома, ногами в край тачки, напряглась… Было больно, в босые подушечки пальцев впились колючки проволоки, но это всё ерунда, эта боль, по сравнению с той, какая будет, если её поймают… Тачка с грохотом опрокинулась.

Александрина бросилась к туалету.

Конечно, это глупо – прятаться в незакрывающемся сортире. Но на то и расчёт: тюремщица тоже понимает, что это глупо. Поэтому наверняка будет искать её по огороду…

Девушка влетела в туалет и несколько раз ударила в доски прихваченной штыковой лопатой. Доски не поддались, а на шум наверняка прибежит Капка. Александрине снова пришлось применить силовое упражнение - руками в стенку, пяткой удар по доске. Удар глуше, чем лопатой, но все же удар. И от того что мощной ногой, он получился сильней – одна доска вылетела из стены. Еще удар – и вторая доска прочь… Третья повисла на верхнем гвозде.

Александрина рванулась боком в дыру. И… застряла!

Да, она застряла. Голова с частью тела вывалилась наружу, а объёмные бедра её, которыми она всегда гордились, наглухо сжали целые доски. Ногами Александрина колотила по скользкому полу – без толку, туалет лишь шатался…

Тут она увидела человека. На пустыре копалась высокая молодая девушка. Рыжие волосы в хвостик, на длинных ногах – джинсы, превращённые в шорты, на грязноватую майку штормовка наброшена. Девушка топориком обрубала ветки старой ольхи.

- Помогите! – пронзительно закричала Александрина. – Меня убьют! Помогите мне!!!

И тут дверь открылась, в клубах дыма показались очертания фигуры Капитолины в её монашеском платье. На голос, вслепую, тюремщица орудовала видами, пытаясь наколоть на них визжащую Александрину.

Однако и тут беглянке повезло: Капитолина слишком сильно ткнула вилами и промазала, их острия пробили доски туалета рядом с грязной пяткой Александрины – да тоже застряли. Теперь огородный инвентарь мешал Капе забраться в туалет, преграждая путь. Она глухо материлась, собирая все известные ей ругательства – при этом чихая кашляя и сверля глаза кулаками.

А девушка на пустыре, только услышав призыв о помощи, опрометью бросилась к туалету. И через пару секунд её топорик с хрустом вонзился в доску обшивки сортира, вырубая Александрину из плена…

Ильясов и Чирков бросили машину у ворот, из-за которых валил густой едкий дым; они ничего не понимали. Опер долбился в калитку, предусмотрительно лишённую ручки – заперто изнутри, как и ворота. Чирков позвал несколько раз: «Капа! Капа! Мать твою! Открой!». Бесполезно. И тут калитка распахнулась сама. Непонятная фигура вывалилась оттуда. Это была Капитолина, в порванном, свисающем кусками платье. Она закрывала руками лицо. Упала им на капот, оставляя тёмно-багровые разводы. А потом с глухим стоном покатилась по земле, рыча и ругаясь от боли и злости.

- Ушла, с-с-сука! Ловите ее!

Упустив Александрину в сортире, она бросилась к калитке ворот, чтобы догнать ее на пустыре, но встретилась с опрокинутой тачкой. Даже не с ней – а с выкатившимися из тачки мотками «колючки». И упала на один такой лицом.

Ошалевший Ильясов только выматерился. Чирков, выхватив пистолет, рванул во двор, кашляя от дыма. А со стороны машины вдруг раздался пронзительный крик:

- Саш! Это Ильясов, это он Кошкодав!!!

Опер резко обернулся. Знакомая ему проститутка в кожаных штанах стискивала худые кулаки, глядя на него. И с ней ещё одно запоминающееся лицо физически крепкого человека в камуфляже. Именно его серые гневные глаза встретились с глазами Ильясова.

Если бы тот в этот момент мог предвидеть будущее, то ничего там, кроме конца своей жизни, не увидел.

…Где-то в извилистых коридорах разума Сейфулы вспыхнула радость – вот он, тварь, в пяти шагах! Крик отчаянной ярости был готов сорваться с его губ. Успеет ли он добежать, прежде чем мент достанет пушку?

Ильясов стоял, пораженный, без единой мысли в голове – как поступить. Ненависть, которую излучали глаза проститутки и охранника, оказалась парализующей по силе воздействия. Старший лейтенант в отчаянии пытался понять, как они здесь оказались. А также найти какое-то звено, связывающее все увиденное – дым со двора, Капитолину в крови, ее вопли «она сбежала!», и этих двоих, чёрт знает откуда взявшихся…

Майор всегда им говорил: без хорошего плана даже на горшок опасно садиться – промахнёшься.

Недостаток опыта оперативной работы с настоящими отморозками преступного мира и уверенность в своем мастерстве рукопашной боя подвели Ильясова на этот раз. Даже не вспомнив о своём пистолете за ремнём брюк и только успев открыть рот, чтобы крикнуть привычно ментовское: «Стоять! Руки в гору!», оперативник получил такой страшный удар ногой в пах, что даже согнуться не успел от боли – его гибкое тело высоко подлетело, рухнуло и покатилось по земле.

Сознание к нему вернулось, когда он резко вдохнул воздух. Сама ненависть, принявшая человеческий образ, сидела верхом на его поверженном теле. И задавала вопросы:

- Что, Кошкадав, говорить будешь? Где Александрина?

Внезапно разум Ильясова колыхнулся снова – земля стала плоской и старой, качнулась на спинах у трех китов; а небо рванулось ввысь и стала маленьким, как овчинка. Охранник с хрустом вывернул ему руку из сустава.

- Будешь говорить, ментяра? Ну, молчи-молчи…

Подобно вспышке молнии новая боль в другом плече. Где проклятый Чирок? Куда подевался?! Неужели струсил? – за ним это водится. Идиот. Зачем он в калитку-то побежал… гори оно всё синим пламенем, ясным огнём…

Огромное лицо склонилось над ним.

- Яйца тебе оторвать, мент поганый, чтоб не смущали?

Наверное, Сейфула и эту угрозу исполнил, если бы Вика не схватила его за плечо:

- Б...дь! Меня сейчас вырвет… У старухи, что вон по земле катается, кто-то глаза выколол. Один, представляешь, на щеке болтается, другой весь в слизи и крови! Бежим отсюда.

- А Сандра? Она, может, в доме, нуждается в помощи…

- Там мент со стволом – хочешь пулю в живот?! А с этим что?

- Отключился.

- Бежим, Саня! Бежим, говорю. Сейчас не до подвигов – самим бы спастись.

Чирков этого, конечно, не слышал: во дворе «санатория» его постигла участь Капитолины – в дыму запнувшись за моток колючей проволоки, он нелепо упал на тачку, перевернулся с ней вместе и от резкой боли потерял сознание. Когда очнулся, первое, что почувствовал – пистолет в руке. «Настоящий мент оружия не теряет!» - с удовольствием подумал Чирков о себе.

Дым по-прежнему клубил по двору, забивал легкие, заставлял надсадно кашлять. Какая-то химическая гадость… Надо выбираться, подумал опер, дым – ерунда, но угарный газ, который тяжелее воздуха, вот что страшно: не заметишь, как отравишься. И чёрт с ней, с этой девкой, с этой Капкой-надзирательницей – уже никаких заданий Ильина выполнять не хотелось: всё желание остыло, осталось только вяжущее рот, как хурма, ощущение идущей по пятам угрозы задохнуться угарным газом.

Впрочем, первая же попытка подняться лишила его сознания. Хотя ненадолго. Очнувшись, Чирков подумал – откуда боль? Стал ощупывать себя и нашел – правая штанина была мокрой, ногу пронзала острая боль, конечность не работала.

Открытый перелом! Да твою же мать! Этого мне только не хватало…

Но все равно надо выбираться. Чирков пополз, наугад выбрав направление.

Боль в ноге, рези в глазах и легких – все смешалось в его организме, отнюдь не железном. А потом и сознание расшалилось – начались видения. И увидел оперуполномоченный Чирков высокие ворота с грибком-перекладиной и надписью на нем – «Ад». И самого сатану в их распахнутом зеве с руками, как плети висящими вдоль неестественно вытянутого ввысь тела, который голосом Ильясова приглашал его войти:

- Чирков, помоги – он мне руки обе сломал.

- Нет, врешь, – отказался от приглашения ошалевший оперуполномоченный. – Мне еще рано в твои хоромы. На сковородку вали сам…

Поднял руку с табельным пистолетом и прицельно выстрелил Сатане в сердце.

Через час человек, одетый, как типичный рыбак, только что удивший карасей в камышах Косихи, вышел из калитки «санатория», тщательно прикрыв её. Старая армейская плащ-палатка, наброшенный на голову капюшон, под ним – ещё какая-то брезентуха и сапоги. Удочек только не хватало. Впрочем, если бы понадобились, они были недалеко – в багажнике «шестёрки».

Ильин открыл дверцу, пристально посмотрел на сжавшегося на заднем сидении Чиркова. Сидел он неловко, будто на табуретке, в салоне припахивало мочой.

- Нога прошла? - спокойно спросил майор.

…Примчавшийся, как с настоящего пожара – даром, что дымом пах! – Чирков нарушил все его планы. Но то хорошо, что Ильин не был в этот момент ни на совещании, ни в отлучке. Поняв, что произошла какая-то катастрофа, буквально за шкирку вытащил опера из ГОВД, сохраняя на лице весёлую открытую улыбку, в машину пихнул. Всё выяснил и успел предпринять необходимые меры предосторожности.

С трупом Ильясова решил проблему, с Капой... к черту ее! А вот этот мудень Чирков – целый и невредимый. С перепугу подумал, что ногу сломал – ан нет, судорога приключилась обыкновенная от нервного перенапряжения; только вот лоб себе разбил и в штаны помалому сходил.

Ильин нашарил в кармане пластик жевательной резинки. Достал одну серебристую палочку.

- Дать пожевать?

- Да башка болит… Сотрясение, наверное.

- Пожуй, говорю, отвлекает.

Кинул оперу жевательную резинку на сиденье, вторую сунул в рот. Облокотившись руками на крышу машины, рассеянно озирал окрестности. Тишина вокруг. Хорошо, что никто не вызвал пожарных, с такой дыминой – хотя и некому тут вызывать. А селитра быстро исчерпала свои возможности. Только кислый дух её в воздухе витал.

- Сейчас отвезу тебя в Хребтово… - размеренным голосом проговорил майор. – Там больница, травмпункт. Скажешь, сегодня рыбачил с утра, упал. Голова кружится и так далее.

- Скажу... – уныло согласился Чирков. - А что с этой тёткой, Капа которая? Она тут каталась, орала и куда де…

- Заткнись, сука. Не твоё дело. Потом рапорт напишешь мне, что ствол украли в шалмане. В «Жёнах». Пришёл по проверке информации, напали, по башке дали и тому подобное.

- А когда же я туда…

- Я тебе сказал, заткнись! – снова не повышая голос, повторил майор. – И сидишь дома. Пару-тройку дней или сколько там скажут. Я всё замну.

Калитка отворилась – выпустила невысокого человека в джинсах, куртке, кожаных кроссовках. По короткой стрижке и по лицу невозможно было определить: парень это или девка. Человек приблизился, сказал хриплым голоском:

- Заканчивают уже. Сейчас цемент схватится…

Продолжая жевать, майор о чём-то раздумывал. Вышедший человек достал пачку «Примы» закурил; потом сел – на корточки, по-зековски. И опять нельзя было ничего сказать: руки крепкие, кисти со сбитыми костяшками – вроде и женские, но никакого маникюра…

- Закончат – отвезёшь этих алкашей на автостанцию! – заключил майор. – Дашь денег. Немного. И проследи, чтобы свалили… В Уржумку, например. Да хоть в Миасс, хоть в Златоуст… Чтоб затихарились да забыли. Поняла?

Только теперь стало ясно, что сидящая на корточках – женщина.

Не ответила она, только кивнула. Ильин вздохнул тяжело – как некто, проделавший неподъёмную работу, сел за руль машины. Оттуда добавил указаний.

- И по всему дому разбросайте… цемент, мешки, лопаты, носилки… Чтобы было видно, что от самого подвала до чердака ремонт идёт. Поняла?

- Да.

«Шестёрка» тронулась. Девица сидела, провожая её глазами. Ни она, ни майор не видели, что морщившийся Чирков, изображая из себя контуженного, которому жевательная резинка залепила непривычные к такому продукту зубы, выплюнул ее в серебряную бумажку, а шарик выбросил в окно.

 

 

 

Комментарии   

#3 Окончание.Игорь Резун 27.04.2018 02:37
Уважаемые читатели!
По ряду причин, как личного, так и организационного характера, моё сотрудничество с Анатолием Агарковым прекращено. На сайте, вероятно, останутся 24 главы, написанные нами совместно – и, также вероятно, каждый будет продолжать проект самостоятельно, в одиночку. Поэтому в итоговом варианте повести ДВЕ фамилии стоять не могут: а если вы и увидите это где-либо, это будет ложью. Мне остаётся поблагодарить Анатолия за время, потраченное на сотрудничество, а вас – за терпение и интерес.
#2 Мемориз-9Игорь Резун 15.04.2018 22:55
Вписать мизансцену. Игорь не может сказать маме слово "дают" в том контексте, в котором понимает. Тема табуирована. Он говорит, понимая, что раскрылся; мать либо понимает, что сын имеет в виду (ужасается), но не говорит, либо размазать этот момент в диалоге подробно.
#1 Мемориз - 4.Игорь Резун 13.04.2018 12:46
Не забыть про жевательную резинку.

Добавить комментарий