Я не принадлежу к тем, кто, почитая крест, не видит на нем человека.
/Станислав Лец/

 

 

 

Это сладкое слово – власть! 

Принес в редакцию очерк о Молчанове, а Примизенкин его не принял.

Лицо его с резко очерченными чертами было мертвенно-бледным от раздражения.

- Иди, - говорит, - в райком, там тебя Демина ждет-волнуется. Я предупреждал тебя – эта авантюра Светачкова выйдет всем боком. Вот и вышла – кончилась твоя журналистская карьера!

И засмеялся, но то был смех над собой – эмоции всегда двусмысленны.

А мне он причинил почти физическую боль – возникло такое ощущение, будто кто-то разом до дна вычерпал содержимое моего нутра: тело стало пустым и гулким. И ладно, хоть голову не зацепил…. Подобные вещи всегда обладают своей инерцией. Происходит неторопливое понимание события, с виду не дающее результата, но затем все мгновенно становится ясным, и ты понимаешь – случилось ужасное!

Куда деваться? - пошел в райком.  Забыл даже с Альбертом попрощаться. Однажды я уже подвергал риску его служебную карьеру, подсунув фельетон про Пашкова, и нельзя допустить этого снова.

Сосредоточился весь, чтобы унять противную дрожь в руках.

Демина поджидала меня в своем кабинете.

- Теперь так? – тайком пробираемся на работу, – голос полон ехидства.

- Ошибаетесь. Был направлен в редакцию южноуральским горкомом партии – лично вторым секретарем Светачковым.

- Ну, со Светачковым разговаривать будет Стрелкова. – Взгляд Людмилы Александровны был направлен не на меня, а на красную книжечку на столе. – Это ваша учетная карточка члена партии. Забирайте ее и катитесь к чертовой матери из района – здесь вам нет и не будет места!

Кожевников, когда был у меня в последний раз, рассказал всю подноготную интриги в райкоме – то, над чем я голову безрезультатно и долго ломал: почему Демина, желая меня в мужья, словом со мной о том не обмолвилась. Пал Иваныч человек мудрый: то, чего наверняка не знал, додумал – и вышло все убедительно.

Значится так…. У Деминой был любовник – уважаемый в районе и партии человек, Павел Лаврентьевич Фадеев, секретарь парткома совхоза «Рождественский». Что почем, трудно сказать, но Фадеев был глубоко женатым человеком – связь с Деминой для него была либо чисто мужским «левачком», либо что-то еще, но явно без карьерного интереса. Более того, он мог бы на этом пострадать, загорись желанием Пашков довести его адюльтер вопросом на бюро. Возможно, вслед за мной (или перед?) Александр Максимович тет-а-тет и Демину отчитал за развратно-непартийное поведение. Возможно, тогда возникла у Людмилы Александровны мысль – женить меня на себе и уйти из аппарата, к чему принуждал ее Пашков.

Но вот беда! – Демина была всерьез влюблена в говорливого калдыка (калдыками в наших краях звали переселенцев из Рязани). Пообещав себя выдать замуж, Демина и слова мне не сказала, а продолжала встречаться с Фадеевым. Моя свадьба с Тамарой Борисовной была для нее подарком судьбы. Она всех собак на меня повесила, очерняя перед Пашковым. И получилось то, что случилось.

Теперь она меня не пускала в увельскую районную партийную организацию, кому переправил мои документы партком ЮАИЗа. Святую святых, учетную карточку члена КПСС, которая на руки не выдается ни при каком условии, мне предлагали сунуть в карман и валить к чертовой матери.

Я не слышал негодования в голосе Деминой. И указаний на то, куда следует мне податься. Я почувствовал всей душой – настал момент истины: либо я в партии, либо нет. Мне ведь частенько в последние время приходили в голову мысли – с КПССом не по пути нам. Но как уйти – скандал с отцом, скандал на работе и полное диссидентство. А тут – бах! – взять, положить в карман и уйти, забыв о членстве в партии, как мучительном, но пережитом кошмаре. Дай я тебя, Демина, расцелую напоследок! 

С чувством некоторого отвращения к себе за дрожь в руках взял со стола учетную карточку и положил в карман.

- Не смею больше задерживать вас, - сказала Демина, опустившись в кресло.

Я взглянул на суровое выражение ее лица. Интересно, о чем она думает? Что ощущает? Торжество победы над непокорным бывшим инструктором? Несколько рановато ощущать… Из газеты изгнали? – да вы мне руки развязали, дурачье бестолковое. А учетная карточка еще грохнет шрапнелью. Ариведерче, неуважаемая Людмила Александровна. Я раскланялся с высокомерной снисходительностью – мое нежелание протестовать здесь и сейчас примите за скромность, товарищ Демина.

Тростью постукивая о паркет, прошелся коридором райкома. Никого не встретил – не с кем было поговорить, а заглядывать в кабинеты постеснялся. Хотя и думы-то были не для визитов. Я вспоминал тот момент, когда с благородно открытой душой и бесшабашной удалью молодецкой однажды вошел в этот Гадюшник – отличную школу для цинизма….

Поехал в горком.

Взгляд всегда приветливых глаз Светачкова был непроницаем, как ил тысячелетий.

- Мне тут звонили о тебе… твой родственник из Увельского райкома партии.

Глаза наши встретились. Я заметил появление у него первых намеков на сомнение.

- Нет у меня в Увельском райкоме родственников.

- Ну, значит, однофамилец… И, кстати, тоже Анатолий….

- Михайлович, - подсказал я с мрачным предчувствием. Что мог сообщить обо мне второй секретарь Увельского райкома партии?

- Вот-вот, - лицо Светачкова скривилось в кислой усмешке. – Ты, оказывается, еще тот фрукт. По его глубокому убеждению ты в партии чужой человек. И как человек, весьма ненадежный – в критическую минуту можешь подвести. Верить тебе нельзя, и советует гнать тебя от себя, и уж тем более не давать протекции в газете.

Боже праведный! Я изо всех скрываю потрясение. С большим трудом удается сохранить спокойствие. Этот-то куда, недоумок, лезет?

- Вы ему верите?

- Вынужден.

- А до этого звонка вы какого обо мне были мнения?

- Самого что ни на есть положительного.

- Один звонок и все изменилось?

- Понимаешь? – ты в аппарате бузу затеял, а это есть смертный грех. Перед лицом мирового империализма мы должны быть как никогда едины. В единстве партии наша сила!

- Ничего я там не затевал – я отбивался от наездов.

- Вот видишь – «отбивался», а надо было смириться и промолчать.

Светочков говорил прописные глупости со степенностью убежденного партократа. Что случилось с человеком? – трудно понять. Я подумал, что пора перестать ломать комедию.

- Я знаю, почему ваше мнение обо мне изменилось. Во-первых, потому, что однофамилец мой пригрозил вам в случае вашего отказа отозвать меня из газеты, в бой вступит тяжелая артиллерия – то есть Пашков позвонит Стрелковой. И, во-вторых, потому, что у вас самого местные политические сложности – в противостоянии с этой дамой вам не нужны лишние козыри в ее рукаве. А я ее козырь: вы покровительствуете врагу партии – так можно представить ситуацию. Точно?

Помолчав, Светачков тихо сказал:

- Я прозвонил тут по городу… На фарфоровом заводе для тебя нашли ИТРовскую должность. Придешь к директору, скажешь от меня – он все устроит. Посиди там до поры, до времени.

На его лице было заметно разочарование – возможно, собой. Потом он пожал плечами:

- Ну, все, иди. Про газету пока забудь.

Выйдя от второго секретаря, немного постоял в приемной среди народа, прислушиваясь к разговорам – думал, услышу что-нибудь о Стрелковой. Но не услышал. После разговора со Светачковым и от ощущения клаустрофобии в приемной мне по-детски захотелось побегать в коридоре и громко покричать – туды вашу мать!

Что же ты натворил, Анатолий Михайлович? Ведь не был я тебе ни врагом, ни противником, а ты взял и убил мою веру в человечество одним необдуманным звонком. Или обдуманным? Что ты за человек вообще?

Отец мой ставит тебя в пример.

Кожевников считает недалеким – «пустышка, красиво поправляющая галстук в президиуме».

Все завотделами, а с ними инструкторы не считают тебя серьезной фигурой – пьют водку на глазах в гараже без стеснения.

Лично я однажды чуть не уснул со скуки, когда ты мне читал свою статью, будучи еще директором Сельхозтехники.

Но ведь это все – человеческое, понятное и простимое.

Когда ты иудой стал, второй секретарь? Или был? – да проглядели люди.

А может быть, я что-то в жизни не понимаю?

В голове распухал бросающий в жар страх. О, Боже! Я опять остался без работы. У меня дрожали руки, но лишь слегка. Большой паники, какая могла ожидаться, не было. Чувствовал небольшую дрожь, которая вскоре прекратилась, когда вышел на свежий воздух. Но пришло ощущение головокружения, сменившееся затем сильной тошнотой. Это длилось лишь мгновение, затем вновь заявил о себе естественный человеческий страх. И потрясение – меня предал тот, кого ставили мне в пример.

Ну, дед! (это я об отце) сейчас я тебе расскажу про твоего кумира.

Такой взрыв чувств поразил меня. Я не ожидал ничего подобного от очередной подлости очередного работника Увельского райкома партии. А вот смотри-ка ты….

Но что случилось? Разве сложно было не считать Анатолия Михайловича каким-то особенным в этой своре упырей с вурдалаками? Пугающе легко. Правда, иногда люди меняются – под воздействием обстоятельств очень просто. Хотя это не оправдание для подлости и никогда им не было.

Мне причиняет боль безразличие Южноуральска – все куда-то спешат, никому нет дела до меня. Я уже чувствовал к нему некую любовь и хотел для него что-нибудь сделать, однако теперь он отказывается от меня. Ну и, черт с ним! …

- Анатолий? Анатолий! – на автобусной остановке меня окликнули.

Я ошеломленно обернулся и, прежде чем успел что-то понять мастерица Лариса из инструментального цеха схватила меня за руки, а потом крепко обняла (что, казалось, удивило ее, пожалуй, даже больше, чем меня) – так обрадовалась. Ее глаза смеялись, в них присутствовало парадоксальное сочетание веселья и абсолютной серьезности.

За те два с половиной месяца, что мы не виделись, мало что изменилось в ее облике – разве что одета она сейчас очень нарядно: к короткой кожаной юбке сапожки-ботфорты и куртка яркая, явно импортная.

Она отступила назад и оглядела меня с ног до головы – красотка Ларочка.

- Ты ли это?

- Сначала, как всегда, самые трудные вопросы? – конечно, я.

Она засмеялась, покачала головой, удивленно разглядывая меня.

А я подумал – это один из немногих случаев, когда она лишилась дара речи.

- Молчанов сказал мне, что ты уволилась, - заметил я. – Почему?

- Боже, какой мужчина! Ты, я слышала, ногу сломал – теперь, как солидный, с тросточкой ходишь. Вопросы мне задаешь так серьезно…

Мертвенно-бледное небо уронило несколько дождевых капель на наши головы, но мы не обратили на это внимания и не пошли под навес остановки.

- А я на север уезжаю жить и работать. Пока зовут – надо ехать. Там деньги большие, а потом квартира вне очереди в любом городе. И стаж идет – год за два. Поехали со мной – чего тут ловить?

- У меня семья, - кротко сказал я. – И никто меня не зовет.

Она чопорно сжала губы в ниточку, но потом рассмеялась:

- А я? Я тебе буду семья – али не нравлюсь?

- Давай будем считать это риторическим вопросом – ты не можешь не нравиться. Но, кажется, все-таки пойдет дождь.

Лариса вызывающе посмотрела на небеса.

- Ну, дела – я его не видела целый квартал, а потом он внезапно появляется весь из себя и говорит о погоде. Семья – а почему не я? Чем я хуже твоей жены?

Я смог лишь засмеяться, зная, что она прибегает к такому юмору, чтобы дистанцироваться от какого-то очень реального ощущения. Может, действительно любит меня?

- Ты работаешь? На АИЗе?

- Нет, в газете – утром еще был, а сейчас уже выгнали.

- Не угодил?

- Старые связи догнали.

- Ну, так тем более – поехали со мной, а?

- Тебе хорошо: у тебя никого, а у меня маленькая дочь.

- Будешь им деньги высылать. За большие рубли жена тебе все простит.

Моя уверенность в своей правоте покачнулась. Более того, от желания немедленно согласиться охватило ощущение тепла и облегчения – даже не заметил, что у меня вспотели ладони. Подыскивая слова, прикидывал в уме список неотложных дел, прежде чем надолго покинуть семью и Увелку.

- Я не могу сейчас.

- Запомни мой адрес, - сказала Лариса. – Там живет моя мама. Я отправлю письмо ей на твое имя. Из него узнаешь, где и как меня найти можно будет в Ханты-Мансийске. Приезжай обязательно – буду ждать.

Подошел увельский автобус, и мы расстались.

Меня достают сомнения: Ханты-Мансийск, Ларчик и большая зарплата – это выход из создавшегося положения. Тамару я, конечно, не брошу, но сейчас для нее и дочери материальная поддержка значимей моего морального участия. У меня есть высшее техническое образование и опыт журналистской работы, а также корочки анапского ОУОМСа, где говорится, что я – штурман маломерного судна, а также справка войсковой части 2538, что я обслуживал на службе дизель-электрические установки мощностью до тысячи лошадиных сил, и еще корочки электрика с третьей категорией допуска. А также опыт камещика-бетонщика-плотника-землекопа, приобретенный в студенческих строительных отрядах. Думаю, без работы не останусь и за Полярным кругом. Полагаю, ехать смысл есть. И потом, опыт партийной работы – это же опыт общения: тоже немаловажный фактор. Наверное, совершу глупость, отказавшись от такой возможности.

А, может быть, глупостью будет на это согласиться? – как знать. Не попробуешь, не узнаешь. У меня было такое чувство – будто я на пороге невыносимой муки выбора: как поступить, чтобы всем стало лучше, и мне в первую очередь.

Невозможно пересказать это состояние:

- словно возможности моего мышления расширились до бесконечности и способны достигнуть вечности;

- словно жуткое чувство страха схватило сердце, сковало разум от подозрения, что я угодил в ловушку из которой выхода нет;

- словно я лишился памяти обо всем и обо всех – будто жизнь моя за полярным кругом начнется с чистого листа.

За окном автобуса сеет косой дождь.

Интересно, что случится, если мне сейчас в райком заявиться – прямо ко второму секретарю – и спросить сукина сына, в чем он меня считает неправым? В том, что я, написав фельетон, так разобидевший Пашкова, спас Мордвиновке скот, базовки и главного зоотехника? Ведь это его – то есть второго секретаря райкома – забота радеть о сельском хозяйстве. М-дя… Думаю, соврет что-нибудь, свою подлость оправдывая.

Нечего мне у него делать. Кого обманывать? Себя?       

Как мне Лялька говорила когда-то – если собираешься капитально соврать, делай это изящно, с улыбкой. Что-что, а уж улыбаться Анатолий Михайлович умеет, и еще галстук красиво поправлять, а еще врать и клеветать…. Подонок!

Немного подмоченный дождем, я ввалился в отчий дом. Переступив порог, сверкнув глазами, хлопнул ладонью по столу:

- Они меня все-таки выгнали из газеты – партократы нашего райкома. И знаешь кто звонил Светачкову? Твой разлюбезный Анатолий Михайлович – он заявил, что нет у меня ни чести, ни совести, что коммунист я очень ненадежный…. Вобщем оклеветал по полной. И еще пригрозил, если он от меня не откажется, Пашков будет звонить Стрелковой… Ну и, Светачков струхнул.

Отец наблюдал за мной молча.

- Ну, если ему Пашков приказал, надо было выполнить приказ.

- Послушай, мне уже тридцать три – это возраст Христа, и пора уже отвечать за свои поступки. Но, возможно, я поглупел с годами… Вспомни, чему ты меня учил – как можно поступать, а как нельзя. И в свете этих нравоучений расшифруй – что ты сейчас сказал. Что значит, Пашков велел? Завтра он скажет – Анатолий Михайлович, а притащи-ка мне жену-красавицу свою на половое заклание. И он ее за косу и в райком? Так получается?

Отец тяжело вздохнул, потер лоб, потом бросил на меня резкий, жесткий взгляд.

- Ты перегибаешь – Пашков никогда не скажет такого, а Анатолий Михайлович не схватит жену за косу. А в твоем случае вступает в силу закон партийной дисциплины – начальник приказал подчиненному.

- Значит Пашков во всем виноват?

И снова все та же кривая улыбка на губах отца.

- Вот почему, тогда скажи, когда Демина пыталась засунуть меня в комиссию по расследованию каких-то грехов Клипы, я нашел в себе силы встать и сказать – поскольку мы с Сергеем Борисычем футболисты-приятели и создаем районную команду на областное первенство, профуканную всеми спортивными обществами, копаться за его спиной в его грязном белье я не имею морального права.

- Ну и дурак, что сказал так – надо было выполнить приказ начальства: ведь вся ответственность на ней.

- Кожевников мне тоже так сказал и прикрыл меня от гнева Деминой.

- Вот видишь!

- Согласен – я не кладезь ума и до Пал Иваныча мне далеко. Но я знаю, он бы никогда не подставил себя, выполняя глупый приказ. К примеру, прикажи ему Пашков позвонить Светачкову, он бы такой разговор повел – начальство можно не уважать, но приказы выполнять надо; звоню по поводу твоего протеже в газете; он в глубокой жопе у первого секретаря, и Пашков из кожи вон лезет, чтобы утопить его навсегда; так что будь с ним осторожнее – скоро вернется Стрелкова и будет скандал для тебя; мой совет – убери парня с глаз долой, куда-нибудь пристрой. Можно было так сказать? Можно. А твой кумир проступки мои очернил и отсебятины много добавил. К чему рьяность такая? – можешь мне объяснить?

- Либо он смалодушничал, либо не дотумкал – сказал отец. – Надо во всем этом разобраться.

- Ты хочешь сказать – второй секретарь у нас туп? Так зачем же он в райком полез?

- Ну, не сам ведь – его пригласили.

- Понятно – серая крыса подбирает себе в аппарат полудохлых мышей, чтобы, ни дай Бог, не подсидели…. Мне жаль, что я когда-то туда полез. А помнишь ты мне цитировал? - поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан. Как с этой точки зрения поступок твоего кумира проглядывает? Ну ни палата ума, ни Кожевников он, но он мужчина, коммунист, офицер – где же гордость его? Помнишь, дедушка Егор Апальков рассказывал, как беляки Красненка в поповском саду пороли – он не пощады просил, а материл их на чем свет стоит – могли бы и до смерти запороть под горячую руку. Вот это человек! Вот это кремень. А кумир твой тоже вроде куряк – а скажи ему начальство «фас!», он не только облает, а еще и цапнет, выслуживаясь перед хозяином. Дерьмовый мужик. И знаешь, почему он таким стал и хочет быть? Виной всему – это сладкое слово «власть»! Любыми путями влезть в кабинет и сидеть там, обеими руками вцепившись в служебный портфель. Границ подлости у таких людей не бывает….

Я устал обличать. У отца не было что сказать в защиту Анатолия Михайловича. Да и похоже, что кумир его показался ему сейчас сильно обосранным голубями. И кажется я его убедил: подлец однажды – подлец навсегда.

Он тихо спросил:

- Что теперь собираешься делать?

- Ты знаешь, наверное, уеду на Север, за длинным рублем – здесь ловить нечего: не даст мне житья это свора. 

- Не ожидал от тебя. Коммунисты ведь не сдаются! Ты хотел в большую прессу пробиться.

Частью сознания отметил, что это разумное замечание, учитывая мое душевное состояние – однако остальная часть моего «я» была в панике.

- Можно, конечно, и хочется, но мне надо семью кормить.

Почувствовав, что впадаю в риторику, подумал – как мне выразить свою мысль?

- И-и-и, - сказала мама. – Кому-то ты нужен там, на Севере… Кто тебя ждет?

- Друг мой сегодня туда уехал – как устроиться, письмо пришлет. 

- А Тамара отпустит тебя на Север? – снова мама.

- Плевать мне на Тому!

Оба пораженно уставились на меня. А я ощутил себя беззащитным – никто не хочет поддержать меня. Может, сестра? – Людмила всю свою замужнюю жизнь теребила супруга: давай уедем на Север. Многое пронеслось в моем мозгу за это немое мгновение.

А потом я заметил улыбку отца и мягкий юмор в глазах мамы.

- Во как заговорил! – сказал отец. – Видать, действительно приспичила жизнь.

Мама задумчиво посмотрела на меня, потом за окно – в выражении ее лица угадывалось примирение с ситуацией: возможно она поверил в невозможное, то есть в то, что мною рассказано. Чем они могут мне помочь? – да ничем! 

- Дождь вроде кончился. Домой пойдешь или здесь останешься?

Прежде чем покинуть родительский дом, надежно припрятал свою учетную карточку члена КПСС вместе с партийным билетом, который не отваживался носить при себе, боясь, что теща по пьяни однажды найдет и порвет.

Настолько погрузился в печальные размышления, что не заметил, как к семье пришел. Самое ужасное из всего – я не знал, как сообщить Томе, что меня выгнали с работы. Сил просто не было повернуть язык. К тому же теща полупьяная шныряла повсюду. Представить не сложно – какой скандал она по этому поводу раздует.

Наконец, когда она надолго застряла в своей комнате у телевизора, я признался жене:

- Меня выгнали из редакции увельские партработники.

Слишком пораженная печальной новостью, чтобы говорить, Тома смотрела на меня, и слезы текли по ее щекам. У меня не было сил ни оправдываться, ни ее утешать. Однако адреналин заставлял сердце колотиться, как молот.

Наконец, она тихо спросила:

- Как же мы будем жить?

Странно, но Тома упрекала не меня:

- Какое право они имели так с тобой поступить? Разве они не знают, что у тебя маленький ребенок, и жена в декрете?

Я рассказал ей про звонок второго секретаря, про решение Светачкова задвинуть меня на фарфоровый завод.

Тома чуточку успокоилась.

- Кажется, так приемлемо.

Глядя на жену, когда она говорила это, я не мог понять о чем она думает. Можно ли ей подсунуть на обсуждение мой план броска на Север за длинным рублем?

- Объясни мне насчет фарфорового завода, - попросила она. – Ты там был? Тебя примут?

Я ответил, что не был.

- Завтра съезди с утра – не надо с этим тянуть.

Не сейчас – подумал я о Севере – действительно надо съездить на фарфорик и все разузнать – примут? и кем? Какой-то инстинкт подсказывал мне – не стоит решение своих задач перекладывать на хрупкие плечи жены. Прежде всего, надо обдумать все самому – принять решение, а уж потом выдавать его на критику.

Занимался с дочерью и, видя, что жена уже успокоилась, сказал:

- Я могу защищаться: поехать в обком – в своей ненависти ко мне они лопухнулись и крепко подставились.

- Зачем тебе это? Смирись – лучше устройся на работу и тихо работай, пока совсем не загнали в угол.

Я не знал, что ответить.

Когда Тома снова заговорила, ее голос был мягок:

- Плюнь ты на них и подумай о дочери.

- М-да, конечно – когда кошки нет, мыши резвятся. Верно дочь?

Я подхватил ее, ползающую по дивану, за ногу и, подтянув к себе, перевернул на спину. Задрав распашонку, прижал губы к ее пупу и громко дунул, сотрясая кожу – Настенька завизжала от восторга и стала брыкать меня ногами.

- А где мой костыль? Кому-то я сейчас задам!

- Мяу, - Тома приняла участие в нашей игре.

- Ой, кошка-кошка-кошка пришла… прячемся.

Мы с дочерью юркнули под одеяло.

Дочь наша лучший депрессант – по крайней мере, для меня. С ней играя про все забываешь. Помоги нам, Боже, справиться с новой бедой.

Хроническая проблема в нашей семье – вечно пьяная бабка. Если день-два-три не напьется, я настораживаюсь – удивительно, как она терпит? И напрягаюсь в ожидании скандала – такая жизнь…

А другая жизнь протискивается в меня воспоминаниями о голубом небе и холодном ветре, о футбольном поле и запахе типографской краски, которой пахнет свежий номер газеты. В этот мир стремится моя душа. Но всегда на пути к нему возникают непредвиденные обстоятельства. С точки зрения полосатости жизни этот год для меня – альбинос. И понятно, какого цвета….

Наконец, смог отодвинуть все сомнения и проблемы в тот уголок моего сознания, что зарезервирован для постепенных размышлений.

Запах жареных семечек из кухни проник в нашу комнату. Тома ни к чему так не привязана – это ее единственная слабость.

Мы играем с дочерью в обитателей иных миров – и воем, и лаем, и хрюкаем, и даже визжим, если нам здорово весело. Диван превратили в космический корабль.

Тома садится в кресло напротив – на коленях тарелочка с семечками, в руке кулек для лузги, смотрит на нас и ворчит:

- Иногда мне кажется, что у меня два младенца.

- А так и должно быть – у тебе же две груди: одна для дочери, другая мне.

- Не пошли. Что нового в городе слышно?

- Кажется, Стрелкова вернулась – Светачков уж больно хмурый.

Острый и вкусный запах жареных семечек щекочет ноздри – я чихаю.

Тома ужасается:

- Ты простыл? А еще целуешь ребенка… Ну-ка пересядь от нее.

Я пересаживаюсь к боковой спинке дивана. Дочь неуклюжим медвежонком на четвереньках по вздыбленному одеялу пробирается ко мне, что-то бурча под нос. Только-только меня достигла – Тома командует:

- Пересядь.

Я пересаживаюсь к другой боковине. Дочь провожает меня взглядом, неуклюже разворачивается и на четвереньках снова ко мне подбирается, что-то бурча себя под нос. Ну, вылетая теща, когда в неходячим состоянии… Прости, Господи!

Снова по команде пересаживаюсь на противоположный край дивана. Тома утверждает, что для ребенка это полезная зарядка. А ребенок провожает меня взглядом, потом садится на попу и начинает громко и жалобно плакать. Ребенку кажется, что я разлюбил его и избегаю. Ох, уж эти мне учителя с их воспитательными метОдами!

Я беру дочь на руку, успокаиваю ее, и мы ковыляем с ней на кухню – смотреть в окно и обсуждать прохожих.

- Ух, какая тетька важная! А давай ей кулак покажем.

Дочь грозит через стекло незнакомой женщине кулачком.

Та удивляется, потом понимает, что эта игра – улыбается и грозит Настеньке пальцем. А та утыкается лицом в мою шею и заливчато хохочет.

Из своей комнаты появляется бабка-макабка очень нетрезвая.

- В чем дело? Опять над ребенком издеваешься? Ну-ка отдай ее сюда.

Не думайте, что мой организм может вынести слишком много потрясений – дочку я ей не отдаю, а отпихиваю пьяницу плечом, запрыгиваю задницей на подоконник и, выставив перед собой батожок, останавливаю ее новый напор. До чего же вредная старуха!

- Уйди с глаз моих, пока в памяти!

Настя заплакала, почуяв накал страстей. Появляется Тома:

- Что тут у вас происходит?

Забирает у меня ребенка и уходит в нашу комнату.

Я беру батожок битой и предлагаю теще:

- Сразимся?

Мария Афанасьевна очень смелой была, когда я на костылях скакал – меня с батожком она боится. Шатаясь от стены к стене и запинаясь за пороги, улепетывает в свою комнату. Я иду к своим девочкам.

Настенька плачет – неужто так напугалась?

- Нет, она кушать хочет. Развлеки пока девочку, я ей кашку согрею.

- А давай кусаться, - предлагаю.

Дочь перестает плакать и кивает головой – давай!

- Ну-ка пальчик сюда – я его отгрызу.

Ребенок, хитро улыбаясь, прячет руку за спину.

- Ага, стыдно стало – палец-то я тебе отгрыз.

Настенька возвращает руку удивленным очам – смотрит внимательно на свои пальчики, смотрит долго, будто считает. Ох, и умную же мы с Тамарой Борисовной сварганили дочь!

Бессонница настигла меня во втором часу ночи. Но раздражения не почувствовал, а ощутил почти благодарность своему организму за этот мятеж. Многое из вчерашнего оставалось недовыясненым, многое надо было обдумать.

Красивое лицо Тамары в полумраке отображало покой. Спала Настенька в своей кроватке. Это мне, бедолаге…. Впрочем, мои неурядицы бьют по всем нам.

Мне надо остаться наедине со своими вопросами. Потихонечку выбираюсь с брачного ложа, трико с футболкой в комок и ковыляю на кухню – на свой насест, то есть подоконник.

Фонарь на столбе бросил длинную черную тень через двор. Над ним в вышине тускло мерцали звезды.

Шумно выдохнул перед началом мыслительного процесса – итак, Анатолий Михайлович, чем же я вас так разобидел, что вы на подлость решились? Я немного поспал, чувства мои успокоились, мозги пришли в равновесие.

Значит так, не вижу я теперь причин, ради которых вам захотелось бы меня утопить, кроме одной – вам приказал козлина Пашков. Прав отец. И даже более того – мне представляется такая картина…

Пашков тугодум, но не дурак – он понимал, что его приказание можно исполнить и так, и сяк. Поэтому он вызвал к себе второго секретаря и сказал – звони, объясни своему коллеге из южноуральского горкома, что он поступает недальновидно, поддерживая бывшего увельского инструктора. И что мог сказать Анатолий Михайлович в присутствии прямого начальника? Правильно! – он понес на меня ту пургу, которую пересказал мне Светачков. Недалекий, слабенький однофамилец мой, зря я тебя обвинил в подлости – ты не мог иначе поступить, потому что любишь власть, а в этом нельзя никого обвинить. Я и сам бы не против посмотреть, как Пашков вылизывает мои ботинки, а Демина стирает от них шнурки в своей пасти. Но это все из области фантастики.

Борьба! Конечно, Пашков рисковал: упрись Светачков, да пойди до конца, да явись в обком с компрометирующими материалами – что было бы тогда, кто знает? Но и оставлять меня в газете – это вечная зубная боль.

Как бы я поступил на его месте?

Мой девиз: жизнь – это искусство компромисса. Я бы вызвал себя к себе и попробовал договориться. В принципе, у меня не было (и нет?) хронической неприязни к Пашкову. Туговат, конечно, на ум, власть бескорыстно любит, склонен к подлостям на этой почве, но что мне нравилось в нем – это сила его характера.

Бывало такое… Пашков ужасно не любит, когда его перебивают, а говорит очень медленно, с большими паузами. Какой-нибудь торопыга решит, что Александр Максимович закончил речь, и ляпнет что-нибудь свое невпопад. Пашков ничего не скажет, поймает его в окуляр своего взгляда и смотрит-смотрит-смотрит… будто ждет, когда он задымится и вспыхнет. Несчастный уже себя проклял за неловкую поспешность, и маму свою, за то, что родила таким на свет, и папу за то, что зачал…

В этом есть ирония своя – мы, аппаратом, сидим и наслаждаемся ситуацией.    

Мне бы такой характер!  

Вот кто вызывает у меня аллергию души, так это, конечно, Демина. Хитростью она превосходит всех в аппарате. Не знаю, кто-нибудь может похвастаться, что хоть однажды перехитрил ее – может, Судьба? Образно я бы назвал ее Ногой-Просунутой-В-Дверь – ибо у Деминой есть способности из ничего создать прецедент. 

Мне очень хочется вступить с ней в полемику, по любому спорному вопросу, но на равных и до конца. Бывали по службе и не раз, но каждый раз, чувствуя, что проигрывает, Демина прикрывалась субординацией и половой принадлежностью. Скользкая, как змея. Хотя я змей отродясь в руках не держал. Демину, кстати, тоже.

Я думал об истине, глядя на ночь за окном и звездное небо. В масштабах вселенной мы всего лишь маленькие смертные существа, а мним себя, Господи! ее пупом. Величайшая и часто возглашаемая ложь, что есть душа, и она бессмертна. И если люди не верят в это, то, по крайней мере, не выражают и недоверия. Это я к тому, что идти в церковь, ставить свечку и молить справедливости так же нелепо, как прощать свои обиды.

Вступая в спор с религией и не желая проявить неосторожность, подумал – ты, Господи, суди и наказывай сам, а я буду сам.

Глядя на предрассветное мерцание звезд, вдруг ощутил, что устал лукавить – нет у меня сейчас ничего, чем мог бы ударить своих врагов. Как было бы хорошо, если…

Я предался мечтаниям, вспоминая, сколько заманчивых предложений было только за один прошлый год.

Мог бы вернуться с Валерой на Кубу, монтировать следящую за Амнрикой аппаратуру. Не задалась инженерная карьера – пошел бы служить в КГБ.

Мог бы сейчас работать в Троицком учхозе – парторгом или главным инженером. Назаров круче Пашкова – с ним можно дойти до обкома.

Или вот Ларкино предложение – переехать в Ханты-Мансийск. Если все-таки сказать Тамаре – поддержит она или станет отговаривать? А что? Поступил бы там на нефтяную шахту, работал по принципу – уголь стране, получку жене. И жил бы с Лариской под одной крышей. Надеюсь, у нее нормальное представление о сексуальных аппетитах мужчин?

Мечты о соблазнительной Ларе усыпили меня…

Приснилось, что на самолете мы летим – под нами земля. Нас трое – два пилота и штурман. Он говорит: «Вижу цель». Внизу Увелка с рудниками, окружившими ее по периметру. Мелькают кварталы. Второй пилот: «Вон Белый дом – убежище твоих врагов. Тебе хватит мужества сделать это?» «Но ведь бомба ядреная, - отвечаю. – Весь поселок нахрен сметет». Штурман: «Я могу и сделаю это». Самолет вздрагивает. Я набираю высоту и разворачиваю машину. Там, где была Увелка, растет огромный серый гриб. Господи, что же мы сделали? Я веду машину на запад, а по щекам моим текут слезы….

Тома трясет меня за плечо:

- Ты спишь что ли? Неплохо устроился. Только вдруг упадешь, руку сломаешь – а ведь больничный никто не оплатит.

- Утро уже? Пора на фарфоровый, - бормочу спросонья.

- Нет, Настя проснулась. Иди успокой ее и приляг. Я сейчас ей кашки сварю.

- Ладно, я с ней прилягу, но ты меня потом разбуди. Если я не посплю сейчас, то просто свалюсь…

Она усмехнулась:

- Стареешь, муж. Раньше по двадцать часов работал и только четыре спал.

- Да, ослаб, - согласился я. – Все травма проклятая!

Мы лежим с дочерью и не плачем, нам и кашки никакой не надо – нам хорошо вдвоем. Я легонько щекочу ей животик и шепчу на ушко сказку:

- В некотором царстве, в некотором государстве жили-были три летчика. И послали их на задание – врагам отомстить…

- Черте что… - входит Тома с бутылочкой кашки. – Отдавай мою доченьку.

Они устраиваются в кресле. Дочь поглощает через соску кашку, ручкой придерживая бутылочку. Другую вытянула в мою сторону и энергично манипулирует пальчиками, обозная детский жест «дай!» 

Я лежу на боку и смотрю на нее – сон постепенно одолевает меня.

Похоже, на почве политической борьбы с увельскими партократами, начинаю сходить с ума – война третья мировая снится. Права Тома – надо плюнуть на все, поступить на работу и успокоиться.

Жена ложится на диван. Пытаюсь ее обнять, но кто-то перехватывает мою руку. Открываю глаза – между нами дочь.

- Так, всем спать, - строго говорит Тома. – Не вздумайте сказки рассказывать или играть.

Я носом уткнулся дочке в плечо, она ухватила меня за ухо, мама прижала ее ладонью – всем хорошо, мы засыпаем.

Дела могут подождать.