А. Агарков.
Ручнев
Полгода бок о бок отслужил с Ручневым и не знал к какой лаборатории он приписан. Тут посидит, там кого-нибудь подначит… на регламентируемом самолете почти не бывает. А вот когда снега сошли, и стали мы убирать территорию, тогда узнал.
А случилось так… Шел прапорщик Данилов мимо группы техников и механиков, грабивших прошлогоднюю траву – в смысле, граблями выдирающих ее из насиженного места вместе с мусором.
- Кто так работает! – пожурил Данилов и показал как надо. Взял и поджег прошлогоднюю траву. А оно полыхнуло. Да по всей территории. И прямо фронтом на боксы в углу, где стояли машины с кунгами – наши мобильные лаборатории. Вся ТЭЧ выскочила пожар тушить, но сдержать огонь было трудно.
Начальник наш майор Тибабшев осипшим голосом команду дает:
- Выгнать кунги из боксов!
Боксы они какие? – стены есть, крыша есть, а вот вся парадная часть и ворота выполнены в виде конструкции из арматуры. Ветер туда залетает, дождь попадает, снег заметает и, конечно, трава вырастает чуть не по пояс – теперь высохшая и поникшая, отличная пища для огня. Так что приказ майора был правильный и своевременный.
Распахнулись ворота – одна машина завелась и выехала, вторая, третья… четвертая завелась и не смогла покинуть бокс. Колесо у нее спустило когда-то давно, село на обод и в луже примерзло – так что никак, только сцепление дымит. А за рулем, понятно, Ручнев матерится. Раньше-то где был? Почему за машиной не следил? А не сказали.
Подкатился другой кунг с буксиром, дернул и вытащил Вову юзом.
И смех, и грех.
Так вот, прапорщик Владимир Иванович Ручнев, мой родственник по материнской линии, был у нас в группе водителем кунга.
Кунг для чего предназначен? Чтобы в боевых условиях, когда, не дай Бог, будет ТЭЧ уничтожена, выехать в чисто поле и развернуть мобильную лабораторию АО (авиационного оборудования). Там и УКАМП стоял, только я к нему ни разу не подходил.
В целях совершенствования боевого мастерства мы должны по сигналу тревоги периодически выдвигаться на кунге в поле и разворачивать лабораторию. Этого мы за всю зиму ни разу не делали. Но отчетность была. И в подтверждение ее, как только потеплело, Ручнев разобрал тросик спидометра и какой-то хреновиной намотал положенные километры. Это я сам видел. А вот что дальше было – дело темное.
Под намотанные километры должен быть списан бензин. Как его списывали знают двое – начальник группы Турченков и водитель Ручнев. Злословили прапора – мол у Турченка бензиновый бизнес: личной машины-то нет. А у Владимира Ивановича есть «москвич» - отсюда и выросли ноги у байки: мол, попался Ручнев с канистрой бензина. Вова над ней только смеялся.
Может, правда это, может, нет – я не следователь и не фискал. Мне за державу было обидно.
Бог с ней, партией – она давно изжила себя и коммунизма нам не видать. Чем дольше я служил в ТЭЧи полка, тем более убеждался – скоро и над советской армией закружат грифы, издалека чующие падаль. Ей оставался последний шаг перед пропастью – с оружием в руках, выступить против бастующего народа. Где-то, кажется в Грузии, десантники уже рубили саперными лопатами демонстрантов. Об этом в прессе умолчали, но доложили вражеские голоса.
Как-то в конце марта зашел к семье с получкой. С Томой разговаривали у порога и вдруг – чудо небесное! – моя дочь, обеими ручками упершись в стену, делая первые осторожные шаги, выруливает из-за угла коридора.
Я на колени пал, руки к ней протянул:
- Иди ко мне, солнышко ты мое!
Тома меня остудила:
- Не зови, не надо – пусть идет вдоль стены. А то потеряет опору, упадет, ударится и будет бояться.
- Давно научилась ходить?
- Вчера первый раз пошла.
Я забыл подняться с колен – все смотрел и смотрел, как дочь преодолевает пространство. Огромные глаза ее блестят восторгом и упрямством – мир прогибается под нее! И мама ей улыбается, и я.
Тома и мне улыбнулась радостно. Я не заметил в ее внешности никаких перемен. В глазах все та же печаль, но настроение, судя по всему, бодрым.
Я разделся, уселся с дочерью на коленях и осторожно поинтересовался:
- Как дела?
- Нормально, - Тома гладила Настино белье. – Как у тебя?
- Слава Богу, зима закончилась. В лаборатории стало теплей, а то, представляешь, паста в ручке застывала – нечем писать было в журналах.
Мы оба ощущали неловкость. Тома ждала расспросов.
Мне и вправду хотелось знать – выходит она из декрета или нет?
- Что толку в конце учебного года? Теперь уже только осенью.
- А Настю куда?
- Попробую подготовить в ясли. Или с бабушкой.
Как я мог бросить ее, такую смирную и беззащитную?
- Ты в порядке? – вывела меня из транса Тома.
- Что? Да, конечно.
- Мы теперь чаще выходим на улицу – присоединяйся, когда свободен.
- А вы встречайте меня на приезде – я непременно останусь с вами.
Я пробыл в тот день у семьи вплоть до Настиного отбоя. С Томой расстались очень сердечно. Однако от возвращения прежних отношений мысли мои были далеко.
Холодок и Альфия куда-то ушли. Я сидел в полутемной лаборатории. Внезапно дверь открылась, и грузной поступью вошел Ручнев. Он тяжело опустился на свободный стул.
- Слушаешь вражеские голоса? События в Москве развиваются куда быстрее, чем в стране.
Я не отреагировал.
- Ельцин мутит, как агент ЦРУ.
- А мне, кажется, он порядочный человек. Крутого нрава, но порядочный. Довольно либеральных взглядов, справедлив. Начинал на Урале. Умеет заставить подчиненных работать. Рука у него тяжелая – суд вершит скорый. Пресса вообще считает его одиозной фигурой.
Последовала долгая пауза. Ручнев подыскивал слова, почесывая неудобосказуемое место. Похоже, он явился ко мне набраться политграмотности.
- Если Ельцин придет к власти, будет придерживаться жесткой линии.
- Для коммуняк утешительного мало, - зацепился Вовок. – Я уже вижу петлю на твоей шее.
- Рад, что ты не держишь зла, а умру со словами «Да здравствует советская власть!»
Стул жалобно скрипнул под телом Ручнева.
- А как ты хотел? За все грехи перед народом кому-то следует отвечать.
- Звучит пугающе, но не убийственно. То, что меня нагнали с райкома, и он до сих пор меня преследует, не звучит оправдательным мотивом? И потом – в стране миллионы коммунистов, ты их всех собираешься вешать?
- Мне интересен только ты, как пятно на нашей фамилии.
- Какую фамилию ты считаешь нашей?
- Мой дед был Апальковым.
Апалькова – девичья фамилия моей мамы.
А время уже к отъезду. Я закрыл лабораторию и мы вместе вышли из корпуса.
Все-таки аэродром – отличное место, где заблудшая душа может поразмыслить над тем, как жить дальше. Мне повезло, что сюда попал.
Однажды Ручнев подловил меня за работой над рукописью, которую я быстро убрал в ящик стола, что не ускользнуло от его взгляда.
- Оперу пишем?
- Ему, родному.
- Что стукачу нужно? Жена, авторучка и получка! Верно?
- Ты как всегда прав.
- Только я не пойму никак – ты у нас женат или нет? Или как тот пилот, который полжизни смотрит на приборную доску, а полжизни на задницу официантки?
- На хороший зад не грех посмотреть.
- Вот и я говорю – пока в баках топливо есть, надо иметь запасной аэродром.
- Да ты, Владимир Иванович, у нас ходок!
- Есть в кого! Дед Апальков в семьдесят лет женился на молодухе под сорок и ребеночка ей заделал.
- Значит и нам с тобой не грозит преждевременная импотенция.
- М-да! – Ручнев мечтательно закатил глаза. – Другие уже начинают жаловаться – то литра керосина не хватило, то метра высоты в этом деле… А у меня всегда на 12-00.
А я почему-то не чувствую себя счастливым.
Несколько месяцев назад решил, что никогда не буду злить Ручнева, ибо распсиховавшись он становился диким животным. А в обычном своем состоянии он был отъявленным сукиным сыном, собиравшимся меня повесить за мою работу в райкоме партии.
А вообще-то наш аэродром – просто райское место. Вроде бы построен среди болот, но там где надо – бетон и асфальт, а рядом в кустах гагары кричат и на чистую воду порой выплывают серые утки с утятами и гуси с гусятами. Говорят, что видели лебедя и журавлей. Ну, а уж про простых обитателей болот что говорить – их тут пруд пруди. И авиаторы, надо сказать, в большой массе своей охотники и рыболовы, с сочувствием относятся к пернатым соседям.
Нашего полку служащих советской армии прибыло – миловидная из себя Светлана, молодая, но уже жена начальника штаба полка, пришла в группу радиооборудования. Меня показали ей. Она подошла.
- Вы Анатолий?
- Тридцать с лишним лет уже как.
- А я Светлана. Буду работать в группе капитана Зозули.
- Мы практически не пересекаемся с вашими специалистами.
- Но общаться как люди мы ведь можем?
- Да, конечно.
- Спасибо, - она улыбнулась и пошла прочь.
Она была представителем нашей когорты и хотела, чтобы эта когорта была – чтобы мы общались и обсуждали наболевшие наши вопросы служащих СА. И каким симпатичным представителем!
С удовольствием наблюдая вид сзади новой знакомой, я добавил:
- Обращайтесь в любое время.
Вот бы мне такого механика!
- Как вы попали в ТЭЧ? – спросил Светлану при следующей встрече, радуясь этому событию.
- Просто пришла.
- И какого вы мнения о своей новой работе?
- Я бы лучше колола свиней.
- А Зозуля знает? Может быть вам завести свинарник?
- Звучит великолепно. Вы подскажите ему, если общаетесь.
- Только за карточным столом.
Приходит время, когда можно забыть увельских партократов и начать доверять простым людям. В стране действительно происходит что-то непонятное, тревожащее. Если партию разгонят, а райкомы упразднят, я, пожалуй, оставлю все страхи и боли в прошлом, выйду в народ с доброй памятью и чистой совестью. Это казалось не столь трудным. Я и не думал, что почти годовая тяжба с райкомом партии обернется кошмарами на всю оставшуюся жизнь. Разум всегда берет верх над безумием.
Прапорщик Ручнев конечно шутит, приговаривая меня к повешению, но, думается, недалеко то время, когда на человека, заявившего, что он член КПСС, будут смотреть как на пришедшего нагишом на собственные похороны. Сейчас я находился в той среде, где партийное влияние почти отсутствовало, и здесь, если повезет, незамеченным просижу до того счастливого времени, когда ей безвозвратный придет кердык.
А может, и не досижу.
- А ну-ка скажи-ка, Владимир Иванович, в чем основное предназначение коммунистической партии?
Ручнев, не задумываясь:
- Народ обманывать!
- Руководить и направлять! Не забывай, что наша страна находится на пути к бесклассовому коммунистическому обществу. А мы живем в опасное время. Провокаторы и шпионы мутят народ. Чтобы сохранить целостность общества, нам нужно сильное правительство, а силу дают силовые структуры. Армия, например. Только представь страну без армии! Это же не мыслимо. Политики говорят, кто не кормит своих солдат, будет кормить чужих. Если мы не будем поддерживать партию, то неминуемо скатимся в хаос, и за этим последует вражеское вторжение. И лишь единство партии и народа спасает нас от анархии. Вот к чему мы должны стремится. А ты собираешься коммунистов вешать. Недальновидно.
Конечно, это я прикалывался, но Вовок расходился не на шутку и в запальчивости грозился приговор свой относительно меня привести в исполнение еще до падения КПСС.
- Честь – самое важное достоинство советского офицера. Прапорщик Ручнев, вы же присягу давали на верность Родине и партии.
Вовок с размаху хлопнул ладонью по столу:
- Я дал – я взял! Тебя моя присяга не спасет.
Шутки шутками, но Ручнев – это лишь выразитель мнения коллектива. Я чувствовал, что меня сторонятся. Впрочем, и сам ни к кому не набивался в приятели. Просто делал свою работу и все.
Летом, когда прапора кемарили в лабораториях, я отправлялся на свежий воздух. Ближайший лес был для меня приютом и местом уединения. Здесь полно было грибов и ягод. И практически не бывали ягодники и грибники. На полянах росла высокая сочная трава и стояли остовы истребителей. Они потемнели от времени и непогоды и кое-где покрылись тонким слоем мха, но до сих пор производили впечатление огромной скорости и мощи. Сюда мы проникали пацанами за разными авиационными фиговинами. А теперь эти места оказались никому не нужными и забытыми. В сезон я практически каждый день набирал полный пакет грибов и отвозил жене или домой. Ягоды не любил собирать, но иногда старался для любимой дочери. Но потом кто-то Томе сказал, что все леса и поля вокруг аэродрома заражены радиацией, и от моих приношений отказались.
Однажды, напросившись по телефону на встречу, я пришел к Виталию Петровичу Реутову домой. И первый вопрос мой после приветствия – что происходит со страной?
- Терпение! – сказал он мне. – Терпение – это высшая добродетель. Если будешь спешить с выводами, то потерпишь неудачу. А это довольно болезненно. Всегда надо оставаться спокойным и в то же время сосредоточенным на удаче.
Виталий Петрович таким и оставался. Он ушел с поста заместителя начальника райсельхозуправления. Организовал научно-производственный кооператив «Альтернатива» и взял в аренду земли вокруг бывшего села Бараново.
Я, собственно, и пришел к нему по этому поводу.
Услышав про «Альтернативу, сказал отцу:
- Хватит кажилиться. Я, конечно, помню, что запах свежескошенной травы лечит твой ларингит, но потом все остальные заботы с сеном усугубляют его. В этом году я пойду к Реутову и попрошусь к нему в кооператив. Месяц поработаю – оплата кормами коровке на зиму.
- Добро, - сказал отец.
И вот я здесь. То есть на Бараново в «Альтернативе». Тридцать календарных дней у меня отпуск. Тридцать дней я работаю в кооперативе старшим куда пошлют. И за это оплатой мне грубых кормов коровке на зиму.
- Две тонны сена, - сказал Виталий Петрович, - и две соломы.
Мы ударили по рукам.
А еще я встретил Татьяну Зюзину. Она вернулась из декретного отпуска в редакцию и возглавляет наш многострадальный сельхозотдел.
- Сейчас я подрабатываю в «Альтернативе» - на время отпуска устроился. Интересны будут репортажи с места событий? Гонорары меня не интересуют – можете публиковать под своей фамилией или любым псевдонимом. Мне хочется Реутову угодить и молодость вспомнить.
На том и поладили.
Я оформил отпуск в части. Месяц выдался утомительным, а концовка даже унизительной. Вот с нее и начну. Приезжаю с работы (вышел уже в ТЭЧ), а у отца сердечный приступ. Врача вызывали – то да се. Оклемался папа и подает записку с печатью:
- Почитай.
- Что это?
- Расчет за труды твои в «Альтернативе».
Отец, оказывается, захотел лично пообщаться с великим человеком Виталием Петровичем. Созвонился и пошел к нему в контору – «Альтернатива» снимала кабинет в здании райсельхозуправления. Поговорили. Реутов выписал отцу к отпуску – два рулона сена и два соломы. Сыну, говорит, привет передавайте.
Всего четыре рулона! По моим подсчетам – тонна сена это три рулона, тонна соломы это четыре – итого десять рулонов Петрович зажилил. У отца приступ сердечный.
Ах ты гнида скупая! Барином себя возомнил?
Поднимаю трубку, набираю номер.
- Виталий Петрович, вы дома? Я сейчас подойду.
- Недоразумение, - говорит, - Анатолий.
А сам пронзительно смотрит в глаза.
Я позволил столбу пара опасть. Знание – это сила, разум – это все.
Мои подозрения подтвердил Бочаров, бывший главный агроном района, ныне на той же должности в «Альтернативе» и член ее правления.
- Это вычеты, Анатолий. Никакой ошибки. Муку брал, мясо, несколько раз рыбу. Вот и суммировал Виталий Петрович.
С мукой как получилось. Отработали световой день на Бараново, в Увелку приехали на межколхозную мельницу «Стандарт». Стали зерно молоть на муку – сами с механизмами управлялись. Заполночь покидали мешки в автобус и развезли всем участникам по домам. Я ведь тоже участвовал, и мне завезли мешок.
И с рыбой фигня. Наловили, поехали продавать – раз магазин не принял, другой раз бандюки прессанули, когда начали с кузова на базаре торговать. Вернулись обратно с полным коробом и раздали работникам – не пропадать же добру. Другой раз разделывали ее допоздна – засолили, закоптили, а потом раздали: девать-то некуда. И с мясом так же. Охромел бычок – закололи, сколько вошло в холодильник заморозили, а остальное раздали.
Ах, Виталий Петрович, жадность погубит вас. Все как всегда – ничего не меняется на Земле за последние четыре тысячи лет. Ибо сказано - незримо и беззвучно наши пороки губят нас.
Я так ему и хотел сказать с обидою за отца. Но он опередил меня.
- Недоразумение, - говорит, - вышло.
Вобщем, все условленное мне отдали – все четырнадцать рулонов грубых кормов. Хватит буренке на зимовку! И я считаю это весьма справедливо. Все остальные привары – это премии за мой беззаветный труд и репортажи об «Альтернативе» в газете. Там было что почитать.
А мне было о чем написать.
«Альтернатива» поражала своей разумной устроенностью. Мне казалось, что здесь каждая мелочь при деле. И не работая, здесь просто нельзя существовать. А я перепробовал почти все работы.
Мне нравился сварщик Витя, которому тоже мне довелось помогать. Он здесь жил и работал, ночуя в бане – ходил грязным, заросшим и веселым. В субботу на ночь уезжал домой. В Южноуральске у него была квартира и семья. Наверняка красавица-жена. Возвращался он вечером в воскресенье. А утром в понедельник я его видел чистым, побритым и помолодевшим. Я завидовал такой жизни!
Практически все механизаторы наши – бывшие агрономы хозяйств. Так сказать, воплощают знания свои в реальные результаты. Да, видимо, и зарплата была в «Альтернативе» повыше. И перспективы были. Принцип демократии в кооперативе тогда еще соблюдался.
Все при делах. Даже животные. Бычки весов набирались, лошади прыткости, овцы густого руна. Собаки без привязи носились стаей по всей территории хозяйства – от далекой заправки к мастерским и складам. И не нужен был сторож. Всяк приехавший на Бараново был окружен, облаян и не выпускался из автомобиля, пока кто-нибудь не брал его на поруки, приказав собакам «Фу!» Кошки тоже почти одичалые – ютились, плодились, где хотели. Но неплохо питались не только от щедрот кооператива у столовой, но и охотой на мышей в зернохранилищах, принося пользу.
Чаще всего я трудился на подработке зерна. Но когда срочно требовался где-нибудь подручный, посылали туда. Иногда Виталий Петрович отрывал меня от работы – чаще всего после очередной моей публикации об «Альтернативе» в газете. Он подсказывал мне темы, заострял внимание…
- Ну, во всяком случае, писать ты умеешь. Это видно. Хотя в выводах склонен к поспешности и думаешь, будто знаешь все на свете.
И мы принимались неторопливо обсуждать тему и всякие тонкости следующего материала. И это тоже была моя работа, ибо разговоры шли, как правило, в рабочее время.
И еще мне нравилось питаться в «Альтернативе». Кормили досыта и очень вкусно. Ел я от брюха, но не толстел – все калории сжигал тяжкий труд. Первые дни валился с ног от усталости. А потом втянулся и ничего – приезжал домой и садился за стол к газетной статье или рукописи о моих предках. Тело привыкло и нормально реагировало на нагрузки, от которых давно отвык.
За тридцать дней – а работал я без выходных – ни одной пьянки, ни одного выпившего, ни одного намека на выпивку. Такая культура производства. И коллектив подобрался что надо!
Всю долгую, дождливую осень я при первой возможности брался за рукопись. Она стремительно набирала объем. А исполнялась в виде рассказов, которые можно было рассылать в журналы для публикации. Но в таком виде разве пошлешь?
Помог случай. У Вовки Полия жена работала учительницей в первой школе, которой вдруг потребовались сразу два сторожа – возможно уволили кого-то. Вовок пригласил меня за кампанию – и мы нанялись. Вобщем-то ничего страшного – работы не пыльная и не опасная: школьных грабителей криминальный мир еще не сотворил. Правда, рассказывали, что где-то убили сторожа и похитили компьютеры из кабинета информатики. У нас тоже был такой кабинет за дверью обитой жестью. Но попыток грабежа с убийством не было.
Зато в учительской, где нам определили пристанище, была печатная машинка и бумага. Я быстро выучился стучать по клавишам, и дело пошло. По примеру машинисток райкома партии делал под копирку закладку из семи листов и получал семь экземпляров одного текста. В библиотеке полистал номера литературно-художественных журналов, записал адреса их редакций и стал рассылать в нестандартных пакетах распечатанные рукописи рассказов. Ждал гонораров и всенародной славы.
В это время Валентин Пикуль стал моим кумиром. Его исторические романы были примерами для подражания. Но перенял я таки от него не манеру письма, а режим дня. Оказывается мой кумир днями спал, а ночами работал – никто не мешает, благодать! Вот и я – дома с вечера спать ложился. Родители еще телевизор смотрят, а я на боковую. В часа два ночи без будильника поднимался и садился за рукопись. На работе уже не писал крадучись, а кемарил каждую свободную минуту, чем расположил к себе прапоров.
Даже Вова Ручнев заметил:
- Исправляешься, родственник!
- Нет, Владимир Иванович, с сексотов выгнали.
На дежурстве в школе, проводив последнего педагога, выключал свет и ложился спать на диване в учительской. В два часа просыпался, обходил территорию, умывался и тра-та-та по клавишам. Или авторучкой по бумаге – вжиг-вжиг-вжиг, уноси готовенького. Производительность моя в работе над рукописями значительно возросла. Спасибо, Валентин Саввич!
Между делами бросил курить. Давно намеревался, но не удавалось – то одно, то другое из колеи выбивает. А никотин, известное дело, не только лошадей убивает, но и нервы успокаивает. Тут как-то, закончив дела ночные, включил телевизор, смену с дежурства дожидаючи. Там Кашпировский:
- Даю установку для всех желающих бросить курить.
Давай, родной, я тебя давно поджидаю.
После смены в урну у выхода выбросил пачку сигарет. А потом подумал, что школьники заметят и подберут. Но поздно подумал – уже по дороге на аэродром. А там самолета нет – и опять день рождения начальника. Ка-ак напраздновались… Тем, кому мало показалось, вышли в Увелке. Взяли еще – но куда падаться? Тут мой приятель одинокоживущий на глаза попался.
- Гришка, можно к тебе?
За милую душу! Пили-пили… По-моему, никто не ушел – все отключились. Я проснулся по привычке – в два часа ночи. Оделся и поплелся домой, оставив боевых товарищей своих на совести незнакомого им Гришаки.
Иду и думаю – чего-то мне не хватает. Может, ботинки не одел? Ботинки на мне вместе с носками. Может, свитер забыл? И свитер на мне и куртка, и даже «шубинки» в кармане. К дому подошел, вспомнил – я же весь день не курил! Вот с той поры и завязал. Спасибо Анатолию Кашпировскому!
Летом мы всегда играли в волейбол – только в болельщиках народу больше, чем на площадке. А зимой в футбол на снегу – тут пластались все кроме дам. И я играл, но чаще всего на воротах – нога еще не очень-то позволяла носиться по полю. Вот тогда-то меня настиг откашль бросившего курить. Вы не представляете как гадко смотрится харчок заядлого курильщика на белом снегу, когда легкие начинают очищаться. Бр-р-р… Не приведи Господь, снова начать!
Осень сменилась зимой. Жизнь моя устаканилась благодаря графику Валентина Пикуля. Ночами я плодотворно работал, днем плыл по течению в полудремотном состоянии. Даже Тома заметила:
- Что это с тобой творится?
- Не со мной творится, а я творю.
Далее не распространялся, ибо жена моя несостоявшаяся не одобряла мои увлечения литературой. А я в конце концов сделал выбор, чему посвятить свою жизнь и творчество. Это будет художественное описание моей собственной жизни – мало что ли видел в ней и испытал? Достаточно на два романа, надо только их хорошо написать. Вот о предках закончу рукопись – назвал ее «Самои» - и возьмусь за себя любимого прямого с самого момента рождения. М-дя, детство у меня было замечательным… Дай Бог любому.
Проницательные читатели могли заметить, что я, наконец, воспрянул духом после райкомовской травли и стал гораздо оптимистичнее смотреть на свои взаимоотношения с окружающим миром. Они совершенно правы. Почему я приободрился?
Ну, во-первых, потому что я снова обрел смысл жизни. Нет, теперь это не головокружительная карьера на партийной стезе или во властных структурах. Моя стезя – это литература. Мало что ли я книг прочитал и мечтал стать их героем? Теперь у меня есть возможность все это пережить заново – и осмыслить, и исправить, добавить свое. Ну, а слава, она меня не минует. Главное – я делаю любимое дело. И счастлив этим.
Во-вторых, по природе своей я был жаворонком – рано вставал и рано зевать начинал, о подушке мечтая. Теперь я стал супержаворонком – очень рано вставал, хотя не всегда удавалось рано ложиться. Однако, это мое систематическое недосыпание, эта копившаяся усталость тоже шли на пользу дела, сглаживая мою холеричность. Взять, к примеру, наши отношения с Томой. Вся станция удивлялась – не живут и не расходятся, как влюбленные дружат. Сойтись нам мешали теща и Томины убеждения по этому поводу. А расходиться – наша дочь и мой притупившийся интерес к прекрасному полу (это тоже следствие ночных нагрузок). А Тома по природе своей очень порядочная женщина, и в мыслях своих не допускающая случайных связей.
В-третьих… конечно обидно встречаться с бывшими одноклассниками и слышать от них упреки: «Анатолий, ты же был лучшим математиком района, твои сочинения отправляли в область, вашими с Нуждиным рукописями школа зачитывалась… Что же ты так неудачно распорядился собственной жизнью?». Как им ответить, чтобы поняли? Как им ответить, что я, растеряв все возможности карьеры стремительной, не утратил таки себя, свои честь и достоинство сохранил. Пусть для кого-то это звук пустой. Пусть кто-то измеряет успех в жизни дачей, квартирой, машиной. Но как мне недавно сказала женщина мудрая: «Провожая покойника в последний путь, взгляни на его руки. Что он взял с собой на Тот Свет? Ничего, кроме памяти, которая останется о нем здесь». Мне не безразлично какая память останется обо мне.
В-четвертых… это уже скорее из современности. Многие упрекают – зачем я оставляю имена истинными своих героев? Политика здесь проста. Я пишу автобиографический материал, и если я – это я, зачем мне выдумывать имена тех, кто коснулся моей жизни. Я не считаю их героями – это участники повествования, их роль начинается и заканчивается там, где начинается и заканчивается наше общение. Я не вторгаюсь в их приватность и не ставлю такую цель. Я описываю свою жизнь – надеюсь, имею право? – и отмечаю тех, кто принимал участие в ней, более-менее судьбоносное. Такой пример. Встретились мы через тридцать лет с добрым студенческим другом. Я ему свою книгу подарил со словами: «Серый, здесь есть и о тебе немало добрых слов». И что, я ему должен добавить? – считай что Петька П. это ты. Глупость какая-то! Волнуются те, чьи непорядочные поступки в отношении меня оказались на виду. То, что они имели место я докажу. А то что они кому-то не нравятся, так кто заставлял подлецом-то быть? И вот какая тенденция получается. Кто был порядочным человеком, таким и остался до склона лет. Кто хоть раз сподличал, так и продолжал всю свою жизнь воровать, хитрить и обманывать. Но это уже их приватность. Я пишу автобиографию.
По большому счету позиционирую свою рукопись как руководство к действию – о том как сохранить честь и достоинство моряка, офицера, мужчины пройдя все невзгоды жизни. Как это получается по ходу повествования, судить читателям. А я правды не утаю: в чем грешен – покаюсь.
Ну да ладно, вернемся к нашим баранам.
Захожу в лабораторию самописцев, а там гам коромыслом – сцепились прапорщики Ручнев и Шумаков.
- Ага, как же. Ты что меня за дурака держишь?
- Думай, что хочешь. Я тебе сказал…
Я просто ушам своим не поверил – сцепились насмерть, как два мужика. А ведь военнослужащие. А ведь могли быть при оружии.
Маленький Вова перед громилой Шумаковым, нахально подбоченившись, расхохотался ему в лицо.
- А у тебя ничего не слипнется.
- Ты, сука, довякаешь! Я сказал тебе…
- Облезешь и неровно обрастешь!
У Шумака чуть пена изо рта не повалила – так он взбеленился.
Я уже заметил – самолюбивы господа прапора, ох самолюбивы. Они не выносят, когда над ними смеются. Они любят прикалываться, но не любят насмешки над собой – и даже самый спокойный порой теряет контроль.
Ручнев топнул ногой, словно ребенок, который только учится ходить, и запустил фразу с матом, но голос дал петуха. Шумаков коротко вякнул и ринулся в атаку.
Драки не получилось – так как я ее понимаю. Алексей схватил Вову за ворот куртки и принялся его душить. Ручнев пытался разорвать его хватку. Они пыхтели и хрипели. Их метало по лаборатории. Но никто из присутствующих не кинулся разнимать – просто смотрели и помалкивали, уворачиваясь от тел схватившихся.
- Я тебе голову оторву! – хрипел Шумак.
Ручнев, тяжело дыша, припоминал самые грязные маты. И выдавал, конечно, «на гора». Тут Шумак за что-то запнулся и упал – Вова сверху. Он ударился о противника лбом, и у Алексея окрасились губы.
- Восхититительное зрелище! – сказал кто-то.
А мне казалось – пора уже разнимать: дуэли бывают до первой крови. Куртка у Алексея задралась, а под ней совсем не комбез – короче, сейчас он лежал голой спиной на холодном полу.
- Продолжайте в том же духе. Завтра у одного отнимется спина, а у другого болеть будет шея.
Это мои слова. Но противники ничего не сказали. Они еще попыхтели немного. Потом Шумаков отпустил ворот, и Ручнев с трудом поднялся. За ним Алексей. Он одернул куртку, посмотрел на себя в зеркальце на стене и сказал:
- Вот же сука, губу разбил.
И облизал ее.
Где-то с минуту Ручнев стоял неподвижно и размышлял. Потом повернулся и вышел, направляясь в нашу лабораторию. Я следом.
- Из-за чего сцепились-то?
- Да достал он всех своей «Волгой».
- Из-за машины подрались?
- Из-за принципа.
- А ты, Владимир Иванович, жилистый – такого бугая завалил.
- А пусть не лезет.
- А по мне так, вы драться не умеете. Ну, представь, в рукопашной с настоящим врагом – он бы тебя сделал на раз-два. А цена поражения – твоя жизнь.
- С настоящим врагом будем драться по-настоящему. А Шумак – какой он враг? Балабол. Хотя, конечно, здоровяк. А вот таких как ты мне по три штуки на каждую руку мало будет.
Я выразительно поднял брови и принялся изучать свои ногти.
- Может, и по три на каждую, а может, меня одного хватит. Ставь, Иваныч, руку – авиация против райкома.
Ручнев снова топнул ногой.
- Не зли меня, родственник.
Я от души веселился. Мне таки удалось раздразнить его. Он здорово взбеленился, проиграв борьбу на руках. Все было честно… Хотя нет, конечно – я давно этим делом занимаюсь и знаю немало хитростей. К примеру, на неудобном столе большее преимущество имеет тот, чье правое плечо (если борьба на правых руках) ближе к стене – всегда можно привалиться и подтянуть к борьбе другие мышцы (например, живота).
Ручнев сделал над собой усилие и взял себя в руки. Невооруженным глазом было видно, что он сейчас лихорадочно воскрешает в памяти еще не произнесенные сегодня маты – материться он дока.
- Если бороться на ногах, - мрачно пробормотал он, - Я тебя запросто на лопатки уложу.
- Ой-ой-ой, я уже весь дрожу! – язвительно отозвался я.
Ручнев погрузился в размышления. Под глазами у него залегли темные круги. Видать, борьба с Шумаком далась ему нелегко. Бедолага. Но жизнь всегда полна стрессов и перегрузок. Выйдет на пенсию, пойдет на завод – вот там узнает почем фунт лихо.
Владимир Иванович задремал. Я тоже зевнул, посмотрел на часы – до отъезда еще можно поспать, и закрыл глаза.
- Тебя ни что не спасет, - буркнул Ручнев, - когда время придет.
- Слишком сильно ненавидеть вредно, - рискнул заметить я.
- Но ты тварь изворотливая – что-нибудь обязательно придумаешь.
- Грубо, Владимир Иванович! А я хотел показать тебя своей маме. Ты ей, похоже, племянником двоюродным доводишься.
- Маму не втравливай – она в райкоме даже пола не мыла.
- А я что ли мыл?
- Ты людей обманывал.
Вот привязался, пустоголовый. Главное – ничего не докажешь. А случись настоящая революция, к стенке поставит и глазом не моргнет. Я – оптимист, но не сумасшедший.
Ручнев смотрел на меня с отвратительно победоносным видом – как будто мы с ним находились на детской площадке, и он только что выиграл мой лучший шарик.
И я одарил его лучезарной улыбкой.
- А может забудем, кто где работал, и останемся просто родственниками?
- Черта с два!
Плечи мои поникли. Такова уж жизнь: свой среди чужих, чужой среди своих.
- Ладно твоя взяла. Как отменят КПСС, ты меня и повесишь. А пока пылинки сдувай, береги, защищай, чтобы раньше времени кони не бросил.
В этом было что-то символичное. Меня изгнали из районной партийной организации и повесят за бывшую принадлежность к ней. Вот что с народом сделала горбачевская перестройка – ее мнимые свобода и гласность. Свобода – это иллюзия. За нее всегда приходится платить.
Мы все-таки прикемарили с Ручневым – могли бы и отъезд проспать, и оказаться закрытыми в корпусе. На наше счастье прапорщику приснился кошмарный сон.
Вдруг кто-то над ухом у меня заорал:
- Пусти! Щас как дам! Я тебе шею сверну!
Я проснулся. Ручнев руками махал, отбиваясь от ему только ведомому противника.
