интернет-клуб увлеченных людей

Эффект разорвавшейся клизмы.

 

 

 

Месть отвергнутой женщины 

План спасения Александрова был гениально прост.

Бюро первичной партийной организации аппарата Увельского райкома партии состояло из пяти человек. Поименно – Люкшина, Костяев, Демина, Ульянова (заведующий сектором учета) и Рощин, пенсионер, бывший редактор газеты. Рощин не присутствовал на первом собрании, где «к стенке ставили» Владимира Ильича – болел, а сейчас находился на реабилитации в санатории.

Демина и Ульянова заявили о выходе из состава бюро в связи с неумелой работой секретаря Люкшиной. Налицо кризис власти – требуются перевыборы с предварительным отчетом о проделанной работе развалившегося бюро.

Любовь Ивановна сразу почувствовала себя неуютно. Она не была уверена, что ее изберут вновь. В то же время тревожил личный конфликт с Людмилой Александровной, от которой полностью зависела ее текущая работа.

Конечно, она не ожидала такого поворота.

В последнее время Люкшина, на мой взгляд, выглядела несколько напуганной, работая над отчетным докладом к партийному собранию. Возможно, размышляла над задачей, как закрепить свой предыдущий успех и довести вопрос об исключении Александрова до бюро райкома партии. Возможно, чувствовала враждебность со стороны начальства и опасалась за свою карьеру. В отсутствии поддержки Любовь Ивановна явно утрачивала свои позиции партийного лидера местного значения.

Меня обычно не выбивают из колеи несчастья других людей, но надо признать, что мы с Любовь Ивановной одно время были очень дружны из-за наших детей. А теперь лишь приходится размышлять над непостижимым характером этой женщины, который с каждым днем становился для меня все большей загадкой. По выражению ее лица понимал, что она относит меня в стан своих врагов.

И мы были в данный момент весьма далеки – вокруг меня, как я считал, сиял ореол успеха в любом начинании. Хотя в этом шатком мире, полном интриганов и завистников, успех был вообще понятием относительным. Один неверный ответ, одно невпопад сказанное слово – и ты уже не в милости у власть предержащих. А их полным полно на долю инструктора. Конечно, в этом и заключается понятие «успешная карьера» -  обойти все рогатки света.

Что там творится в душе у Любовь Ивановны меня не касается. С любопытством покончено. Я теперь готовлю документ на бюро и должен покрасивей и доходчивей изложить, почему наглядная агитация положительно влияет на умы трудящихся. Спокойная работа, платят хорошо, да и познавательна порой бывает. Что еще надо?

Написал несколько строк и снова прервался.

Не стоит себя обманывать. Если в голову лезут посторонние темы, это верный знак, что начал сдавать. Не хотелось заниматься ерундой, голова просила дела, мозг бунтовал против обыденщины. Меня беспокоило не то, что я думаю о проекте постановления бюро – как-то мимоходом работа шла. Беда в том, что мне расхотелось об этом думать.

Все ясно, как божий день – я засиделся на одном месте. Только жалкие типы, которые не рвутся ввысь, находят удовольствие в просиживании штанов в кабинетах – раз уж не могут сделать ничего большего.

Я бы с удовольствием сейчас занялся проблемами Любовь Ивановны. Так как понимал, что она бросила вызов самой Системе. Жаль, что я не на ее стороне. Вовсе не из-за Александрова, нет. Это частный случай -  я проголосовал так, как мне подсказывал мой принцип. Так что Владимир Ильич здесь нипричем. 

Все дело в борьбе низов и верхов, в которой я оказался не на своей стороне. Я только сочувствовал им, людям своего круга, а проголосовал против их мнения. И если будет снова поставлен этот вопрос, опять встану на сторону Александрова.

Смешно менять свои принципы в угоду своим симпатиям. Теперь же, когда я волей случая попал не в тот лагерь, которому симпатизирую, все попытки пойти на сближение с бунтарями будут выглядеть гробокопательством или охотой за скальпами – ибо кто же из них мне поверит? Меня наверняка посчитают шпионом или лазутчиком. Впрочем, какая разница в этих названиях?

Так получилось, что, оказавшись в стане противников бунтарей, я размышлял над их проблемами и строил мысленно планы, как им выпутаться из сложившейся ситуации и даже преодолеть своих врагов. Вместе с тем, это занятие казалось мне извращенным и глупым, хотя именно к нему тянулась творческая часть моей души. Как можно сочувствовать тем, кто считает тебя врагом? Началось все с разногласий, а чем закончится, никому не ведомо.

Скомкал и выбросил в урну очередной испорченный лист – где под пунктами постановления бюро появился рисунок виселицы. Черте что! Я запутался мыслями, но из гордости даже себе не хотел в этом признаться.

- Глупо как все! – сказал вслух.

Люкшина медленно подняла голову, оторвала взгляд от своих бумаг и посмотрела на меня. Секунду поколебавшись, приняла решение – и хмыкнула, скривив губы.

Я по-прежнему в стане ее врагов – поблажек не будет, не будет и разговора. 

Тут Ульянова вошла в кабинет.

Она всегда улыбается мне при встрече, а я нарек ее «землячкой». Она одна из трех красавиц-сестриц с красивой фамилией Русинович. Я с детства помню их дом в Каштаке.

- Анатолий Егорович, я предложу вашу кандидатуру в бюро – вы не против?

Я не против – я в панике. Сейчас, как никогда, мне следовало быть умным, но я им не был. Я твердил себе – напряги мозги, но они напрягаться не хотели. Я плыл по течению своих принципов вопреки своим симпатиям.

Я вздохнул:

- Предлагайте.

Не хочется много разговаривать, не хочется объяснять – все равно никто не поймет, как я живу и для чего.

Любовь Ивановна покачала головой, а когда Ульянова ушла, посмотрела на меня.

- Помнишь, я тебе говорила – кто не с нами, тот против нас?

Я кивнул.

- Тогда прости – на сегодняшнем партсобрании я расскажу о твоих выкрутасах.

Люкшина гордо вскинула голову, отображая неумолимость.

- Не люблю бросать слов на ветер – сам знаешь.

Я собирался с мыслями – как же мне тебя убедить, дорогая Любовь Ивановна, что не враг я тебе и всем остальным: не желаю зла, не лью воду на мельницу ваших противников. Незачем тебе на меня наезжать. Но как объяснить, чтобы она поняла? Это было труднее всего.

- Уж извини, но так будет правильней – я выступаю с отчетом, а за тобою замечен один недостаток. Будем исправляться? Но если уж хочешь правду знать, это просто месть. Но не за Александрова, нет, а месть отвергнутой женщины. Помнишь, комплименты мне расточал? – я и поверила, дура, бабнику. А ты не бабником оказался даже, а треплом ходячим. Когда предложила серьезные отношения, ты сразу в кусты. А должен бы знать – женщины такое никому не прощают….

 И тут я запаниковал. Связал все в едино – ее злость на меня, интимные отношения с Таней, про которые, мне кажется, Люкшина прознала и грозила оглаской – и запаниковал. А если Любовь Ивановна и правда что-то знает о моих отношениях с ответсекретарем общества трезвости да выложит это вслух на собрании – вот будет граната! Меня из партии и с работы, Таню… даже подумать страшно: у нее дома муж и ребенок…. Неужто возможно такое? Нет, Люкшина не посмеет! А решится – я не признаюсь. Буду стоять на своем – не было ничего! клевета, однако! Вот как паскудно-то получается!

И что теперь делать? Просить снисхождения? Значит, выдать себя с головой. Неужели женщина женщине может такую свинью подсунуть? За себя не волнуюсь – мне все по фиг. Выгонят – работу найду. Но семью разбивать – это кощунство!

И тут же подленький голосок изнутри – а совращать замужнюю женщину весьма добродетельно? Так что молчи, негодяй, получи, что заслуживаешь!

Я встал, сунул сигарету в рот:

- Спасибо, что предупредила!

И вышел вон – к черту бюро с его вопросами! к черту все документы райкома!

Сейчас бы мне в баньку – всегда тело чешется, когда нервы сдают. 

Но в пять часов будет собрание, на котором непригретая некогда женщина со мной посчитается сполна, а плохо будет красавице Тане. И это Любовь Ивановна? – не может такого быть! На что же она надеется? Просто тупо так отомстить? 

Вздохнул с надрывом – вот уж не было-то печали! Надо что-то придумать. Но что?

Ох, уж эти мне женщины! Никогда не подумаешь, что Бог их создал нам во благо. Любовь Ивановну во многом подозревал, но не в сведении счетов на почве обиды отвергнутой женщины – не тот окрас. Уж я-то разбираюсь в дочерях Евы! Или снова ошибся?

Ладно. Собрание покажет – кто, в чем прав, и у кого сколько прав. 

Покурив, погуляв, вернулся в райком, но наверх не пошел, а зашел в кабинет к ответственным секретарям. Тани не было, Наталья Ивановна работала с документами. Ей на собрание не идти, поэтому я ее посвятил.

- Люкшина намекнула, что в отчете своем затронет мою персону – чем-то она ей не нравится. Возможно тем, что не голосовал за исключение Александрова из партии, возможно, чем-то другим… Возможно вниманием моим к Тане. По-моему, это подлость.

- А ты не перебарщиваешь?

- Да нет – сама сказала, что наедет. Конечно, не ожидал, что такой вопрос кто-то может когда-то поднять, но…

Наталья Ивановна согласилась:

- Я тоже думаю – это подло, говорить о чужих отношениях.

Уходя, понял, что заключил прочный союз, ибо ничто так не сплачивает двоих, как объявить подлецом третьего.

 Вышел от Натальи Ивановны, а навстречу Костяев.

- Вид у тебя неважный.

- У вас тоже, - ответил я.

Он наверняка уже знает, что меня будут «парить» в докладе – очень возможно, что сам предложил: «кто не с нами, тот против нас» - и готов позлорадствовать. А я был не в форме, чтобы поставить его на место.

- С чего это вы мне тыкаете? – спросил только.

- Эту честь цари оказывали умирающим, - пояснил Александр Иванович.

- Звучит весело.

- Да, не сказать, чтобы грустно. Сегодня снова повеселимся.

- Правда?

- А ты не идешь на собрание?

- Люкшина персонально пригласила и сказала, что не даст мне скучать на нем.

- Ты о чем?

- Спроси ее сам. И, кстати, скажи, что плевать я хотел на ее наезды.

Я перешел на «ты», а Костяев тут же на «вы».

- Вам скверно?

- Я думаю, эту смуту вы с ней бездарно проиграете.

- И разочаруешься, когда поймешь, что ошибся?

- Нет. В такой ситуации нельзя ошибиться. На что вы надеетесь?

- На то, что вы все дураки, - сказал Костяев, развернулся и прочь пошел. 

- Дураков удача любит! – сказал я его спине.

Вспомнил Реутова и подумал – бедная Любовь Ивановна, пешка в чужих руках.

За полтора часа до собрания в кабинете инструкторов орготдела ожесточенно решали – какой напиток лучше всего утоляет жажду за самое короткое время и доставляет при этом наибольшее удовольствие. После словесной путаницы и неразберихи пришли к выводу, что это пиво. Но пиво пиву рознь. «Жигулевское» к примеру, лучше «Бархатного». А я припомнил, как в Улан-Удэ совсем не пошло в горло и «жигулевское», изготовленное на местной воде.

Белоусов в нашем кабинете внимательно разглядывал прохожих в окно, словно играл в какую-то игру. Мне показалось, что к этой игре имеют отношение прически проходящих внизу женщин.

Короче настроение в аппарате создавало впечатление затишья перед боем.

- О чем задумался? – спросил меня Владимир Викторович, оторвавшись от окна.

- Ты же прекрасно знаешь, что я вообще никогда не думаю, - ответил я. – Сколько раз тебе повторять? Я не думаю, я все вижу.

- И что же ты видишь?

Я вздохнул, положил перед собою листок бумаги и стал черкаться на нем.

- Вижу всех – кто из ху. Вижу нормальных людей и кретинов. Об остальном говорить не стоит – это так просто, что даже противно.

Белоусов больше двух лет в райкоме – тоже уже «невеста на выданье», тоже присматривает себе теплое место и обхаживает руководителей-пенсионеров.

А я не могу уяснить это правило – два года, три года – какая разница? Зачем следить за временем?  Стаж райкомовский надо считать не годами, а днями – триумфа или поражений. Теперь засидевшиеся в аппарате подняли бунт. Ваш недосмотр, товарищ Пашков! Кадрами надо заниматься всерьез.

Но, черт побери! Бунтуя против начальства, инструкторы и между собой сцепились. Я не хотел играть в эти игры, но меня поневоле в них втягивают. Если будет наезд, мне придется выкручиваться или отвечать. Да еще по такой скандальной теме. Ах, Люкшина, Люкшина….

В семнадцать часов, как и было объявлено, собрание началось в актовом зале.

Сидел и слушал с тяжелым сердцем – Люкшина выступала с отчетным докладом.

Пашков не был похож на себя самого. То есть на того Пашкова, который угрюмо отмолчался на предыдущем собрании. Теперь он вел себя активно – отпускал реплики, прерывал докладчика, требуя уточнений. И, скажем так, явно обозначил свою позицию по отношению к Люкшиной. А авторитет первого секретаря никто еще не отменял – под его настойчивым давлением многие бывшие ее сторонники даже из числа пенсионеров стали поглядывать на Любовь Ивановну с явным осуждением, покачивая головами. Все как всегда! Вмешайся Пашков еще тогда, дела Александрова бы не случилось. Но я уже говорил, что он недалекий человек – туго соображает. А пенсионеры не дураки: нос по ветру держать умеют – вот в чем беда!

Я наблюдал, как аудитория постепенно начинает реагировать на голос и манеры Пашкова – поддаваться исходившей от него силе убеждения, какой бы подспудной она ни была. Видел, как оппозиционеры сдаются и гнутся, словно деревья под порывами ветра, не устояв перед волей первого секретаря, которую нельзя было ни понять, ни объяснить. Уникальное явление, вызывающее у меня восхищение и досаду одновременно – я разрывался между преклонением перед Пашковым и состраданием к Люкшиной.

Хотя чего я за Любовь Ивановну переживаю? Она меня хочет «вывести на чистую воду» и даже в доклад абзацем включила, а я за нее волноваться должен?

Между тем, доклад шел к концу и вплотную приблизился к моей теме.

Мне стало жарко, ноги чешутся, и вид у меня идиотский.

- Теперь о ходе подписной кампании, - говорит Любовь Ивановна: она же за всю работу отчитывается. – Личной проверкой выяснились отдельные негативные факты. К примеру, коммунист Агарков Анатолий Егорович не подписался на газету «Правда».

И посмотрела на меня возмущенно.

И это все?! А я-то думал!

С плеч и психики рухнуло напряжение – уф! – и я тут же принял безмятежную позу уверенного в себе профессионального партработника.

Но тут вклинился Александр Максимович.

- Подождите-ка! – остановил жестом докладчика. – Пусть он выйдет и ответит, почему так себя ведет.

Поискал меня глазами.

Под его взглядом я поднялся.

- Выходи перед всеми и говори – почему не выписал на следующий год публичный орган Центрального Комитета партии?

Великолепно! – подумал я. – Беды не случилось, но проблема есть.

Под тяжелыми взглядами (мне так казалось) коммунистов медленно поднялся и побрел на лобное место. Сколько до него? Пятнадцать шагов? За это время я должен придумать убедительную отговорку – почему не участвую в подписной кампании.

Иду, напрягаю мозги: мне надо срочно найти ответ – почему?

Взгляд Пашкова нагоняет тоску.

Широко распахнуты глаза Деминой.

Люкшина с интересом наблюдала за мной, позабыв о своей роли докладчика.

От Непогодина, как всегда, пахнет дегтярным мылом….

Черте что лезет в голову, нет только умных мыслей. Да, выбил меня из колеи страх перед разоблачением  донжуанства. Еще два последних шага….

Внезапно светлая мысль озарила меня – все гениальное просто!

Я повернулся и сказал:

- Вопрос на бюро о подписке на будущий год готовил я и знаю все пункты его назубок. Там, кстати, сказано, что личную ответственность за подписную кампанию несет секретарь первичной партийной организации. Эксперимента ради решил проверить – дойдет до меня Любовь Ивановна с агитацией по подписке или нет. Она не нашла времени со мной на эту тему побеседовать….

- И ко мне не подходила, - сказал Пашков.

- И ко мне, - сказала Демина.

- Так что же вы, уважаемая Любовь Ивановна, - дав мне отмашку «садись», насупился первый секретарь. – Забросив основные дела, в интриганы подались? …

Потом Люкшину полоскала Демина. Она припомнила ей все ослушания, ошибки и недочеты в работе. Понравилось выражение «… у вас мухи в голове вместо мозгов..» - такого еще ни разу не слышал. Наверное, это то же самое, что «не в своем уме» или «чокнутая».

Любовь Ивановну стало жалко. Доклад ей закончить так и не дали. И никто за нее не вступился – кто-то молчал, а кто-то не поленился встать и втоптать ее в грязь.

Вот так свергает жизнь с пьедестала любого, кто посчитает себя уникальным – мол, природа, создав его, форму разбила.

Я печалился, хоть и отбился – корчился в душевных муках. Баб ненавидел оптом и в розницу, не оставляя однако надежды, что не вечно спать буду в постели один. Надежда, как известно, умирает последней.

Причем тут, бабы? – спросите вы.

А кого еще винить в несовершенстве жизни?

Не мною сказано, но верно – что бы ни случилось, шерше ля фам!

После бюро мы с отцом выпили дома за поздним ужином. Когда погасил свет в своей комнате и рухнул в пастель, попытался представить себе существо, которое разделило бы со мной эту ночь. Таня, Любаша, Багира, маркиза… лица мелькали перед глазами, кровь пульсировала в висках. Когда понял, что быстро мне не уснуть, подумал – а что, если Деминой позвонить и напроситься на рандеву?

Как ни крути, а все же получается, что женщина есть истина в последней инстанции. Если женщины выйдут из колеи, мир обязательно рухнет….

С этой непонятной мыслью о бабах уснул.

Наши интимные отношения с Таней переросли в нечто большое, обозначенное общностью интересов по работе и взглядов на жизнь. Мы почувствовали, что склеены намертво, и в угоду этой дружбе готовы были перевести наши отношения в платонические. Хотя должен сказать из собственного опыта: любовь – это единственное сражение, которое можно выиграть отступая. 

Кто кого первый поцеловал – я Таню или Таня меня? Конечно, она, потому что я, может, и готов был пуститься в авантюру, но инициатива была за ней. Она сказала тогда – в машине в грозу – что, если я желаю «этого», то я у цели. Объятия были страстными, но ни мне, ни ей не хотелось комментировать словами наши телодвижения – преднамеренные, желанные, но и безмолвные.

Потом у меня было время подумать, было ли совершенное ошибкой или правильным решением. В любви лучше жалеть о том, что было, чем о том, чего не было. Короче, прикинул я и понял – не суждено мне умереть от счастья. Такова карма!

Таня позвонила мне домой.

- Привет! Как дела?

- Побит, побежден, прижат к стенке…. Словом, хреново.

- Что так?

- На работу ходить не хочется….

Выслушав мои жалобы, Таня сообщила:

- А у меня новость. Первый секретарь райкома комсомола предложил стать вторым.

- Чем обосновывает?

- Говорит, такой человек нужен, как я.

- Ты согласилась?

- Сказала, подумаю. Что посоветуешь?

- Это рост. Не все же тебе с пьянством бороться без перспектив.

- Да у меня только дела пошли! Столько затей…. 

- В комсомоле на посту второго секретаря будет больше возможностей себя проявить. Но ты просто так не сдавайся: если нужна – будут упрашивать. Поставь условие – хочу в партию, и стой на своем. В обществе трезвости тебе не вступить – на интеллигенцию существует лимит. А комсомольских вожаков принимают без очереди. Лови момент!

Помолчав, Таня вздохнула:

- Меня не примут.

- У тебя судимость?

- У меня отчество – Вальдемаровна. Я немка в девичестве.

- Глупости говоришь. Никто на это не посмотрит даже.

- В институте смотрели….

У Тани были безупречной формы кисти рук – как на картинах старинных фламандских художников. Вспомнил об этом, кладя трубку, и загрустил. Вспомнил красавчика Иванько, и дрогнула струнка ревности. А ведь совсем недавно считал возможным иметь с Таней платонические отношения, самоуверенно полагая, что ум возвышает меня над первобытными рефлексами. Но в данный момент счет оказался не в мою пользу – и это вызывало злость и раздражение. Таня не будет звонить мне больше, и советоваться о комсомольских делах. Возможно, что этот был ее последним звонком ко мне.

На взбаламученной траектории жизни одно оставалось неизменным – женщины меня оставляют с завидным постоянством. Уже не говоря о том, что беспокойство за них оставалось со мной на всю последующую жизнь и отравляло мне мое собственное существование. И зачем я, спрашивается, взваливаю на себя заботы о тех, кто покинул меня: ушла, так ушла – какие вопросы?

Пошел прогуляться, наблюдая за чайками, кружившими над карьером. Пошел, чтобы отдаться турбулентному течению своих мыслей. В чем-то они были похожи на чаек – готовы сорваться и носиться по небу, оглашая окрестности криками (в моем случае, безмолвными).

Это любимое занятие – побыть наедине со своими мыслями. Оно становилось жизненно важным, когда в голове скапливался избыток информационного материала, из-за которого стопорилась способность к мышлению, и как следствие – способность к решению. Весь этот сумбур информации следовало разобрать, рассортировать и разложить по полочкам, чтобы в случае необходимости легко было доставать к применению.

При этих разборах информационных завалов всегда попадались такие моменты, которые и не казались поначалу значительными, а потом вдруг становились по важности сродни тайнам мадридского двора. Первым делом поискал и тут же нашел такую – информацию, которой прежде не придал значения.

Почему Любовь Ивановна угодила в капкан, который ставила на меня?

Не потому, что так карта легла.

Не потому, что Пашков и Демина сразу приняли мою сторону.

Дело все в том, что я научился любую ситуацию обращать себе в пользу. Это значит, что я достиг вершины профессионального мастерства. После этого непременно надо менять работу: сидеть на вершине – непродуктивно, опасно и скучно; запросто можно сорваться вниз, не успев даже охнуть.

Надо бы гордиться-радоваться, а я раздражен. В чем дело? Почему недоволен?

Сейчас не время думать о смене работы. Совсем не время. Стоит немножечко потерпеть, и «мое» меня найдет – в инструкторах не состарюсь.

Однако привыкание привносит усталость. Ничего не осталось от прежней одержимости в работе. Я стоял у истоков многих начинаний в партийно-идеологической работе, ко мне обращались за советами. А теперь….

Теперь это не радует. Все изменилось. Как говорят на Востоке – я утратил вкус халвы. Я стал партийным снобом, называя райком «раем комов». Меня не влекло уже на работу как прежде. Печальны дни мои, как сказал поэт: не знаю, как дальше жить – перед обедом всплакну, потом еще разок перед ужином, об этом же реву всю ночь напролет….

Утопиться со скуки!    

Полны печали голубые глаза мои, которые легко опошлить. Одна из первых моих любовниц и по совместительству комендант студенческого общежития называла их …лядскими. Волосы хоть и пострижены коротко, как требует партийная этика, однако кучерявятся завитками. Ну, вылитый Байрон, твою мать…!

Женщины не избегают меня, но и не задерживаются рядом. А я все никак не могу понять, которая из них достойна внимания, отвечая любезностью на любую улыбку.

К тому же вкус у меня странный – не хорошие влекут, а милые. Почему-то считаю, что женские лица от усталости делаются привлекательнее. К примеру, Демина к концу дня мне больше нравится, чем в начале.

И еще о женщинах.

Для себя в одиночестве не признавал никаких прихотей и излишеств – только труд до изнеможения ради дела. Женщина, которая будет рядом, все обустроит – уют, развлечения, семейные радости. А я для этого буду трудиться, чтобы обеспечить ее материально.

Для чего еще жить?

Чтобы понять, для чего Земля вертится, и люди на ней живут. 

Благая цель!

Вот уже битый час я ничего не делаю. Разложил всю новую информацию с сопутствующими мыслями по полкам и сижу на холмистом берегу карьера, разглядывая крыши, притаившихся в зелени садов домов окраины поселка. Чайки привыкли ко мне – не летают и не галдят, а расселись вдоль берега, чистят перья и прихорашиваются.

Подступил вечер. Дело сделано. Сейчас поднимусь и пойду домой. Но что-то держит и немного томит. Очередная попытка прорваться умом к правде жизни не удалась. День будто напрасно прошел….

Посидев еще несколько минут на берегу глиняного карьера с голубой, как в океане, водой, я вошел в образ Робинзона Крузо – жертвы кораблекрушения и владельца необитаемого острова. Сейчас я пойду в свою «крепость», стены которой живая изгородь, почитаю библию и лягу спать. А завтра продолжу исследовать остров, который подарила мне судьба….

Если я засыпал, обдумывая планы и жизнь Робинзона, мне всегда снились чудесные сны. В эту ночь явилась незнакомая женщина. Я лежал на песке пляжа, утомленный погоней за черепахой. Она встала на колени и склонилась надо мной. Ее волосы коснулись моего лица. Я открыл глаза.

- Привет, - сказала она, головой загораживая солнце, отчего скрадывались черты ее лица. Только заметил, что она обнажена и довольно привлекательно сложена.

- Ты уже проснулся? – и села на корточки рядом со мной.

У нее было милое лицо, и оно улыбалось.

- Кажется, да. А ты кто?

- Если ты против моего присутствия, я уйду.

Я плечами пожал – приятно разговаривать Робинзону с дружелюбным человеком, пусть даже женщиной – лишь напрягала ее нагота.

- Что привело тебя сюда?

Она вскинула подбородок, и солнце блеснуло в ее глазах.

- Жалко тебя. Ты одинок.

- Это неправда, - с паникой в голосе отбивался я. – Человек не может быть одинок, если у него голова на плечах.

- Чушь собачья! Хочешь потрогать мои груди? Я могу даже переспать с тобой. А один – ну, что ты можешь?

Если это полемика, то удар ниже пояса.

Но я не пополз к ней на коленях, хоть и во сне.

- А что можешь ты? У тебя были мужчины? У тебя был с ними секс? Помнишь, что было потом? Они поворачивались к тебе спиной и храпели. Ты зря стонала и извивалась – они забывали о тебе через пять минут после блаженства. Женщина нужна мужчине не больше сигареты в минуты волнения….

Она вскочила – нагая, красивая – плюнула в мою сторону и побежала по пляжу.

- Будь ты проклят! – прокричала через плечо. А прозвучало, будто она рыдала.

Прости, Робинзон, поллюций в эту ночь у тебя не будет. 

Солнце уже поднялось, обещая еще один теплый, безоблачный день. А рабочее утро мое началось в кабинете с Люкшиной. Она отдалилась еще существенней после вчерашних событий. И держалась с таким достоинством, которого я никак не ожидал после ее поражения на выборах. Искал предлога начать разговор, как путь к примирению, но не нашел.

Дежавю началось.

Мне было знакомо это чувство. Это случалось часто со мной – сразу после того, как стал мужчиной. В детстве опекаемый и обижаемый старшей сестрой, я плакал и смеялся по ее желанию. Образ женщины в душе занимал главенствующее положение, и я безропотно готовил себя к будущей участи подкаблучника.

После того как стал мужчиной, женщина в моей душе не ушла с пьедестала, но добавилось к почитанию чувство жалости к ней – оттого что «ее имеют». «Имеют» значит унижают. Вот я бы не хотел, чтобы меня «имели». Такова, видимо, доля женская. И за это мне их всех жалко.

Любовь Ивановну мне жалко, как попавшего в беду коллегу и как женщину, которую дома «имеет» нелюбимый муж. Она считает меня одним из виновников своих несчастий и ненавидит – не хочет общаться. А я хвалю Бога за то, что между нами интима не было. Сейчас, к полной жопе отношений, его только и не хватало – была бы уйма бесплодных угрызений!

От Люкшиной к бедам своим. 

Как хорошо живут на Западе. Нужна баба – пошел в дом публичный. Заплатил деньги и делай, что хошь – никаких душе угроз. Живут же люди! 

Может, Перестройка поблажку нам даст, советским мужикам. От этой мысли испытал головокружительную смесь восторга и печали. Грустно было от того, что хочется женщину без любви.

Потом отбросил эту мысль и нашел более приемлемую. Я выхожу из романтического возраста и принимаю жизнь иную – когда любовь это болезнь (стало быть, зло?), а секс (не важно с кем) – инструмент здоровья.

М-дя, депрессия – это не очень весело. И никакого выхода.

- Поговорить не хочешь? – вдруг спросила Любовь Ивановна.

- Очень хочу, но не знаю с чего начать.

Я был в замешательстве. В голове беспорядочно носились мысли, которым не было места в этом кабинете. Не выдержав долгой паузы:

- О чем будем говорить?

- Это касается…, - она замолчала, обдумывая. – Не важно. Еще есть время. Говорят, ты на Деминой хочешь жениться?

- Кто говорит?

- Это не важно. А не женишься, выгонят с работы – бьюсь об заклад!

Мне вдруг стало не по себе.

- Интересно, от кого у вас эта информация?

Люкшина молчала, но по ее виду можно было понять – новость не только что придумана. А для меня неожиданность, которую не так-то легко принять.

- Есть кое-что еще, - наконец заговорила она, - о чем я хотела с тобой поговорить. Если ты не хочешь на ней жениться, то и смысла оставаться тебе в райкоме нет. Я предлагаю уехать вместе – туда, где найдем работу. Ведь ты инженер и журналист, а я педагог по образованию. Пашковы с Демиными не везде – и для нас найдется место на грешной Земле! Так что… думай и решайся. Я просто хотела предложить…. Все равно тебе здесь не работать….

Любовь Ивановна выглядела нерешительно, но в словах ее было достаточно твердости… и убежденности, что я пойму ее и приму предложение. 

- Я не такая, какой кажусь тебе сейчас. Во мне еще достаточно женственности, чтобы быть хорошей женой….

Как все просто! Жениться на Любовь Ивановне и не беспокоиться о своей судьбе – не думать о том, что будет завтра. Никаких огорчений! Обо всем за меня будет думать жена. Женатому человеку тем хорошо (или тем плохо), что остается много времени для «праздных» размышлений – как разбогатеть или сделать карьеру? Что правда, то правда – жизнь невеселая!

- Странный вы народ, мужики! – сказала, усмехаясь, Любовь Ивановна. – Всегда недовольны тем, что есть. Вот скажи, чего ты хочешь?

Я не стал долго раздумывать:

- Конечно, секса! – самое заветное желание моего сердца.

- Секс у нас будет. Чего еще хочешь?

Я задумался. Долго морщил лоб и тер затылок, пытаясь придумать что-нибудь умное. И, наконец, сказал:

- Хочу быть большим начальником.

- И это все? – спросила Любовь Ивановна, испытывающее глядя на меня. – Неужели это все? Подумай хорошенько, что тебе еще нужно? Ума-разума в достатке? Семейного счастья не хотелось бы? Как говорится: и каменных палат не надо - был бы домик с печью, да сердце человечье.

А я почему-то подумал: мне не хочется уезжать – покидать Увелку, леса и озера, родителей престарелых, сына в Челябинске…. В конце концов, мне еще пока не от кого бежать. А больше того не хочется жениться по обстоятельствам.

Любовь Ивановна продолжала:

- В райкоме мне работать не дадут, да и в районе тоже. Я Деминой так и сказала в глаза – либо вы, либо я: вместе нам никак нельзя. В личной жизни я одинока – у меня нет мужчины, который бы думал обо мне с любовью. И вот передо мною ты, и душа твоя, мне непонятная, светится многими цветами – а для чего? Ни у кого другого такого нет….

- Из-за этой многоцветности души, - поддакнул я, - никак не могу найти дорогу к берегу. 

- Предлагаю место в лодке, и грести вместе.

Я нахмурился – не люблю, когда к чему-нибудь принуждают меня. Мне показалось, за ее смелым для женщины предложением скрывается высокомерие, хотя произошедшие события несколько изменили ее лицо. Благородное, с тонкими чертами оно утратило отчасти свое обаяние – молоко превратилось в сыр. Женщинам не стоит волноваться.

Откинулся на спинку стула и заговорил как отвлеченно рассуждающий:

- У тебя есть по жизни цель?

Люкшина удивленно посмотрела на меня и холодно улыбнулась.

- Сейчас в тебе говорит романтик?

- Ну да. Я всякий раз, попадая в затруднительное положение, мечтаю убежать на Ханку – туда, где срочную служил. Ты бы поехала со мной?

- Ханка это где?

- Приморский край.

Любовь Ивановна усмехнулась:

- Мы не заблудимся с тобой?

Женщина сошла с ума, - говорил себе. – Она не понимает – с какого рожна мне все бросать и ударяться с ней в бега? Я – рациональный человек, всегда поступающий разумно. Это предложение не по мне.

- Что ты решил? Остаешься? Ну, значит, не будет тебе счастья.

Я усмехнулся:

- Звучит, как проклятье.

- Понимай, как хочешь, - равнодушно отозвалась Любовь Ивановна.

- В наше печальное время кто счастлив?

Махнул рукой в насмешливом отрицании ее аргумента.

- Бороться за счастье надо здесь и сейчас, пусть партия надеется на светлое будущее.

- И это слова коммуниста? Я всегда говорила, что ты больше хитрее, чем умнее.

- Обескураживающее заявление. Кажется, ты опять начинаешь наезжать – кто не с тобой, тот против тебя? Третьего не дано?

Любовь Ивановна меня поняла и не стала усугублять отношения.

Мы еще немного поговорили, обсуждая различные аспекты действительности, и занялись делами. Как ни странно, бодрая и товарищеская атмосфера в кабинете восстановилась сама собой. Мы готовы были помогать и подсказывать друг другу все, что касается текущих дел.

Вот что значит сила привычки!

 

Добавить комментарий