ЗВЁЗДНЫЙ ЧАС

Колыванов – Анна. Воскресенье, день.

Сельская идиллия никогда не была сильной стороной Колыванова; более того, он её ненавидел. Нет, одно дело - природа; треск костра, пожирающего сухую сосну, факельно вспыхивающего сгорающей хвоей, глядение в пламя – можно всю ночь смотреть! – разговоры около этого огня.

Но не дача, с её неизбежными сарайками, постройками и огородными хлопотами.

Он стоял перед дачей учительницы, выдирая ногу из грязи. Сначала одну, потом другую. Получалось плохо: обе утопали, придавая краям брюк свежий, блестящий глинистый оттенок.

Женщина, появившаяся по ту сторону, калитки, смотрела на него с материнским сожалением. Было ей за тридцать – Колыванов определил это по сумме черт, обратив внимание на глаза с чуть припухшим низом, на резкие складки у носа, на горестно изогнутые губы; за тридцать, но не сорок, женщина сохранила хорошую фигуру, может быть, и чуть полноватую на его вкус, но это была здоровая полнота. Русые светлые волосы, пушистые на вид, спускались на покатые женственные плечи, глаза в ярком солнечном свете казались чёрными, но наверняка были другого оттенка, это всего лишь иллюзия…

- Ой, ну, что ж вы к калитке-то! – проговорила она с жалостью. – Тут уже вон канаву промыло… Давайте к воротам!

- Кто ж знал?

- Да я и сама не знала. В воскресенье прошлое ещё можно было подойти.

Она бросилась к воротам: невысоким, несерьезным, явно не скрывавшим злую собаку. В лёгком платье, которые обычно донашивают на дачах, только платок оренбургский на плечах, и всё; а когда открыла воротину, пропуская Колыванова, он заметил на маленьких ногах хозяйки старенькие калоши.

На босу ногу обутые, запросто.

Стряхивая со штиблет комья вязкой глины, нехотя отваливающиеся на утоптанную щебёнку, прошёл внутрь.

- Давайте в дом! – пригласила женщина без малейших колебаний. – Вы ноги промочили… Вам обсушиться надо. Давайте, давайте…

И повела его к домику.

На ступенях деревянной веранды он стащил штиблеты, она ловко подхватила их двумя пальцами, обстучала о доски. Сама скинула калоши, осталась босиком: небольшие ступни с ровными, белыми пальчиками, никакого лака – дачная, здоровая простота. Вслед за этими лапками-ступнями Колыванов прошёл в гостиную, просторную, светлую, обставленную почти по городскому – разве что печка в углу, аккуратно сложенная, отделанная кафельной плиткой, да половички вышитые на досках пола напоминали о деревенском житье. Женщина посадила Колыванова на лавку, накрытую таким же половичком, и отдала новое распоряжение:

- Вы снимайте брюки! Их надо сейчас обсушить, печка тёплая ещё… А потом мы легко грязь отчистим.

Колыванов замешкался.

- Ах, ну да… простите!

Босые ноги простучали, глухо, по доскам в соседнюю комнату, хозяйка вышла с покрывалом, подала его мужчине, присовокупила: «Да не смотрю я, не смотрю!» и вышла за марлевую занавесь на веранду.

…Сидеть в подобии римской тоги и в пиджаке было крайне глупо, поэтому Колыванов от пиджака-то избавился, но всё равно чувствовал себя неуверенно. Поэтому, когда женщина снова появилась в комнате с электрочайником в руке, сказала: «Меня зовут Анна Михайловна!», с облегчением представился – достал из кармана пиджака удостоверение, шлёпнул на стол.

Но, кажется, гербовые печати не произвели на Анну Михайловну никакого впечатления.

Она лишь кивнула. Поставила чайник на электроплитку, стоявшую в нише буфета, включила. Стала звякать чашками.

- Вторые выходные только тут… - сказала она с сожалением. – Сама я у Нового Кладбища живу, в частном доме. А работаю на Куркулях, микрорайон такой у нас.

- Хорошее название. Знаковое.

- Ой, не говорите! Его давно так назвали. Там украинцы селились, которые на Комбинате работали, а потом – немцы поволжские, почему-то много. Ну, дома все основательные, псы лютые, вот и назвали… Вы будете с вишнёвым вареньем или с абрикосовым?

- С тем, где косточек нет.

- Тогда с абрикосовым. В вишнёвом попадаются – проглядела. Чай у меня с травами.

- Это хорошо… Анна Михайловна, давайте, я угадаю, что вы преподаёте? Начальные классы или… или литература.

Она обернулась, собрала морщинки у глаз – еле заметные:

- Да. Русский язык и литературу…

А глаза-то у неё, сейчас видно, зёлёно-карие. Тёмный малахит и яшмовая коричневость дают в ярком свете эффект пылающего уголька.

- Словесник я. Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог…

- Да… Вот пистолеты уж блеснули, гремит о шомпол молоток, в гранёный ствол уходят пули – и и щёлкнул первый раз курок! – процитировал Колыванов. – Любимое место, так это описание дуэли.

Анна Михайловна тихо засмеялась, одобряя его знание. Поставила на стол чашки, баночку с вареньем, стянутую полиэтиленом на резинке, блюдечки… И проговорила спокойно:

- Вы же… вы же по моему знакомому, по имени Сейфула, пришли?

В этот момент тонко запел чайник, снабжённый свистком. «А она не дура!» - отметил Колыванов. Совсем не дура. Спокойная, размеренная, уверенная в себе; ироничная. Неторопливая. Наверняка есть какой-нибудь комплекс, что-то такое затаённое есть, но – не показывает.

- Да. Мужчину, с которым вы познакомились почти неделю назад. Сейфула Барысович Кашапов.

- Он что-то натворил? – горестно вздохнула Анна.

- Нет… - Колыванов покачал головой, добавил. – Слава Богу, нет. Но он свидетель по одному делу.

- Так я и знала… У нас сидевших не любят. Если уж попал – то попал, клеймо сразу.

- Откуда вы знаете?

Анна вскинула глаза на стену – он проследил за этим движением, увидел прямоугольное пятно, оттенком чуть более светлым, чем остальной фон обоев, понял. Была фотография, убрали. И недавно убрали.

Может быть, как раз тогда, когда тут побывал Кашапов.

- У меня муж сидел… - просто сообщила женщина. – По малолетству. За хулиганство, в колонии, год. Ларёк с приятелями обобрали, табачный, дураки… Ну, в колонии на токаря электрика выучился, вышел и начал нормально жить. Это до того было, как поженились мы. Но нахлебался он из-за этого – много. Вам покрепче?

- Да. Покрепче.

Она наливала чай, Колыванов смотрел на золотистую струйку, бегущую из носика заварного чайничка, ничего не спрашивал. Сама скажет. И снова угадал.

- Десять лет мы прожили, потом – инфаркт. Сердце у него, оказывается слабое было. В восьмидесятом похоронила. Ни охов, ни причитаний, ни с трудом сдерживаемых слёз. Отгорело. Колыванов тронул губами ароматный напиток и спросил тихо:

- Какой он, Анна Михайловна? Сейфула – какой?!

Женщина не удивилась вопросу. Присела. Колыванов видел, как она поставила босые ступни: ровна, одна к одной, пальцы вместе, круглые пятки чуть приподняты. Задумчиво поднеся свою чашку к губам, дуя на чай, ответила:

- Добрый. И гордый. Я это поняла. И залетел-то он… по глупости молодой. Как и муж мой покойный.

- Он с той встречи… с того дня – был у вас?

Анна Михайловна тихо улыбнулась – будто лицо осветилось на секунду, изнутри. Глаза засветились, главным образом.

- Нет… Но я о нём думала. Знаете, мне показалось, что он испугался.

- Чего?

Она перекладывала ложечку на скатерти. Чашечкой вверх – чашечкой вниз. В окошко било солнце, ложечка поблёскивала мельхиоровой вязью.

- Я думаю, он просто… Вот у нас в школе есть физрук. У него брат отсидел, то есть на «химии» был, на Комбинате. Так вот, когда всё закончилось, он так и не смог привыкнуть к нормальной жизни. Говорил: я уже не могу, я боюсь просто жить… Мыкался-мыкался, даже сторожем в школу к нам устроили. А потом в Челябинск рванул, и, говорят, там на нож налетел.

- Значит, и Сейфула… испугался мирной жизни?

- Наверное, да… А может, и я чем обидела! – Анна отвернулась, и губы её, как тогда, у калитки, опустились горько, уголками своими.

Колыванов покачал головой.

- Я с ним разговаривал. Думаю, вы ничем его… не обидели. Просто всё для него было внезапно. Собственно, мне важно знать только одно: где вы встретились, как доехали до Прихребетска и когда он от вас ушёл в ту пятницу, семнадцатого?

Анна кивнула. И рассказала – почти всё. Она ничего не утаивала, но и не болтала; Колыванову понравилась эта грамотная, спокойная речь, текущая, как река в среднем течении – широко, неспешно. Даже момент, о котором иная женщина умолчала бы, Анна поведала очень просто, прямо глянув в глаза Колыванову:

- Он очень хотел женщину. Я это поняла. Да и я… уже устала одна. Я легла с ним, и не жалею.

- Вы правильно сделали… - пробормотал следователь. – Варенье… замечательное. Что добавляете?

- Грецкий орех тёртый, немного. И ещё кедровых орешков… Абрикосов у меня всего три деревца, слабенькие – мелочь дают. Но на две-три банки хватает.

Анна улыбнулась. Стала собирать волосы сзади – в узел. Полные локотки сверкнули белизной.

- Вот я и говорю: ту неделю я в Челябинск ездила, к маме. Она совсем плохая, восемьдесят лет, в больницу положили, с астмой. Вернулась, думала на даче повожусь. Хотела порыхлить, и кору старую посдирать… Ну, не получилось, как надо. Вчера вот с утра, после работы – снова сюда. Хочу смородины высадить, черенками… А что такое на станции случилось? Соседки говорят – милиция была, несколько машин.

Колыванов замялся.

- Да так… Под поезд один человек чуть не попал. Скажите, если вы ночевали, вы ничего странного не замечали?

- Странного? А точнее?

Колыванов положил в рот последнюю ложку варенья, прожевал дольки и утёр губы салфеткой. Точнее? Да он и сам не знал.

Женщина, не дождавшись его слов, засмеялась красивым грудным смехом.

- Вам дачные сплетни, что ли, пересказать? Так их много… вот есть такой Коробко, бухгалтер на железной дороге… Он самогон гонит. Так аппарат прячет в бочке для дождевой воды. Большая такая у него на участке стоит. Ваши коллеги придут, посмотрят – вода, листья плавают… Ну, потыкают палкой – ничего. А там двойное дно и аппарат в бетонированной яме.

- Это не мои коллеги… Это милиция.

- Ну, как вам угодно… А ещё есть у нас чудик, пенсионер. Через две дачи от меня.

- Чем чудик?

- Пирамиды строит. Такие, как… египетские, только из фанеры. Утверждает, что под ними какая-то особая атмосфера. Говорит, даже бритвенные лезвия не тупятся! – Анна саркастически хмыкнула. – Заставил весь огород этими гробами, жене там ничего делать не даёт, они ругаются каждый день. Это вам интересно?

- Пожалуй, нет…

Колыванов медлил – чутьё подсказывало, не торопись. Анна спохватилась: брюки! Ушла с ними в летнюю кухню, слышалась там возня и явилась – неся на вытянутых руках, любуясь своей работой.

- И штиблеты ваши тоже просохли… У меня щёточка есть и крем, можно даже почистить.

- Спасибо вам огромное.

Она уже хотела выйти – дать ему переоблачиться из тоги в нормальную одежду, но вдруг задержалась.

- Ещё тут было… вчера ночью. Но глупость, конечно, не знаю, стоит ли вообще говорить?

- Стоит, стоит!

Анна показала рукой за спину:

- За домом мимо моей дачи тропинка на Косихинские пруды проходит. Между дачами. А у меня туда часть старой веранды выходит. Ну, и вот… не спала я ночью. На комбинате бухает всё, грохочет… Слышали?

- Да. Новый цех. Торопятся к Первомаю фундамент залить.

- Ох, уж эта наша штурмовщина… В общем, не спала. Вышла подышать воздухом, это помогает. И слышу, там, за оградой, за кустиками, разговор. Мужской голос.

- О чём – разговор?

Анна повела плечами – зябко-растерянно:

- Дурацкий разговор… Мужчина кого-то спрашивает: а как твои пяточки? Им нормально? Потом – покажи пяточки, дай сюда пяточки… Чушь какая-то!

Колыванов лихорадочно облизнул губы, плеснул себе чаю в опустевшую кружку – холодного.

- А женский… женский голос был?

- Никакого не было, кроме мужского! Только сопенье, и всё. То ли щупал он эти пяточки, то ли ещё что-то. Вот я вам и рассказала… Дурацкая история.

Проглотив жидкость из кружки, Колыванов встал.

- А эта тропинка… на пруды. Она от улицы идёт?

- От станции. Через весь посёлок. По ней мы с Сейфулой шли, кстати… Там ещё скамейка под берёзами стоит, кем-то поставленная. В лесу.

- Ага, понятно… так…

- Да куда ж вы пошли в таком виде?! Берите брюки. Я сейчас штиблеты принесу!

К моменту её появления Колыванов вернул себе прежний облик. И выглядел гораздо более озабоченным, чем раньше. Сухим, строгим.

- Анна Михайловна, сопроводите меня до калитки?

- Сопровожу.

Она не стала набрасывать ничего на себя – и так на крыльце их объяло тепло, как будто вошли в предбанник с улицы, а не наоборот, вышли из дома. Анна сунулась к своим калошам, но передумала:

- Да ну… Так пойду. Ноги потом помою.

- Не холодно?

- Кто-то меня уже спросил… А вы знаете, нет. Я и раньше, когда в Челябинске жила, так чудила. Весной любила босоножить.

- Почему весной?

- От земли сила идёт. Которая потом в деревья, траву, цветы… Чувствуется.

Её белые ступни месили глину. Азартно. Покрывались янтарными, колоритными разводами. Они пошли от дачи, но следователь спохватился:

- Подождите минутку… Я сбегаю туда, где вы разговор слышали. Вот по этому коридорчику?

- Да, да… Вы там осторожно, не поскользнитесь.

Вернулся через десять минут, хмурясь. Увидел он мало, но то, что ему было нужно, увидел. Они продолжили прежний путь, Колыванову приходилось обходить скользкие места. Анна усмехнулась:

- Граф в деревне… Нет, это я не смеюсь над вами. Просто так, метафора.

- Метафора хорошая. Как вы меня так сразу – в графское достоинство?

Она глянула на него – хитро.

- Потому, что у вас оно есть. Достоинство. Я вижу человека.

- Не спорю… В Сейфуле тоже увидели?

- Да! А вы?

- Иначе бы я не стал… м-да. Это не важно. Послушайте, а голос тот – он какой был? Хриплый, мягкий, высокий, низкий?

- Скорее мягкий… Услышу – узнаю. Мы пришли, вот она, скамейка.

Колыванов смотрел на скамейку. Да, два обрезка берёзы, скопаны хорошо, на них – широкая доска, нет, две… Внизу стянута рейками, поперечными, к столбикам прикреплена шурупами. Колыванов исследовал скамейку, Анна следила за ним – с неким восхищением.

Осмотрев скамейку, Колыванов опустился на неё, переводя дух. Анна подошла села рядом. Закинула голову в небо, смотрела, щурилась, улыбалась чему-то. Потом повернулась к нему:

- Что вам это дало, по методу Шерлока Холмса?

- Конан-Дойль описал технологию… - устало сказал Колыванов. – Но это просто философия. От общего – к частному. Это не весь метод.

- А всё-таки?

- Анна… ваш муж, он фурнитуру где доставал? Шурупы, например?

Женщина рассмеялась:

- Да где ж её достают? Краску, шурупы, доски… кирпич на дачу. На комбинате. Выносят оттуда. Или вы в магазинах это видели?

- Не видел. Вот я и говорю – скамейка-то на шурупах, не на гвоздях. Это интересно.

Женщина вздохнула. Зачем-то погладила рукой дерево скамьи, пробормотала: «Вот и я всё время думала – кто её здесь поставил?». Затем легко поднялась:

- Ну, я вас сопроводила? Отклоняюсь я, Василий Иванович.

Он достал из кармана платок, промокнул лицо; посмотрел на Анну – снизу вверх:

- Что ж… И я тоже. Я дальше. По своему следу.

- А я – на дачу. Кальциевой селитры достали мне… Тоже с комбината, кстати. Надо подкормку сделать.

- Ваш комбинат – поилец и кормилец… - проворчал следователь. – Большая титька для всего города… извините за грубость.

- Да ничего.

- Вы… берегите себя.

Анна изумлённо посмотрела на босые ноги, испачканные в глине.

- С этим? Да не простужусь, я же вам говорила…

- Нет. Я не об этом. В общем, осторожнее.

Колыванов шевелил губами, но не в силах был договорить до конца, обозначить то, что было у него в мыслях. Пробормотал неуклюже:

- Вы простите за визит… я всё выяснил. Вы, если что… Ну, если захотите сообщить или вспомните, я в прокуратуре, меня все там знают. Позвоните.

- Позвоню. До свидания.

И в этот момент он вскрикнул:

- Стойте!

Рванулся к ней, едва не рухнул на колени в раскисшую дорожку, потребовал резко: «Ногу поднимите!». Анна повиновалась, ухватившись за его плечо.

С её измазанной глиной голой пятки он снял клочок серебристой фольги. Небольшой, с зубчатой высечкой по краям.

- Вы что так смотрите на это? Мусор нацепляла…

- Вы этот… тут нацепляли… - выдавил следователь. – Я за вашими ногами следил. Пока не сели на скамейку, они были… чистые.

- Чистые?! – она расхохоталась. – Ой, смешной вы сыщик! Но увлечённый – это хорошо. Доброй вам дороги!

Колыванов неловко кивнул и пошёл – даже побежал прочь от её лёгкого платья, от белых ног в глине, по тропинке, до станции.

В лесу, разбуженные теплом, звонко распевались птицы.

Ильин – Чирков - Ильясов. Воскресенье, день.

Веселье в этот день в кабинете угрозыска не квартировало. Опера расселись за своими столами – Ильясов, правда, за акташевским, и ритмично нажимал клавишу пробела массивной «Ятрани», находясь в тяжких раздумьях. Чирков, разьерошив светлые волосы, и шевеля пухлыми губами, составлял справку по осмотру места убийства Ветровой.

А сам их начальник, перекатывая во рту ком жевательной резинки, без кителя, сидел у окна и задумчиво вертел на кулаке парик. Довольно длинные волосы тёмно-каштанового оттенка.

- Паричок-то где нашли? – отстранённо поинтересовался майор, придавая парику приличную форму, распутывая волосинки.

Чирков оторвался от писанины.

- На кустах висел, на ветках, товарищ майор… Там к старому депо разобранная ветка идёт, вот там и висел. Ещё сороки к нему примеривались!

- Сороки блестящее любят… - заметил Ильин, любовно оглаживая парик. – А это – что? Нестеровские шавки его видели?

- Не-а, товарищ майор. Мы с Дамиром уже уходили, когда Руслан и малой прибыли. Я никому не сказал…

- Вот и правильно.

- Сан Саныч, а что за «сапог» к нам пожаловал? – вмешался Ильясов. – Он там тоже крутился. Заместитель ваш, говорят.

- Не парь голову. Завтра представлю. Армейца одного из Челябинской бригады к нам бросили.

- А-а… ну, тогда да.

Повисла тишина, и нарушил её Чирков: он снова прекратил писать, что-то вспомнил.

- Товарищ майор, а малой-то… стажёр, он проболтался – это дело опять рядом с Кашаповым, которого мы упустили.

Лицо Ильина потемнело: «Мы упустили». Сквозь плотно сжатые зубы он процедил:

- Ну… излагай.

- Малой в общагах на прогресса шарился, где эта Ветрова жила. И там ночью накануне этого Кашапова видели. Говорят, он с Ветровой и мутил!

- Дальше…

Чирков ощутимо взволновался. Отложил ручку, навалился локтями на стол.

- И ещё: Кашапов же в этом гадюшнике работает, в «Жёнах»! А там шалавы… и есть там одна, Пермякова, погоняло у неё было «Селёдка». Она когда-то с Генкой-Велосипедом крутила! Дамир, помнишь? А вы, товарищ майор?

Дамир угрюмо кивнул, Ильин потянулся, бросил парик на стол, уставился в окно.

- Что-то такое помню. Восемьдесят первый или восемьдесят второй…

- Восьмидесятый! – возликовал Чирков. – Точно, я ведь тогда совсем зелёный был, только в патруль пришёл, после армейки-то. Он же при ДК устроился, и эта, первый подпольный бордель открыл. Ансамбль такой, песни и пляски…

- Прям ансамбль?

Чирков ухмыльнулся во весь рот – костяное его, подвижное личико разъехалось в разные стороны.

- Ага, вечером на сцене рты разевают, чё-то там пищат… а ночью клиентов обслуживают. Так вы в курсе, почему его велосипедом назвали?

- Не помню.

- А он девок наказывал. За всякие косяки. Насует им в голые ноги, между пальцев, ваты и поджигает… Они орут, ногами дрыгают, а он кайфует. Потом так по пьяни кому-то в медучилище сделал, скандал был. Ну, запалили его, короче, он «ансамблю» свою прикрыл.

- Лёха, его же типа в восемьдесят втором завалили… этого Велосипеда! – буркнул Дамир.

Чирков выпалил с явным ликованием:

- Да? А ты трупак его видел?! То-то и оно. Как раз с ним Пермякова-Селёдка угорать начала и он – хлоп! – пропал. Очень удобно пропал, я помню, его уже закрывать хотели, на него заявы были. И ещё: говорят, он у директрисы ДК «чёрную кассу» снял. Тысяч пять деньгами и камушки.

- Ух, ты… - изумился Ильясов. – В восьмидесятом-то!

- Так вот… я чё думаю: а вдруг он своё убийство-то с Викой инсценировал, отлежался, а сейчас всплыл. И вот баб убивает, да ещё над ними издевается? Как вам версия, товарищ майор?!

Ильин бросил быстрый, оценивающий взгляд на опера.

- А Кашапов – как тут?

- Помогало! – бодро ответил Чирков. – На побегушках. Нину приманил, да и бабу московскую – вполне. Может, ему и дают их… того самого, тюкнуть. Зэк-то до баб жаден. Не, ну. Правда, как версия?

- Пойдёт… как рабочая. Паричок наш… мужской! – Ильин снова вернулся к парику, понюхал волосы. – «Шипром» пахнет. Голова… Ну, средняя голова.

Сказав это, он упёрся глазами в Чиркова – словно выдавливал того, как тюбик зубной пасты. Опер по инерции ещё улыбался, но вдруг икнул и выдал:

- А ещё… Генка-Велосипед с Немцем корешил.

- С Немцем? С Трифелем, что ли?

- Ну да. Трифель у него в ВИА бас-гитаристом был, наяривал в ДК. Вот в восемьдесят втором, точно, я даже слушал их!

- Трифель-муфель… - пробормотал Ильин. – Вафель-трифель…

Он встал, прошёл к своему сейфу – тот стоял в углу кабинета, открыл и бросил парик в металлическую коробку. Погремел ключами, обернулся.

- Ладно… Рабочая версия: убийца Велосипедист, работает с подельницей Пермяковой, она приманивает с Кашаповым, оба помогают трупы прятать. А Трифель, как главбух таксопарка, им наводки даёт и транспортом помогает. Работайте по ней. Но! И роддом нельзя забывать. Чирков, ты там что-нибудь узнал?

- Да вот, пишу…

- Ты мне сначала скажи, словами!

- Мутняк какой-то! – огорчённо признался опер. – Она там фельдшером пахала, ну, дежурила раза два в неделю. И всё время с лаборантом её видели, с одним.

- Что за лаборант, быстро!

- Язаев Роман Равильевич. Старший специалист лаборатории анализа крови, двадцать шесть лет… Он мутный сам. Интеллигент сраный.

- То есть?

- Ну, то, что он до баб охотник – это факт. увлекается разными «курсами похудания», типа, баб лечит по своему методу… Худеют они от него.

Дамир захохотал. Смех у него был бухающий, как из бочки.

- Порет он их наверно, как станок сверлильный… Вот и всё похудание. У меня знакомый был, он жену так зашпилил, что она за месяц пять кило…

- Дамир, заткнись! – бросил Ильин. – Конкретнее, как он это делает?

- Не знаю, товарищ майор. Ну, у них же там лаборатория. Приходят, ложатся на кушетку… Дамир, да хорош ржать! Но никто не знает подробно. Он эта… учёт ведёт.

- Так узнай! И про метод, и про учёт! Понял?!

- Так точно, товарищ майор.

Ильин уже сел. Подобрал со стола серебряную фольгу – от жевательной резинки, стал делать из неё самолётик. Дамир продолжил терзать пишущую машинку, Чирков сопел.

…Доделав бумажное творение, майор метнул его в воздух: крошечная искра описала сложную дугу и упала куда-то на шкаф. Ильин поднялся, забрал китель.

- Про этого, лаборанта, в справке, не забудь. А про парик не пиши!

- Я и не писал, товарищ…

- Вот и ладно. Работайте. Накрылись ваши выходные.

- По лаборанту, да? И по Пермяковой? Кстати, Сан Саныч, что с этой шалавой делать, Сандра которая?

Ильин помедлил. Оправлял на себе китель, застёгивался – чтоб ни одной складочки!

- Значит, так… Девку перевезите в «санаторий». К Капитолине. Пусть отдохнёт… она нам понадобится ещё. Ты, Дамир, давай посмотри за Пермяковой, чем дышит, а ты, Лёша, мне роддом наизнанку выверни. Всё, удачи, орлы!

Когда начальник ушёл, Ильясов оставил клавишу, хмуро пробежал глазами настенный календарь. Вздохнул – тяжело.

- Я бы этой Пермяковой сам… кое-что наизнанку вывернул! – зло заметил он. – Дерзкая сучка, упрямая. Закрыть бы её по-хорошему, года на три, она бы оттуда с тубиком и триппером вышла.

- Ладно, Дамир, не мешай. Сделаем мы всё.

И Чирков вернулся к справке: он был собой доволен. В очередной раз он оказался начальнику полезен.

Колыванов – Нестерова - Трифель. Воскресенье, вечер.

Когда следователь вошёл, Нестерова сидела на подоконнике, курила; в кабинете горела только одна дампа – на её столе и Колыванов видел, как женщина поспешно спрыгнула, нашаривала ногами туфли, сердито бросила:

- Ну, вы врываетесь… Постучались бы хоть!

- А надо было?

- Тьфу!

Колыванов прошёл на середину кабинета, взял чей-то стул, который поближе и опустился на него, без сил. Понуро смотрел в пол, в линолеумные плеши.

- О лекарствах знаете уже? – тихо спросил он.

Настя кивнула – сухо.

- Да. О лекарствах на даче, о шприцах… Сейчас Степняк устанавливает, откуда она их воровала – из роддома, или из медпункта Комбината. Это дело трудное. Но в понедельник, думаю, выяснит. Шприцы там знаковые… У нас таких нет, это финские, они кажется, из Москвы поступают. Так что, скорее всего, Комбинат.

- А с подругами Нины что?

- С подругами… Ну, нашли мы их. Почти всех. Опросили. Нина ушла из общежития между двенадцатью и половиной первого ночи. Потому, что девчонки вернулись из кино как раз без пяти двенадцать, скандалили с вахтёршей – она в полночь двери намертво запирает и спать.

- А как же она ушла тогда?

Нестерова усмехнулась. Она устроилась за столом, перед ней – исписанные листы, стопки папок с беленькими флажками закладок.

- Там окно в женском туалете без шпингалетов. Вся общага знает. Выпрыгнул с перового этажа и беги. А почему половина перового – потому, что старшая там, некая Куракина, какие-то настойки на травах пьёт. Даже ночью. Вот, по будильнику поднялась в половине первого, Нины нет. И девочка плачет.

Колыванов встрепенулся. Потащил с плеч пиджак, бросил на спинку – но узел галстука даже не расслабил.

- Вот, девочка! С ней-то что?!

- Вас это так волнует, Василий?

- Да.

Нестерова поднесла шариковую ручку к круглому нежному подбородку, постукала ею. Тяжело вздохнула.

- Матери отдали. Мать, оказывается, её отшлёпала за что-то и дома заперла. Так там тоже… из окна первого этажа выбралась, решила идти к бабушке. Мы за этой Куракиной в Хребтово мотались, она девочку с собой взяла – с девками, на свадьбу. Забрали, привозим, адрес установили – а мать нам пьяная открывает. И мужики там тоже нетрезвые… Обматерила и девочку взяла.

Колыванов ничего не ответил. Дёргал рыжие волоски на щеках.

- Правильно сделали…

- Правильно? Да я бы лучше её в приют! Там кильдым такой, что…

- Плохая родная мать лучше, чем хорошая приёмная… - хриплым, едва слышным голосом заметил мужчина.

- Ну, знаете! Ладно. Не в этом дело… Вот знаете, кто там ночевал, в этой комнате – с Ниной Ветровой?!

- Нет.

Настя раздражено швырнула жёлтый карандашик на бумаги.

- Кашапов наш! Сейфула Барысович! Представляете?! Опять он…

- А он что? Ушёл следом или…

- Ну, в половине первого эта Куракина его видела ещё. Спал. Утром, около половины десятого, его тоже видела – вахтёрша, уходил. А смерть Ветровой, как Рудик определил, это около пяти-шести часов утра. В шесть тридцать пять тело обнаружили, в шесть десять примерно маневровый забрал вагоны из тупика…

- Ясно. Причина смерти – удушение?

- Какой вы хладнокровный! – зло огрызнулась женщина, но тут же взяла себя в руки. – Да. Рудик медицинское заключение составил… Большая потеря крови, но в итоге задушили.

- Шнурком от её кроссовок…

- Именно так. В общем, у Кашапова алиби хлипкое. Теоретически он мог выскочить за ней следом, пойти, напасть… пытать и так далее. И вернуться.

Колыванов поднял голову и тяжёло посмотрел на Нестерову.

- Вы сами-то в это верите, Настя?

- Нет…

- Ветрова рожала? – вдруг задал вопрос следователь.

- Выясняем. Она из Миасса, здесь только последние три года живёт. Почему спросили?

- Мизинцы…

- Вот чёрт вас подери! Вы везде ноги приплетёте.

- Простите.

- Да нет, я так… вырвалось. Кое в чём вы… вы правы оказались.

Колыванов молча достал пачку сигарет; глянув на «Мадрас», Нестерова бросила:

- Пепельницу только возьмите… и окно пошире. От ваших новых сигарет палёной тряпкой пахнет. Лучше бы «Руно» курили.

- Закончилось… А сигар пока нет в продаже, я спрашивал.

Нестерова покачала головой – неодобрительно. Потом встряхнулась и начала перебирать листки на столе.

- Я прошлась по вашим закладкам. Не знаю, насколько правильно, но… но что-то вы нащупали.

- Говорите, я слушаю.

- Итак, первый случай, более-менее такой… ну, по вашей логике если, он в восьмидесятом. Жертва – студентка медучилища, двадцать лет. Третьего июля нашли, на берегу Косихи, там отдыхают. Задушена, раздета, и… и ноги обгорели. Ступнями лежала в костре. Изнасилована не была, кстати.

- Разбирались?

- Плохо. Кому в год Олимпиады такой подарок нужен?! Висяк. Установили только, что она отдыхала недалеко с компанией подруг, поссорилась и ушла на берег.

- Понятно. Июнь, тепло, девочка в лёгком платье, босиком…

Нестерова посмотрела на него неприязненно, раздражённо – но вернулась к бумагам. Мяла их в сильных ручках с короткими ногтями.

- Второй – через два года. В восемьдесят втором. Там уже работница лодочной станции, тренер. Тридцать два года. Убита веслом, по голове – веслом же… веслом и насиловали. И ноги переломали им же. Дело было пятнадцатого мая. Тоже никого не нашли, это место такое… глухое. Там как раз стройка заброшенная.

- Понятно. Продолжайте.

- Шестнадцатое декабря восемьдесят третьего… - ровным, хоть и подрагивающим голосом произнесла женщина. – Труп неопознанный. На трассе, в трёх километрах от города. Совершенно голая, лет примерно двадцати пяти. Причину смерти не установили – то ли переохлаждение, то ли потеря крови. Очень сильно была истыкана ножом. И… да ё-моё, с вашими подробностями!

- Это не мои. Говорите.

- В пятки ей воткнули шурупы… Шурупы! Я даже представить себе такое не могу. Ну, и ещё – скорее всего, мучили не там, конечно. В другом месте.

Не выдержав, Нестерова отобрала у него пачку, пепельницу подвинула и закурила сама. На её лице лежали резкие, рельефные тени – от недосыпа, от усталости, от омерзения.

- Восемьдесят пятый. Это, кстати, Кухно выяснил – правда, не до конца. Какой-то несчастный случай на Комбинате, сгорела молодая работница.

- Я такого не видел в делах…

- И не было. Конечно, несчастный случай. Просто Кухно выяснил, что у погибшей были переломаны голени и ступни, вот это странно. Но это дело замяли…

- Дальше… - шелестящее сказал Колыванов.

Он ссутулился, голову опустил, сигарета его дотлевала в пепельнице.

- В прошлом году сразу два случая. Один – с ребёнком, девочка пятнадцати лет. Пошла на танцы в ДК, пропала. Нашли на Монастырке, в одной из ям… Примерно там, куда вы тогда провалились. Факт изнасилования есть, но… но опять, предмет непонятный. А ступни изуродованы, эксперты предположили, что работали молотком. Причём травмы прижизненные. И с интервалом в месяц, это в августе было, в сентябре – труп проститутки по имени Юлия. Двадцать восемь. Вообще, она под поезд попала – это причина смерти, там по кускам собирали. Но Рудик сказал, у на ступнях были следы от гвоздей. Прибивали их к доскам. О, божечки ты мой… Почему вы на это обратили внимание, а я – нет? И никто не обратил.

- Экзотика. Для вашего города это экзотика… Хотя и не только для вашего. Просто у вас это заметнее.

- Заметнее? – удивилась женщина и даже возмутилась. – Почему – заметнее?

- У вас тут люди простые. Рабочие. Трудяги… Мужчины – стандартные. Помните, я Акташева спрашивало, что ему в женщинах нравится?

Настя раздражённо фыркнула?

- Ещё бы! Он потом у меня выяснял: у вас того, с головой всё в порядке?!

- Конечно… Вопрос про ноги показался диким, наверное. А вот смотрите: почти все жертвы, получается, были в момент нападения босы. Это я так предполагаю. Студентка летом, спортсменка с лодочной станции – речка, лодочка, вода. Девочка на танцах – могла туфли скинуть. Про неопознанную зимой и погибшую под поездом, не знаю.

Нестерова издала тяжёлое «Уфф!» , начала складывать листки в пачку. Ровняла их, постукивая по столу. Призналась:

- Меня тошнит уже от этого… честное слово! Откуда вы только взялись на мою голову?

- Это не я взялся.

- И он – тоже! Почему наш Прихребетск? Почему у нас… этот зверь.

- Так решило Небо… Слушайте! – Колыванов поднял голову и неожиданно весело, даже нагло поглядел на Анастасию. – А давайте сейчас сходим в ресторан… Точнее, в кафетерий «Садко». Ну, хоть маленько отойдёте от этого!

- Я не знаю… Домой пора.

- А у вас там семеро по лавкам?

Настя открыла рот, хотела что-то сказать, но передумала. Листы засунула в папку, папку швырнула в ящик стола.

- Да и чёрт с ним! Пойдёмте. Только я пить много не буду.

- Я тоже.

Сев за руль «Лады», Нестерова вдруг шумно выдохнула, стукнула кулачками по рулю.

- Ох… вы не представляете, как надоело это всё! До чёртиков…

- Давно? Давно – надоело?

- Ещё в Челябинске, когда в ПДН работала, с несовершеннолетними… - мрачно отрезала женщина. – Уговаривала себя: каждый год последний. Сюда перевелась, думала, тут тихо-спокойно будет. Да и Комбинат двадцать пять процентов прибавки к зарплате добавляет, тоже важно… А вам не надело?

- Мне – нет… - Колыванов устраивал сначала ноги, потом – портфель на них и регулировал сиденье. – Вы заводите, заводите… У вас тут рычаг болтается. Регулировки.

- Да, совсем сломался.

Анастасия завела мотор, тронув машину, с ядовитым подтекстом поинтересовалась:

- А вам почему не надоело, можно узнать, товарищ старший советник юстиции?

- Охота… - хмыкнул Колыванов. – Я охотник, Настия. Преступление – это шахматы. Ты следишь за ходами преступника, анализируешь их… и обыгрываешь. Ставишь мат. Наручники защёлкиваются на короле.

- То, что вы вот сейчас говорите, это страшно! Страшно, Василий! У нас же не пешки… у нас живые люди. И они гибнут, понимаете.

- Да понимаю. Везде и всегда гибнуть люди. Таков закон жизни.

- Хорошо… - женщина поморщилась. – Давайте сменим тему тогда, а?

- Давайте… вот вам чего хочется?

- Простого бабского счастья мне хочется! Чтобы приходил кто-то с работы, а я ему котлеты готовила. На кухне.

Следователь негромко засмеялся.

- Босая, беременная и на кухне…

- Что? Почему босая-то? Нормальные люди в тапочках дома ходят, комнатных.

- Ну, это присказка такая. Вольный советский перевод с языка Гёте: «Kirche, Kinder, Küche». Церковь, дети, кухня… какой должна быть идеальная женщина. Ну, в нашем контексте вы же понимаете, говорить о церкви не корректно.

- Контексте… - задумчиво повторила Нестерова. – Вы иной раз в обычной речи такое словцо ввернёте… Хоть стой, хоть падай.

- Правда? Ну да, бывает… Кстати, босая ещё и потому, что дома сидит, без ваших тапочек-то не выйдет. Удобно – мало расходов на жену. Не скажешь же – «голая, беременная и у плиты».

- Вы просто феноменальный циник… - сухо обронила Анастасия. – чёрт! Это я вам грублю, всё время, да?

- Да нет. Скорее, вы констатируете факт, правду говорите, а это всегда лучше, чем неправда.

Нестерова припарковала машину у тротуара. Вышла; подождала Колыванова, с трудом выбирающегося со своего места – мешал портфель, набитый бумагами; после разбора архивных дел о серьёзно распух.

Поднялись в вестибюль. В гостинице теперь пахло уже по-другому: не средством для травли насекомых, а ацетоном и краской. В глубине этажа что-то отчаянно сколачивали. Чеканку отмыли наполовину: Садко отчистили, он гордо сверкал, рыбы же и наяды оставались покрытыми слоем пыли. Колыванов принюхался:

- Красота! Люблю запах ацетона…

- Честно?!

- Абсолютно. Бензина, ацетона, химии.

- Ну, вы конченый маньяк! – поразилась женщина. – Вам на комбинат надо. В химлабораторию. Там их начальник такой же фанатик… этой химической мерзости.

- Да вы что?

- Точно говорю. Молодой, амбициозный, нюхать всё любит…

- Пойдёмте, пока нас не съела злая администратор.

- А ключ?

Колыванов перегнулся через стойку и сам выхватил деревянную грушку.

- А вот и ключ.

Лифт донёс их до нужного этажа; Колыванов пообещал:

- Сейчас я переменю туалет, портфель брошу и в кафетерий… Кофе тут замечательный.

- Ну-ну.

Он включил свет сразу – и в комнате, и в санузле. Осторожно распахнул дверь в это помещение, окинул взглядом порушенную полочку, осколки стекла на кафеле, смущённо объяснил: «Запнулся случайно… Я уберу потом!». Женщина с интересом же смотрела на что-то вверху.

- Что, опять усатые? – с ужасом спросил следователь.

- Да нет… Они точно, без усов ходят.

Настя засмеялась, встала на цыпочки и сдёрнула с края занавески белые носочки. Пару. Они уже высохли. Колыванов впервые покраснел – перед ней. Он понял, чьи это вещи.

- Я же говорила, врёте вы! – заметила женщина с ленивым торжеством. – Интрижку-то вы завели… явно с работником торговли. Такие костюмы просто так не валяются. На прилавках.

- Ладно, это мы потом… как-нибудь…

Он вошёл в комнату и женщина услышала вскрик ужаса. Быстро шагнула туда, локтем отстранила прижавшегося к стенке Колыванова. Скомандовала резко: «Балкон откройте!».

А затем двумя одной рукой подхватила с тумбочки кулёк, прикрыла им бутылку из-под молока – и выскочила на балкон. В этой бутылке с белесыми разводами кишели отвратительные твари; Настя без сожаления отпустила ёмкость и она, проделав долгий путь, ухнула в кусты, окружавшие гостиницу с тыльной её стороны.

Колыванов стоял, ни жив, ни мёртв. Только просипел:

- Нехорошо… мусорить.

- Люди подберут, сдадут. Двадцать копеек, она не разбилась… Эх, вы! – усмехнулась Нестерова. – Это же самая примитивная ловушка для них. Вы бутылку оставили, они на остатки молока, поди, со всей гостиницы прибежали. А вы ещё удивляетесь!

- Да я… я случайно. Котлеты забрал, и хлеб, а вот бутылку.

Настя сощурила глаза:

- Господи! Так вот почему вы в отделе ночевали? Вы их боитесь, что ли?!

- Это к материалам дела – не относится… - нервно буркнул следователь. – Пара минут, я лицо ополосну и галстук поменяю.

Но Настя, сложив руки на груди, на золочёных пуговках, стояла у входа. Надула губы.

- А вот пока вы не покажете, сколько их у вас, не уйду! Давайте, разоружитесь перед партией!

- Чего – сколько?!

- Галстуков!

Следователь вздохнул. Подошёл к платяному шкафу. Осторожно открыв, не сразу достал то, что хотел, но, достав, бросил на кровать.

- Любуйтесь.

Настя глаза вытаращила.

- Боже ты мой… Зачем – столько?

- Порядочный мужчина должен менять галстук два раза в день… - объяснил Колыванов. Один носит днём, другой вечером. Я же не знал, сколько дней у меня будет командировка.

Поражённая женщина только руками замахала.

- Ну, а вы вот про тапочки… Ой, молчу-молчу. Я вас в коридоре жду.

Когда Колыванов появился, в воротничке его красовался изумрудно-зелёный галстук с блестящей ниткой и таким же серебряными олимпийски мишкой. Отвечая на взгляд Насти, объяснил; «Подарок!».

И пошли в кафетерий.

Роза, увидев Колыванова, начала жеманно улыбаться. Тот, не обращая внимания на эти знаки, попросил сухо:

- Два пирожных, на ваш вкус, два кофе по-венски, и «хомячку» двести граммов… И лимончик.

Анастасия слушала, чуть приоткрыв рот.

- Вы даже тут… шифром разговариваете! Какие-такие хомячки?!

- Сейчас увидите.

- А почему кофе – по-венски?! Его так в Вене пьют?

Колыванов усадил спутницу не на круглые стульчики у стойки, а за столик, на диванчики. В кафетерии они оказались единственными посетителями – можно расслабиться. Выкладывая на столик зажигалку и сигареты, мужчина пояснил:

- Венцы были в этом вопросе круглыми дураками и о кофе не знали вообще. До того момента, как турки не начали Вену осаждать. Осаждали они долго, весь шестнадцатый и семнадцатый век. Хозяйничали на прилегающих территориях.

- Не взяли?

- Не-а. Не взяли, но подарили полякам и австрийцам этот чудесный рецепт. Во-первых, корица, во-вторых, чуть-чуть соли – это усилитель вкуса, и не доводить до кипения… Ну, ещё рекомендуют тростниковый сахар, но это в нашем случае недостижимо.

Нестерова тоже расслабленно устроилась на диванчике.

- Мне вот всё интересно… Не тяжело жить с таким грузом знаний?

- Скорее, интересно. Можно рассказывать.

Роза появилась с подносом, плавно покачивая массивными бёдрами. Кофейник, две чашки, пирожные «картошка», лимон на блюдечке, и графин коньячка с двумя рюмками. Настя поняла всё про «хомячок», сказала медленно.

- А вы ведь ужасный мужчина, Василий… Просто несносный.

- Это почему?

- Вы всё время показываете своё превосходство над другими. Словечки эти… Контекст, галстуки, кофе по-венски. Вы всезнайка. И над женщинами превосходство - тоже. А они это ощущают.

Колыванов промолчал, наполнил коньяком рюмки.

- Что ж поделать… - он примирительно усмехнулся. – Это мой крест. Я знаю. За что мы будем пить, товарищ Анастасия? М-да.

Она кивнула, ценя его деликатность. Задержала рюмку в руках.

- За что? За то, чтобы мы с вами когда-нибудь попрощались навсегда. Вы тут, как тайфун, в нашу жизнь ворвались… Чудовищно интересно и… страшно! – призналась она. – Вот с вами страшно, понимаете?! Но интересно.

- Так за страшно или за интересно?

- Да за что хотите!

Она залпом выпила. Посмотрела на него в упор, сказала с вызовом:

- А отчество я своё, действительно, не люблю! Папа хороший человек был, но… Оле-говна. Сами понимаете, слух режет. Я Руслана два года отучаю!

- Ну, всё зависит от того, как к этому относиться… Меня тоже в детстве «Чапаевым» дразнили. Василий Иванович, всё понятно.

- О-о, вот и скелеты из шкафов? Били в детстве? Дрались?

- Никогда. Решал проблемы словами. Кулаки – это удел примитива… А хотите откровенность за откровенность, Настя?

Женщина прищурилась, оценивающе.

- Ну, валяйте, валяйте…

- Вы тоже экзотическая женщина для этих мест. Давайте, посчитаем… Так, платят старшему следователю, ВРИО замначальника прокурора, как я понимаю, рублей сто пятьдесят. Ну сто семьдесят. Плюс четверть выплачивает Комбинат, это уже двести с небольшим. Ну, наверняка выслуга лет, звание… На руки вы получаете двести пятьдесят, примерно.

- И что?!

- Да ничего. Туфли у вас старые. Ходите по больше части в форме – да и некуда у вас тут в вечернем платье сходить, верно? На еде экономите, я вижу. Ну, что? На жраньё и выпивку деньги у вас не уходят, неужели – всё на бензин? Или на дачу копите?!

Глаза у Анастасии стали злыми. Серость в них перемешалась с изумрудом, заплясали огоньки. Она сама себе налила коньяка; откусила пирожное, взяв руками.

- Это меня специально злите, да?

- Упаси Бог. Просто пытаюсь вытащить ангелов на острие иглы. Не обращайте внимания, это средневековая схоластика такая…

- Ну, допустим. Да, я скряга. И вообще, я не за деньги работаю!

- Абсолютно не спорю. Вы за идею – как и я. Вы – не спокойная. Любой другой бы на вашем месте забыл бы про Кашапова, а вы ведь – хоть и с моей подачи, но навалились на Чайковского. Вы знаете, у меня был знакомый в подмосковном Орехово-Зуево, так сидел в КПЗ погода. Оказывается, про него просто забыли, а он сидел…

Женщина не сразу ответила. Сильными пальцами отщипывала кусочки пирожного, игнорируя ложку – но вытирала их салфеткой.

- Вот я и говорю: с вами интересно! – проговорила она. – Вы любую гадость скажете так, что она... конфеткой кажется.

- Я разве сказал гадость?

- Я так, в общем. Я думаю, вы – Божье наказание для нас. Или испытание.

- Божье наказание – не я… - прокряхтел Колыванов. – А вы в Бога верите?

- А вы?

- Я – да. Человек слишком бессмысленное создание, чтобы творить мир. Мы ведь, как дети в манежике. Что-то там есть, наверху. Так вы не ответили, Настя?

Она не смогла этого сделать, обернулась на нового человека. В кафетерий зашёл Трифель. Его длинные волосы сейчас падали на расстёгнутый воротник кремовой рубашки и чёрный бархатный пиджак. Быстрыми глазами главбух таксопарка окинул их, не показал и вида, что знаком со следователем и устроился на стульчике; послышалось знакомое: «Роза, хомячку пятьдесят!».

- Вот вы от кого научились… - рассмеялась Нестерова. – У-у, какие у вас хорошие связи!

- Человек делает своё дело… - хмыкнул Колыванов. – И, как вы изволили говорить, хорошо делает.

- Ну да, есть такое. Он барин, как и вы. Живёт на горкомовских дачах, целый особняк себе выстроил. Прислуга есть.

- Такие же, как Роза? – очень тихо спросил Колыванов.

Нестерова поняла, тоже голос понизила.

- Да! Глухонемые – отличные слуги. У него такая повариха, дворник, шофёр… и, кажется, девочка по дому помогает. Всех провёл на работу через таксопарк. Но ничего, жалоб нет. Платит по-царски.

- Барин?

- Такой же, как и вы, Василий.

- Ну, это не преступление… Пирожные понравились?

- Да вы просто змей. Я «картошку» с детства люблю. Могу тоннами есть, но её только в «Лазури» можно увидеть и тут.

- Выпьем?

- Выпьем. Кстати… вы чего так быстро надрались, простите за нескромность, на субботнике?

- Я же говорил: водка действует плохо.

- А коньяк?

- Коньяк бодрит. Кроме него и красного сухого, ничего не пью.

Настя рассмеялась – может, чуть громче, чем следовало.

- А мы ещё помним… что вы там о Ливии говорили?

- Да бросьте. Пьяный бред.

- Не-не-не… не пьяный. Вы проговорились! И потом мне соврали. Вы где работали до Генпрокуратуры, товарищ старший советник?! В Ка-Гэ-Бэ?

Они уже закурили – Роза принесла им и пепельницу. Поболтав во рту глоток коньяка, Колыванов с ленцой признался:

- Ну, почти. Юристом я работал, дражайшая моя Анастасия. Юристом при египетском посольстве, а рядом, в Ливии как раз в шестьдесят девятом переворот произошёл.

- Ничего себе! И вы скрываете?

- А что? Я должен встать на вашей площади Горького и кричать об этом в мегафон?

Настя посерьёзнела.

- Понятно. Непростой вы фруктец.

- Экзотический… - подсказал Колыванов, поймав себя на том, что говорит это не в первый раз. – Там, между прочим, растёт такой фрукт – эшту. Невероятный вкус: то ли клубника, то ли дыня, то ли яблоко… никогда не забуду. В коктейлях он божественен.

- Какой вы… - печально проронила женщина. – Умеете ведь соблазнять.

Она допила коньяк. Кофе выпит, пирожные съедены, сигареты они докуривают. И в первый раз глаза женщины зажглись каким-то таинственным огнём.

- А знаете… Я не хочу тут больше. Пойдёмте.

- Куда?

- Куда угодно.

Она так порывисто вскочила, что он едва успел шлёпнуть на стойку две десятки – проходя мимо; Трифель ухмыльнулся – а Колыванов последовал за Настией. Она уверенно шла по вестибюлю, свернула в сторону от стойки с незнакомой Колыванову пожилой администраторшей; пошла туда, откуда слышали звук молотка, совсем недавно.

Тут было тихо и темно. Вообще-то, это был тупик коридора, второй лифт, но сейчас окошко заколотили. Снаружи гостиницы прибивали лозунг. Темнота и тишина.

Колыванов ощупью, нашёл её.

- Настя… вы тут?

Она только смогла выжать из себя, приглушённое:

- Возьми… меня…

И он ощутил, как она схватила его за руку и эту руку засунула себе под джемпер. Куда девался её жакет? Ладонь Колыванова прилипла к горячему женскому телу: мягкому, бархатному, переливающемуся силой. Чашка бюстгальтера, сползли – она расстегнула его – и грудь, неожиданно упругая, царапающая соском, упала ему в ладонь.

- Снимите туфли… - таким же охрипшим голосом попросил следователь. – Я не могу… так.

Звук сбрасываемой обуви и шорох её голых подошв по мраморному полу. Настя приникла к нему, губами прижалась, а руку его яростно толкала ниже, под резинку трусов. Кофточка, кажется, уже уехала ей на плечи.

- Ну… давай же… ну!

Звук движущегося лифта возник неожиданно – вернее, давно, но они его просто не отследили. И створки дверей распахнулись, бросив яркий луч света – как назло, прямо на них.

Отстранившийся Колыванов запнулся о доски, с грохотом опрокинулся головой назад. Это был не единственный звук: появившаяся из лифта администратор – та самая, чернявая, выронила синее ведро из рук, швабру, охнула:

- Хоссподи ж ты боже мой…

Лифтовый свет горел несколько секунд. Этих секунд хватила, чтобы Настя усмехнулась. Поправила кофточку. Подобрала пиджак, туфли. Бросила чернявой:

- Чего вылупились? Идите, убирайте…

И пошла по коридору гостиницы. Она шла босиком, с удовольствием шлёпая голыми ступнями по полу – и эти шаги, непривычный их звук отдавался эхом.

А администраторша юркнула в лифт, да умчалась.

Через десять минут Колыванов, всё ещё отряхиваясь на ходу, вернулся в кафетерий. Трифель сидел, потягивал кофе, покуривал.

- Доброго вечера, Василий Иванович! – приветствовал он.

- Доброго…

- А вы ходите неаккуратно… Миль пардон, один момент. Испачкались.

Трифель заботливо смахнул с плеча следователя извёстку.

- Надо быть бережнее. Вселенский аврал, чистимся перед престольным праздником.

- Я понимаю. Роза! Двести граммов!

Трифель скользяще глянул на Колыванова.

- Ого. Сильно сказано. Устали?

- Не то слово.

- Понимаю, как вам трудно. Городок наш сермяжный, пролетарский, а вы тут – как кость в горле. Или заноза в одном месте. Курить будете?

Свою пачку Колыванов потерял – при падении, выпала из кармана, искать по темноте не стал. Взял «Мальборо» из пачки Трифеля.

- Скорее, как чемодан без ручки. И бросить жалко, и нести неудобно…

- Вот и я о том же. Вы городку нужны, Василий Иванович. Вы тут, как мессия, простите за пафос.

Вместо ответа Колыванов скривился, посмотрел на тлеющий кончик сигареты.

- Кишинёвские? Ох, Александр Германович…

Главбух смутился.

- Ну, хороший понт дороже денег, как говорят в солнечной Одессе… я родом оттуда. И всё-таки, не примите за лесть, но вы человек выдающийся.

- Мягко стелете, не к добру.

- От чистого сердца. Я ведь вижу. Вы – эстет, гурман. Галстук носите, как джентльмен, а не как остальные – хомут на шею.

- Ничего особенного. Просто такие привычки…

- Привычки, Василий Иванович – наше второе эго… Я серьёзно. Люблю людей, разбирающихся во вкусе этой жизни. Умеющих жить – в деталях! – Трифель посмаковал коньяк. – Среди нашей публики вы просто находка.

- Хватит. У меня плохое настроение.

- Отчего же?

Колыванов буркнул, не сдержавшись:

- Номер люкс – с тараканами.

- О, так вам жить негде? – Трифель засмеялся, дробно. – Это можно устроить.

- У вас в гостях? В вашем поместье на горкомовских дачах?

Трифель оскалил ровные, отборные зубы.

- Вы и это знаете… Ну, я не сомневался. Сплетников много. Да нет, просто есть там хороший пансионат. Вышколенная обслуга. Домики такие, знаете… как швейцарские шале. Ну, нашей архитектуры, конечно.

- Сколько эту будет стоить? – угрюмо спросил Колыванов, отпивая сразу половину стакана.

- Не дороже денег. Да я шучу… по госрасценкам даже дешевле, чем ваш «люкс».

Колыванов оставил стакан. Развернулся к Трифелю всем корпусом. Поправил галстук с мишкой.

- Я только хочу спросить, Александр Германович: сразу. Я вам что-нибудь за это буду должен?

- Должен… не буду врать. Наверно. Но не деньгами.

- Отлично. А ещё, любезный мой Александр Германович: я ведь мент, как говорят в определённых кругах. Вы себе в этом отчёт отдаёте?

- Конечно. Более того, про вас уже говорят… вы честный мент.

- Честный. Парадокс, но это так. И поэтому… - с нажимом сказал следователь. - …если будет необходимость вас посадить, в качестве расчёта за гостеприимство, я вас посажу. Так пойдёт?

Трифель благостно кивнул.

- Приятно иметь дело с умным и честным человеком. Пойдёт.

- И вы даже не говорите: мол, если я не сломаю себе шею?

- А это ваша шея, Василий Иванович. И ваша компетенция.

- Согласен. Про убийства знаете?

Трифель медленно отпил из своей рюмки, запил кофе. Роза предусмотрительно спряталась за ширму.

- Знаю… - медленно сказал он. – Но я вам так скажу, Василий Иванович: меня мёртвые женщины не интересуют. Меня интересуют живые, тёплые и страстные.

- А если вы услышите, узнаете, увидите что что-то то такое... про этого мерзавка, вы скажете?

Главбух пригладил свои волосы. На концах локонами завивались. И ногти на пальцах его – холёный, подровненные.

- Скажу. Потому, что он… он нам всем тут мешает. Мы жили спокойно. Пока всё это не началось. Последняя жертва – медсестра?

- Вроде того.

- Ясно. Ну, если что будет, я вам сообщу. А по поводу жилья, Василий Иванович… вы Розе скажите. Она плохо говорит, но всё понимает. Организуем в пять секунд.

Трифель слезал со стульчика. Колыванов положил руку на пачку:

- Не подарите? Я свои потерял, а ночь ещё долгая.

- Да милости просим. А вы трубкой не балуетесь?

- Нет.

- Странно. Есть, если интересно, табак трубочный, «Капитанский», можно и болгарский «Нептун» достать. Ну, ладно, это как-нибудь потом. Спокойной ночи!

- И вам.

Игорь и другие. Воскресенье, вечер и поздняя ночь.

Через час после выхода от Инны, в сумерках, рано наползавших на город, Игорь был уже в районе Тупика, у городского радио. Долго искал нужный дом; оказалось – двухэтажный щелястый барак с теремами деревянных балконов и кислым запахом кошек в подъезде. Позвонил в обитую располосованным дерматином дверь. Над звонком кто-то нацарапал: «МАРИНКА ШЛЮКА».

Открыли ему не сразу, а когда открыли, он чуть не отшатнулся. На пороге стояла та самая подавальщица из "Магистры", обслуживавшая тогда их с Ольшанским: худенькая, черненькая, с чуть раскосыми глазами. Только без крахмальной наколки, простоволосая, и в домашнем махровом халате с порванным, да зашитым карманом. Девушка изучающее смотрела на гостя – изучающее и раздражённо.

- Я от Льва Львовича… - лепетнул Игорь, приваливаясь к косяку двери.

Пару секунд та размышляла. Потом раздвинула губы в улыбке.

- А-а, пОняла! Проходи!

И впустила Игоря в квартиру. Что ж, это вам не Инна… Настал его звёздный час!

Разглядывать апартаменты у него времени не было: девица уверенно повела его по коридору, мимо старого велосипеда, детской коляски, древней стиральной машины - бочкой, в кухню. Здесь пахло огурцами и жареной картошки; из-за занавески, ведущей во вторую комнату, доносилась какая-то возня, но её Игорь не отметил для себя. Он шёл за Мариной, сжимая в руках треклятую бутылку плодово-ягодного и смотря на пятки хозяйки, мелькающие по дощатому полу: желтоватые, твёрдые, с серыми трещинками.

Где-то он уже такие видел.

В кухне со стуком поставил бутылку на стол с нечистой клеёнкой. Марина одобрила:

- Молодец, выпивку свою принёс… Давай по стакану махнём.

Она взяла нож из кучи грязной посуды в раковине, ловко, за миг, срезала пробку, поддела ножом, подцепила мелкими зубами и вот уже бурая жидкость, булькая, лилась в стаканы.

- Ну, давай… За знакомство! – подмигнула Марина. – Только до дна давай, до дна! Давай-давай!

Игоря слегка потряхивало. Как это случится. Сейчас прижмётся к нему, в поцелуе, скажет что-то вроде: милый мой, любезный… Или сначала сбросит халатик, приникнет козьей своей грудкой, обжигая сосками? Или как?

Она так – ничего. Милое, круглое личико, ямочки на подбородке, грустные глаза… волосы тоже ничего, в меру длинные. Пушок на локтях – симпатичный.

Ну, как будет-то?!

Однако всё произошло гораздо прозаичней, так как Игорь совсем не ожидал. Марина вытерла губы тыльной стороной ладони – ногти с облезающим лаком! – деловито уточнила: «Ты как будешь, сзади или как? А, ладно, давай раком сначала!».

А потом повернулась к столу, смиренно легла на посечённую клеёнку щекой и приглашающее задрала халатик на спину…

В глаза ударили белые голые ягодицы без всякого намёка на бельё, широко расставленные ноги с тёмным промежутком между ними – как Игорь и мечтал! Запустив туда ладошку и прикрыв глаза, Марина пробормотала.

- Давай… начинай. Я раскочегарюсь сама пока.

В этот момент в глубине квартиры заплакал ребёнок. Судя по голоску, лет двух. Марина оторвала щеку от стола, раздражённо крикнула:

- Дима! Ну, угомони ты его! Не видишь, я занята… Я щас, быстро! – и снова бросила Игорю. – Давай, родной… У тебя встало всё уже?

Какой там… Мир глухо треснул, лопнул, и развалился в глазах Игоря, как тысячелетняя глиняная амфора. Он в ужасе отступил назад, ещё держась за ремень брюк, но так и не расстегнув его. Наткнулся на другой кухонный стол, зашарил там, попадая руками в грязные тарелки – и нашарил: сковородник. Деревянную ручку с металлической скобой на конце.

Вот этой ручкой, округлой её частью, более всего напоминающей древний предмет, чудо природы, он и ткнул наугад – туда, куда полагалось.

Марина не сразу и поняла, что происходит. Ребёнок плакал. Девушка стала двигаться, мерно, застонала – бормотала томно, наслаждаясь:

- Ох, какой твёрдый… Да ты жеребец, парень! Не сломай меня тока… о, какой… О-о… Какой хороший… Ёп! Чё это за херня?!

Всё – закончилось. Игорь бросился из этой квартиры опрометью, сшибая всё на своём пути; в коридоре повалил велосипед, сам ударился о детскую коляску. Рванул с вешалки плащ, вместе с вешалкой, старым трюмо, добавив грохоту и ввернув в крик хозяйки, плач ребёнка и какие-то другие звуки, которыми внезапно ожидал эта квартира.

Выметнулся из дверей. Только на улице, очутившись далеко от поганого дома, поняло, что отмахал он ни много, ни мало, а через полгорода, через парк Революции, окружавший ДК, через улицу Ленина – почти что на берег Сыростана, позади интерната для инвалидов.

А бутылку, он, оказывается, схватил со стола. Так, зажатой в руке и тащил.

Шатаясь, Игорь спустился к воде, на песчаный берег, сел на изъеденный гнилью плавник – бревно, вытянул ноги, ощущая, как хрустит песок в штиблетах, поднёс ко рту горлышко и сделало большой глоток.

Ему было противно. От всего.

…Дальнейшее он плохо помнил. Сидело, пока не опустилась ночь на город. Допивал. Потом, как-то странно, увидел себя в другом ракурсе: сидящим на корточках и каменной стены. То ли в подвале, то ли в склепе. Кирпичные стены, древняя кладка. В ржавом баке пылает костёр, наполняя воздух как теплом, так и вонью. Какая-то девица в грязной куртке, сидя на коленях у мордатого парня и болтая сапогами, говорит:

- …а может, мочканём его? Прикид клёвый, я сама бы потаскала.

- Чё, дура?! Он мужской.

- И чо? Какая разница? Щас этот… в мож… среднего рода.

- Точно, дура. Какой средний род может быть?

- Ни хера не понимаешь.

- Уймись. Он бухой, но чё-то не нравится… Слушай, а может он этот, Охотник?

- Во, мля-а-а… точно. Помнишь, Ритку, которая шалавила-то? Её с таким видели. Он сначала по ногам её всё прикалывался…

- Типа тоже в таком пальте?

- Ваще, точь-в-точь. Такой же худой… Хрен его знает, может, щас очнётся и нас на куски порвёт. С Риткой потом, слышал, чо было?!

- Точняк. Слышь, пойдём отсюдова…

- Бухло забери, придурок! Зачем ты его только притащил сюда?

- По приколу…

- А поил на фига?

- Ну, тож человек, всё-таки.

- Придурок, я и говорю. Погнали!

Голоса пропадают. Вдруг всплывает лицо какой-то бабки, сморщенной, протухшее лицо, пустые глаза: «милок, ты чой-то? Он крестит его сухонькой ручкой-лапкой. Ты чой то тут? Иди себе, милок… автобус вона, там, иди!». И он идёт, проваливаясь через какие-то заборы, вместе с досками и проволокой, трещит плащ, костюм, на лбу мокро и липко, течёт в глаза. Куда идёт, зачем?!

И бьётся головой о каменную стену. Пытается обойти – ударяется ещё раз. Она поднимается и опрокидывает его на спину. Плеск воды. Какая-то громада над ним – средневековый замок. Ужас. Замечает, что шёл в носках – куда-то делись штиблеты, носки прорвались. Он снимает их и тупо смотрит на свои беспомощные, костлявые ступни. Он где?

Прежде, чем сознание полностью покидает его, он видит вдруг серебристые спицы велосипеда. Тонкие красные шины. Слышит до боли знакомый голос:

- Вальд! Это же он… Это же Резин. Да с факультета моего!

Всё, теперь точно занавес. Сознание Игоря медленно гаснет.