А. Агарков. 

Турченков

Капитан Турченков был замечательным человеком. Я как-то Ручнева спросил:

- Родственник, как тебе наш начальник?

Но в пустыню его разума откуда-то забрела одинокая мысль:

- Так себе, бывают и лучше.

Это он зря – лучше начальника я в жизни не встречал. Может быть Кожевников? Но Пал Иваныч был умнее и учил меня всяким хитростям. Леха Турченок гораздо проще и человечнее. Он всегда мне пенял:

- Ты, Егорыч, за троих упираешься – разве так поправишься? А техник без пуза, как самолет без груза.

«За троих» - это он имел в виду, что механики Холодок с Альфией почти не бывали на регламентируемом самолете – я сам снимал, сам проверял и ставил сам анероидно-мембранные приборы. А что еще делать на службе, коль я романы дома пишу в тиши ночной?

Зато когда ты ни от кого не зависишь, на лице твоем – все слабости и душевные тонкости гранитной глыбы. Проще – чтобы жить дольше, надо избавиться от подчиненных и беречь нервы.

Снова провел отпуск в «Альтернативе» и случайно встретился там с Непогодиным – бывшим инструктором райкома партии. Он еще в мою бытность ушел парторгом в колхоз «Заветы Ильича». Потом работал директором совхоза «Приозерный». А сейчас трудится главным инженером Челябинской птицефабрики. Со товарищи приехал в наши края поохотиться на водоплавающую дичь – весенний сезон начался. Отзоревав, пришел в гости к Виталию Петровичу. Я, ведомый духом научной любознательности, захотел узнать его мнение по поводу происходящего в стране.

Сергей Геннадьевич высказался:

- М-да, время упущено, а механизм разрушения уже запущен. И в результате Михал Сергеевич бегает со своей Перестройкой по Кремлю, как собака с протухшей костью. Он тратит все свое время на бесконечные интриги и заговоры, чтобы удержаться у власти… он просто не в силах остановиться. Ему нравится думать, что он что-то делает. Впрочем, не он один. В Политбюро полно таких как он, а некоторые еще тупее. Доигрался хрен на скрипке со своей гласностью и демократией – дни его сочтены. Рано или поздно ему скажут – кто тут временные? попрошу на выход. И вот тогда придет наш черед. Рано или поздно мы получим возможность отыграться.

Похоже, проблемы в стране куда более серьезнее, чем мы себе это здесь представляем. Да, на Союз надвигаются перемены. Возможно затевается грандиозная пакость…

Что-то мне это всё напоминало, но тут посетила новая мысль.

- Кто эти мы?

- Сейчас все умные люди бегут из партийных аппаратов на хозяйственные должности.

Всё забавнее и забавнее! Я опечаленно покачал головой.

- Да ну? И что, это хорошо?

- Не для тебя. У тебя нет способностей к руководству. Ты, Егорыч – хороший исполнитель: думать стараешься, а надо соображать. Послушай меня. Для инструктора райкома партии ты обладал неплохим потенциалом. Я имею в виду вовсе не то, что ты думаешь. Ты куда более инициативен, чем это нужно, а инициатива у нас наказуема. А еще у тебя есть совесть – что делу тоже не помощник. На твоем месте я бы подыскал себе хорошего шефа, каким был у тебя Кожевников, и двигался вместе с ним по служебной лестнице.

В голову мне пришло сразу несколько дерзких реплик, но в присутствии Реутова ценой больших усилий сдержался и промолчал. Бывают времена, когда даже самый мудрый философ соображает, что следовало бы помолчать. И это был именно такой случай. Я ничего не сказал.

Теперь подумал – что же это такое, качества руководителя? Вон Турченков никогда не кричит, а все его слушают. Может, это погоны так дисциплинируют людей? Надо подумать. И я подумал: когда-то и сам мечтал стать начальником, а теперь понял – совершенно зряшные мечты. Превзойти пределы, отведенные нашей сущности, невозможно. Зато многие обожают мнить о себе. И я, по-видимому, не исключение.

Однажды всю группу порадовал Шумаков. Он куда-то пропал на несколько дней, а сегодня заявился с проворством и изяществом ходячего трупа и выглядел так, словно с него секунду назад слез слон – он прихрамывал и кашлял на каждом шагу. Под глазом красовался огромный синяк, а нос, казалось, приклеен скотчем. Ему явно было сильно не по себе. А народ ликовал – в жизни еще оставалось чему порадоваться.

Рядом с его здоровенной помятой тушей Ручнев казался совсем миниатюрным, но отрывался по полной, радуясь печальному зрелищу боевого товарища. Я с усмешкой смотрел, как они контрастируют: худой и толстый, хромой и сутулый. А Турченков только головой покачал:

- Ну и видок! Ну что, оклемался?

Шумаков пожал плечами и ничего не ответил. Взгляд его рассеяно блуждал по лаборатории.

Турченков не выказывал ни гнева, ни нетерпения – его голос оставался все таким же ровным.

- Ты можешь рассказывать о своих похождениях, можешь молчать – дело твое. Но запомните все: на улицах надо вести себя разумно – особенно если ты выпивший – а то возможны вот такие последствия.

Ручнев подмигнул избитому товарищу.

- Сколько их было?

- Я что, их считал? Помню, что были сопляки.

Он говорил с трудом, должно быть, у него болели ребра.

- Наверное, боксеры, - предположил Кириленко. – Они это дело любят: использовать выпившего человека как грушу.

- Может, они в фуфайках были? – спросил Турченков.

- Да не помню я! – поморщился Шумаков.

В Южноуральске две враждующие банды подростков – «экрановские» и «ватники». «Экрановские» - парни из цетра города, коим был кинотеатр «Экран». Это спортсмены, в основном боксеры, и общее их отличие от простых смертных – бритые головы. «Ватники» - парни с низов, где Советская улица и ниже к реке, включая деревню Череповку. Туда к ним никто не спускался, но зато они частенько поднимались к «Экрану» и устраивали потасовки с бритоголовыми. Везде и всегда ходили они в фуфайках и называли себя «ватниками». Прямо детский утренник какой-то! Только дурацких колпаков на головах не хватает.

- Ничего не отняли? – спросил Турченков.

Щель, исполняющая на опухшем лице Шумакова роль рта, впервые растянулась в неком подобии улыбки.

- У меня были только ключи – я из гаража колбасил. Как схватил их в кулак, раза два кому-то дав по рылу, так и упал вместе с ними.

Я представил себе, как он летел на землю с неповторимой грацией офисного сейфа, и неприятный ледяной палец коснулся моей спины, прошелся сверху вниз вдоль позвоночника.

Ручнев дополнил картину:

- Летчик прыгает с парашютом, когда дальше лететь страшнее.

В течении некоторого времени все присутствующие прапора обменивались остроумными, изящными и изысканными репликами по поводу вида Шумакова и происшествия с ним приключившегося. Натешившись в волю, попримолкли. И пауза затянулась. Видимо, каждый примерял происшедшее с Шумаковым на себя.

На следующий день не повезло мне.

Пришел ко мне в лабораторию комендант гарнизона майор по прозвищу Миша Тра-та-та. Фамилии я его не запомнил, и вообще он был маленьким суетливым татарином. Кожевников нас однажды знакомил. Но я знавал его и раньше – он снимал частный дом недалеко от дома моих родителей. При встречах мы с ним здоровались. Он был общительным.

Так вот…

Заходит ко мне эта Тра-та-та и говорит:

- Анатолий, я знаю твое бедственное положение с семьей и хочу тебе помочь. Ухожу в запас, уезжаю на родину, а квартиру придется сдавать. Давай я тебя там пропишу и, если удастся, вообще перепишу на тебя – и у вашей семьи будет квартира в городе. Только мне сейчас позарез нужна тысяча рублей. Не на совсем – взаймы: я при уходе на дембель все отдам. Ты мне поможешь, я тебе.

Что меня заставило этому прощелыге поверить, не знаю. Да у меня и не было столько денег. А вот у Тамары были – она женщина бережливая. И потом – решил я – тест на проверку: вдруг Тома согласится со мной переехать, оставив маму. Она всегда мечтала жить в Южноуральске поближе к работе. И еще, Тома – женщина осторожная, она не даст себя обвести вокруг пальца.

Короче… Я отпросился у Турченкова, и мы поехали с комендантом гарнизона в Увелку. А Тома купилась. Не знаю, что ее смутило – может, звезды майорские на погонах у Миши, может, голос его вкрадчивый и честный взгляд хитрых татарских глаз. Она дала Тра-та-те тысячу рублей под честное слово переписать на нее двухкомнатную квартиру по улице Космонавтов, и мои гарантии, в случае чего.

Мы с Мишей тут же расстались, я остался у дочери, которая начала говорить.

На следующее утро эту историю рассказал Турченкову.

- Да ты что, Егорыч! – изумился тот. – Миша Тра-та-та – это такая тварь: у кого он только ни занимал, никому некогда ничего не отдавал. И тебе не отдаст. Да и с квартирой он что-то наплел – афера какая-то… так не бывает.

Я страшно перепугался. Деньги я, конечно, Томе верну – поскольку гарант. Но разобидевшись, она может на порог меня не пустить, а я очень скучаю по дочери: с ней интереснее день ото дня.

- Конечно, езжай, - отпустил Турченков. – И разберись, пока поздно не стало.

На десять часов я уехал в город. Нашел квартиру по указанному адресу. Надавил кнопку звонка. Открыла миловидная русская женщина, одетая в платье из ткани, которые некогда перевозили по Великому шелковому пути.

- Миша Тра-та-та здесь живет?

Она усмехнулась:

- Что он опять натворил?

- Позвольте войти.

В квартире я рассказал ей наш с ним уговор.

- Тысяча рублей? Однако, - она покачала головой. – То что он увольняется в запас это правда. Куда-то жить переехать собрался? – впервые слышу. Пусть едет, я из этой квартиры никуда.

- Обманул значит. Как же с деньгами быть?

- Вы собираетесь требовать их с меня?

- Да нет, конечно. Я хочу его найти. Вы не подскажите, где можно?

- Не знаю, где он может быть. Хотите, адрес дам его родителей – они в Аргаяшском районе в деревне живут. Он часто к ним катается. Может, и сейчас там.

Через два часа я был в Челябинске. К концу светового дня на Аргаяшском маршрутном автобусе прикатил в деревеньку нужную. Нашел нужный дом – большой, без ворот и забора, полный двор всякой живности.

В доме одна хозяйка – ветхая татарка, мать коменданта гарнизона. Мать его…! (в минуты стресса мои обороты не отличаются изысканностью) Её тусклые волосы были зачесаны назад и пришпилены к голове гребенкой. Меня она встретила весьма сдержано.

- Где ваш сын? – спрашиваю.

- С утра был, с отцом покалякал, обратно к себе уехал.

- Вы почему его таким обманщиком воспитали? Не боитесь, что плохо кончит?

- А что случилось?

Я рассказал.

Татарка старая безучастно:

- Зачем давал?

Помчался я за околицу и успел на автобус, возвращающийся из Аргаяша в Челябинск. Около десяти вечера вернулся в Южноуральск. С постоянством метронома позвонил в знакомую дверь.

Открывается – вот он, голубчик! Воспитанность моя дала трещину. Я его за глотку хвать, к пальтишкам прижал, что на вешалке у стены висели и для серьезности момента сунул кулаком в солнечное сплетение.

- Сука, деньги отдай. Или я тебя сейчас ногами начну воспитывать.

У Миши дыхание сбилось, слезы потекли по щекам. Ему сразу стало как-то не по себе. Говорить не мог – закивал.

Я его отпустил. Он на кухню прошел и стал выкладывать из карманов на стол мятые купюры. Его миловидная жена, сынишка и дочь с любопытством наблюдали за нами.

- Считай… Здесь все.

Я пересчитал – только десятки не хватало до тысячи.

- Десятку я тебе прощаю, но нос на память сломаю.

Только шагнул к нему с кулаком наперевес, жена вмешалась:

- Погодите.

Ушла в комнаты, вернулась – подает десять рублей.

- Спасибо, - говорю. – Извините.

От порога не утерпел:

- Слышь, Тра-та-та, ты мне на глаза лучше не попадайся – поймаю, точно нос сломаю. И не надо меня благодарить за науку порядочности – я такой застенчивый…

Вид у майора стал попригляднее, а вот настроение отчего-то не улучшилось. Ну и ладно – нельзя же получить всё и сразу.

Утром рассказал Турченкову.

Начальник головой покачал:

- Странный человек! И ведь не пьет. Зачем он деньги занимает и куда девает?

- Одному аллаху известно. Или болезнь такая.

- Вот-вот.

В военторге, похожем на большой кирпичный сортир, поменял мелочь на сотенный билет, и вечером отдал Томе теми купюрами, которыми брал Тра-та-та.

- Не получилось. Жена не хочет уезжать.

- Кто же из города поедет? – вздохнула Тома.

А я, пустив в ход свою безукоризненную логику, обдумывал ситуацию. Вот интересно – а если бы получилось, склеилась наша семья в южноуральской квартире на улице Космонавтов? Или Тома переехала бы туда вместе с мамой, оставив увельскую коммуналку?

После устроил разбор полетов.

Посмотрим правде в глаза – идея с передачей квартиры Тра-та-та была идиотская: сейчас я в нее абсолютно не верил, но тогда… даже Тома поверила замызганному татарчонку. Но винил я себя. У мужчины может быть лишь один непростительный недостаток – некомпетентность. А что такое некомпетентность? Это потеря контроля над ситуацией. На протяжении последних двух дней события чуть было не вышли из-под моего контроля. Сперва Миша Тра-та-та сумел меня одурачить. Потом он сумел одурачить Тому. Беды было практически не миновать – спасла чистая случайность. Похоже, и в армии не существует ни чести, ни благородства, ни справедливости у людей. Каждый прапор действует исключительно в своих интересах и не упускает ни малейшей возможности провернуть что-либо к собственной выгоде. Редкое исключение – офицеры вроде капитана Турченкова. Хотя и Тра-та-та – целый майор…

Мне понадобилось не так уж много времени, чтобы привести свою сущность в порядок. Зять однажды помог и до сих пор его выручалочка поддерживает меня в критические дни миропонимания. На чье-то сетование: «Ты смотри что творится – уже министры воруют в открытую», он заявил, стукнув себя кулаком по груди в области сердца: «Да пусть хоть весь мир к черту катится, лишь бы вот здесь было все по совести и по чести!» А? Каково? То-то и оно… пусть себе катится.

Второе золотое правило моего зятя гласит: никогда не издавай звуков, без которых можно обойтись. Или по-другому – поменьше болтай, побольше слушай.

На этом я иссяк. С простыми людьми все просто – они делятся на три вида, в зависимости от того, что ими движет – честолюбие, алчность или паранойя. Вот Ручнев, например, относится к параноидальному типу – судя по тому, что я успел о нем узнать. От Шумакова за версту несет честолюбием – у него единственного в части собственная «волга» Газ-2410 , и он ею ужасно гордится. Остальные просто алчны.

Ну да ладно – все хорошо, что хорошо кончается. Я уже выбросил этот случай из головы – не стоит моих мозгов. 

На повестке дня – мой самый любимый второклассник. То есть я сгонял в Челябинск и выпросил на пару-тройку недель сына. Мы загрузились в электричку и поехали на юг. Поскрипывая во всех сочленениях, словно больная артритом, электросекция спешно покидала удручающего вида каменные джунгли города. День был будний: в вагоне мало людей – почти не входили и не выходили на остановках. Мы расслабились, предаваясь глубокомысленному занятию – сидели, болтали, попивая «тархун» с кукурузными палочками.

- Пап, ты возьмешь меня с собой на самолет?

- Обязательно.

- А не выгонят?

- Пусть попробуют. 

- У него пулеметы есть?

- Нет. Только бомбы. Точнее подвески для бомб. Бомбы цепляют перед вылетом.

- А мы полетаем?

- Это вряд ли. Мы регламентируем самолеты.

Сынишка непонимающе воззрился на меня.

- Ну, ремонтируем, - поправился я. – Срок продляем годности. Так понятно?

Он кивнул – усвоил, мол – и задумался. Я притиснул к груди курчавую головенку, чтобы послушать как поскрипывают его мозги. Ты завтра, сын, увидишь настоящие самолеты. Ну а пока… пока что спи. Веки у него уже налились свинцом. А электросекция, вырвавшись на простор, хорошо укачивала.

Я-то уже привыкший, а Витюху аэродром удивил своим желанием вернуться в лоно природы. Сквозь бетон в изобилии пробивалась разнообразная трава. А колючее ограждение по периметру прорвали кусты шиповника и краснотала. На березах за ними гнездились птицы. Городскому мальчишке и это было в диковинку.

- Здесь так тихо, - удивился он.

Должно быть, настраивался на рев самолетов, а теперь веселился каждому птичьему посвисту.

Мы побывали на регламентируемом Ту-134ш. Пока я снимал приборы, Витя примерил под свое седалище все три кресла – правое-левое пилотов и штурмана. Поработали на УКАМПе. Пообедали в буфете. Сходили в лес за грибами. Витя нарвал незабудок сестренке. Но вручить не удалось. При входе во двор в перископ обнаружили пьяную тещу и тут же сделали поворот оверштаг. Незабудки достались бабушке Ане.

А впереди у нас общения с сыном – на ум приходят такие вещи, как шпионские деяния, геройские подвиги, чудесные спасения и прочие страшные опасности и ужасные приключения.

Потом позвонила его мама и приказала вернуть сына на место – им надо в Сочи срочно ехать. Помните трагический рейс Новосибирск-Адлер? Взрыв под Ашой? На этот поезд у них были билеты. Я когда о трагедии услыхал, чуть штурмом штаб не взял – мне нужен был междугородний телефон. Отбили мою атаку. Я отпросился у Турченка и побежал в Увелку. От самой части до почты бежал – забыв про ногу, повторил подвиг вестника Марафона.

В телефонной трубке спокойный голос бывшего тестя:

- Волнуешься, папа? Не волнуйся – они сдали железнодорожные билеты и улетели на самолете. Витя упросил.

Господи, верую!

Отец был на дворе, а мы с мамой в доме. Кто-то пришел к нам – потявкала собака, потом что-то отец сказал, потом…

При звуках этого голоса меня внезапно охватило яростное ликование – вызов и нечто вроде радости. С тех пор как я укрылся от нападок райкома за колючей проволокой аэродрома, впервые почувствовал себя ожившим. Целых три года вел одинокую жизнь, прятался и таился – в смысле, нигде не выскакивал публично, ни во что не влезал. И теперь, когда возможно перспективы спокойного существования разлетаются вдребезги, я почувствовал, что больше такой жизни мне не вынести – ни единой минуты. Я снова готов действовать, невзирая на последствия. Былая бесшабашность накатила разом. А все от звука знакомого голоса…

Дверь распахнулась. Передо мной стоял, прямо как в ответ на мои молитвы,  Павел Иванович Кожевников, выпускник Высшей партийной школы и… кто он теперь?

На глазах у родителей мы обнялись и похлопали друг друга по плечам.

- Я у сестры был. Она живет неподалеку… Дай, думаю, зайду к старому другу.

Пал Иванович поморгал за толстыми стеклами больших очков. Комнатная лампочка придавало его лицу нездоровый желтоватый оттенок. Он прокашлялся.

- Ну, здравствуй! Как живешь?

Конечно, я бы мог сказать старому боевому товарищу и шефу – мол, какая это жизнь! так, сплошное прозябание. Но коль он сразу упомянул, что зашел не по делу а мимоходом, то не стоит напрягать гостя своими надеждами на его участие.

Нет, теперь он не скажет – Анатолий, мне так не хватает наших милых бесед о перспективах коммунизма в нашей стране. А я сказал:

- Пал Иваныч! как это мило, что ты заглянул к нам на огонек. Мои родители и я всегда тебе рады. Ты теперь где работаешь? Помнится, собирался в обком партии.

- В обком партии? – Кожевников затрясся от смеха. – Обкому я конечно признателен, но работать там… извини подвинься!

  И он снова разразился раскатистым душевным хохотом.

- С тех пор как мы встречались в последний раз, столь многое изменилось...

Голова у меня шла кругом.

- Погоди-ка, - сказал я. – Что происходит? Ты нашел место трудоустройства шикарнее обкома партии? Может, ли такое быть?

- Может. Но сперва я хочу сказать тебе одну вещь – коммунизма в нашей стране не будет. И вообще в мире – нигде и никогда. Это утопия.

Я горжусь своей проницательностью и живостью ума, но это заявление бывшего шефа поставило меня в тупик.

- А?

- Наша страна скоро станет свободной от диктатуры пролетариата. Такие парни как мы с тобой определят ее дальнейший путь развития. И выбора у нас нет – душа и Родина едины. Ведь так?

Это вопрос на который мне не ответить.

- Пал Иваныч не пугай меня – не говори, что ты ушел в подполье, и по твоим следам крадутся агенты КГБ.

- Взгляни на меня – что ты видишь?

Я поразмыслил.

- Старого партийного друга.

- Нет, Анатолий. Друга, но беспартийного. К черту партию – она порабощает свободу воли. За семьдесят лет своей власти она переродилась в чудовищного бюрократического монстра. Вспомни, мы же об этом с тобой говорили.

Он протянул руку и небрежно потрепал волосы у меня на голове.

Мы уже сидели за столом, любезно накрытым мамой. И отец выставил к закускам бутылочку водки из своих запасов. Родители мои с любопытством взирали на гостя и внимали его словам.

- Можешь ты себе представить нашу страну без партийного руководства? Ах, - вздохнул он, - ты себе просто не представляешь, какую ясность рассудка это дает.

Без партии… В глубине моего подтуманенного алкоголем сознания внезапно всплыла угроза Ручнева – повесить меня, как только партию отменят.

- Ты не боишься, что спятит народ?

Пал Иваныч изобразил на лице нечто вроде улыбки.

- Но мы-то с тобой не спятим! – в глубине его глаз сверкнуло торжество, почти как пламя. – Рабству живой мысли приходит конец, а нам надо умнее быть. За десятилетия, проведенные в неволе, у всех у нас слегка испортился характер.

- Что же будет вместо партии?

- Народовластие.

- А кто во главе?

- Наверное, Ельцин. Он уже вышел из партии. И сейчас наступил судьбоносный момент. Оглянись вокруг! Все перевернулось вверх дном – партия теряет контроль над страной, окраины бегут от нас, бастующие шахтеры добрались до Москвы. Все, что раньше считалось непоколебимым, рассыпается, и верх возьмут только те, кто приспособится к новым условиям. Лично я намерен приспособиться. А ты?

Тщательно выстроенный образ писателя Анатолия Агаркова, талантливого и самоуверенного, начал трещать по швам. Чуть было не доконал его в этот памятный вечер Павел Иванович. Но включился в беседу отец с вопросами, и мне стало легче. Высунувшийся было наружу притаившийся в глубинах души честолюбивый карьерист был остановлен усилием воли – погоди гоношится: это все пьяный треп. Этот разговор не должен стать поводом к новому бунту. У меня теперь другая цель, и падение партии – просто исторический факт, он не должен лишить писателя его почвы под ногами.

В конце концов, выяснилось, что Кожевников действительно зашел просто так – то бишь, попутно: не было у него никакого плана вовлечь меня в новую политическую авантюру. Я думаю, затей Пал Иваныч такое, меня бы легко было поднять. Но не судьба! А судьба была забросить все думы о политике и продолжить работу над рукописями.

Когда, наконец, застольные разговоры коснулись моего нынешнего увлечения, глаза мои вспыхнули, лицо сделалось задумчивым и мечтательным.

- Я, Пал Иваныч, когда закончу роман, над которым работаю, хочу написать о себе, о тебе – о наших делах в райкоме, его злодеяниях и прочем. Пережито немало испытаний, но сущность моя крепка, и есть желание рассказать о них – расставить, так сказать, все точки над i. 

- Грандиозные планы! – подивился Кожевников.

- И это не все! Когда выпишусь весь, отправлюсь странствовать – как Чейз путешествует по планете в поисках тем для своих детективов. Только я буду искать суть бытия. Видишь, как жизнь моя складывается – семейная жизнь не получается, к богатству и почестям стремления нет. А есть желание узнать все на свете.

Мы уже закончили застолье, и я пошел провожать Кожевникова на автобусную остановку, когда он сказал:

- Знаешь, тебе совершенно не обязательно посвящать свою жизнь подвижничеству. Попробуй найти хорошую женщину, которая тебя успокоит и направит в нужное русло.

- Это не подвижничество. Это не жест, не эксперимент. Это цель, Пал Иваныч, цель на всю оставшуюся жизнь. Мне действительное многое хочется познать. Например, почему люди врут? И можно ли существовать без лжи?

Он улыбнулся.

- Если узнаешь, мне расскажешь…

- В том-то и дело, что я хочу все познать и записать. Или, по крайней мере, что успею. Знаешь, у меня есть подозрение, что все наши судьбы давно расписаны – и мы живем ровно столько, пока полезны. Потом природа убирает со сцены притормозившихся…

Невольно заразившись моим энтузиазмом, он кивнул:

- Будем надеяться, что ты прав.

И добавил:

- А ты все такой же – буквально дышишь гениальными идеями, как я вдыхаю обычный воздух. Ты их, наверное, видишь во сне, кушаешь на обед или ужин. Знаешь, Анатолий Егорович, я восхищен твоей изобретательностью… действительно восхищен, но мне этого мало. Если есть народные массы, будут и лидеры. Я готов влиться в любую команду, если будет обоюдная польза. Кроме того, где власть – там выгода. Кто знает, что будет дальше? Может быть, работая на новую власть, и я буду процветать… 

Назовите это тщеславием, но мне были приятны похвалы моего бывшего многомудрого шефа. А вот остальное не очень…

Пал Иваныч уезжал – я смотрел вслед автобусу. Что я чувствовал? Да ничего. Хоть мы и по-прежнему испытываем друг к другу симпатии – в новой стране каждый пойдет своею дорогой. А то, что страна у нас обновляется, ясно, как божий день. Что пойдет она в новые дали. Что поведут ее новые люди. Мне лично во властные структуры больше не хочется. Мне хватает начальником замечательного человека капитана Турченкова. И незачем больше думать об этом. Я свободен от властных амбиций.  Наконец-то, свободен.

Интересно будет понаблюдать, как будут открещиваться от партии ее бывшие истинные партийцы.

А потом случился ГКЧП (Государственный комитет по чрезвычайному положению в стране). Несколько членов Политбюро устроили государственный переворот. Горбачева притормозили в Форосе. В Москву ввели танки. Перспективы столкновения народа и армии были настолько черные, что страх перед ним был уже ни к чему. В голову лезли газетные реплики времен революций начала века – царство хаоса… водоворот бесконечных мерзостей… выгребная яма безумия… – называли Россию тех времен западные издания. Прошлое возвращается…  

Лично я оставался абсолютно спокоен – воспринимал все происходящее с отстраненностью наблюдателя: любопытство взяло верх над всеми прочими чувствами. А прапора взбунтовались: отказались выполнить приказ командира полка – явиться в штаб и получить табельное оружие. Ехать с ним в город они боялись – боялись, что бандюки начнут охоту за пистолетами. И никакие доводы их не могли переубедить. Такие вот у нас защитники родины… За державу-то как обидно!

Но как они были беспомощны и неумны эти члены ГКЧП. Только на экране их увидел, только чуточку их послушал и сразу понял: дни руководящей и направляющей сочтены – за такими никто не пойдет. Можно было смело выходить на улицу с улыбкой на губах и с задорной песней в зубах. Хотя, памятуя угрозы Ручнева, не лучше ли отсидеться в каком-нибудь закутке?

Отчасти мне хотелось это, и Турченков разрешил:

- Сейчас нам будет не до регламентов. Ты, Егорыч, пока дома сиди.

Но я приезжал. Как тут дома усидишь, когда в стране три четверти века не было революций? Мне ужасно хотелось посмотреть, какие рожи будут у доблестных защитников Родины при смене власти – ведь присягу давали и все такое…

В ТЭЧи не работали. Целыми днями сидели в курилке, слушая и обсуждая новости. Из будки диспетчера на всю территорию разносился голос репродуктора. В кабинете начальника был телевизор. Но там не протолкнуться…

Войска вышли из повиновения ГКЧП. Горбачев вернулся в Москву. Народ, прозрев, хотел Ельцина. Как будто вдруг отдернули занавеску, и тьма сменилась светом. Многие после ареста ГКЧП почувствовали себя одновременно освеженными, обновленными и возрожденными.

Мою сущность охватил жуткий восторг. Мне хотелось при виде Ельцина на экране встать и захлопать в ладоши. Мне казалось в эти мгновения, что я сделался в десять раз сильнее, чем был прежде. Мне хотелось вопить во всю глотку и скакать на площади, как это делают москвичи. Я ощущал биение сердца, бесконечный ток крови по жилам, шорох и свист в мехах легких. Я чувствовал слабейшие электрические разряды, пробегающие в мозгу. Я видел мысли, которые они означали.

Меня охватило искушение – взять отцову двустволку, пойти и лично арестовать аппарат Увельского райкома партии. Только кому их передать? Может быть, расстрелять? Но так далеко искушение не распространялось.

Потребовался интеллект писателя, чтобы понять – все, что нужно стране и истории, сделают без меня. Мое дело – наблюдать, осмыслить и записать. И потом, народная мудрость жителей южных морей гласит – безопаснее всего плыть за хвостом акулы.

Но тут мое восторженное настроение от падения КПСС было испорчено новой вестью – Союз нерушимый республик свободных начал разваливаться на куски. Осмыслить происходящее не успевал – негодующий разум вступил в борьбу с кипением пробудившейся энергии. Примирился на – ладно, в России как всегда: до основания, а затем… В мозгу забулькал непрошенный смех.

Надолго возникла странная двойственность – какая-то слабость от недопонимания происходящего, и в то же время я почему-то никогда не чувствовал себя настолько уверенным. В прошлом не раз переполняли меня бесшабашная самонадеянность, радостная вера в собственный интеллект и энергию. А сейчас я сам себя не узнавал. То чувство, что испытывал теперь, было куда более спокойным и уравновешенным – это была несокрушимая вера в себя и судьбу, которая не подведет.

Конечно, все это чересчур отдавало мачизмом – тут не было места анализу тонкому. Но после демаршей чухонцев в Прибалтике и накаленной атмосферы в Приднестровье я стремительно впал в уныние и замкнутость. Возвышенные чувства от падения КПСС были еще слишком свежими и робкими, плохо переносили, когда их отвергали: кое-кто под шумок на окраинах пытался реализовать свои личные амбиции. Теперь они оказались загнаны в глубь, и на их место вернулись старые знакомые – гордость, отчуждение и стальная решимость. По ночам по-прежнему был поглощен своим делом, но теперь занимался им с чувством легкого отвращения к происходящему. Может, это и нездоровое чувство, но оно помогало мне сосредоточиться над материалом.

А сейчас надо было именно сосредоточиться.

Народ по-прежнему митинговал, и эти толпы представляли собой чрезвычайно соблазнительную приманку для алчных к власти всяких махровых лидеров. Чтобы оценить происходящее в стране достаточно было одного слова – хаос.

Разумная стратегия требовала, чтобы армия не вмешивалась в события, сохраняя нейтралитет. Если бы армия обнажила оружие против народа, думаю, интервенция в страну сил НАТО была бы неизбежна. А так – при всей революционной подвижке масс, войска оставались на своих местах. И это была грозная сила для Пентагона. Хотя надо признать – очень была велика вероятность погибнуть нашей Земле в невероятной вспышке света, превратиться из цветущей планеты в сноп потухающих искр…

Если верить историческим фолиантам, героическая кончина – прекрасная штука. Мне один раз это чуть-чуть не удалось – расстаться с жизнью на дне Ханки вместе с плененным китайскими диверсантами экипажем нашего ПСКА-269. Похоронили бы нас в братской могиле, и девчонки нам цветы приносили. Что может быть прекраснее?

Но в эти судьбоносные дни для страны я заболел. Сначала просто резь в глазу и покраснение, потом боли стали невыносимые. Вместо работы, на которой нечего было делать, пошел в больницу. Врача-окулиста в районе не было. Фельдшер поставила диагноз – коньюктивит, и выписала мази.  Ночью выпил бутылку водки, чтобы не повеситься от острой боли. Утром пришла соседка бабушка Груша, поставила свой диагноз – «нутряной ячмень». Пошептала, плюнула – боль прошла, но и глаз отказался смотреть на мир. Выписали мне направление в южноуральскую поликлинику. Вот там прекрасная женщина-врач Меркулова определила, что у меня острый иридоциклит, то есть – воспаление радужной оболочки глаза. А на пораженном глазу уже красовалось бельмо.

Положили меня в больницу, стали от кривости спасать – процедурами в физкабинете, таблетками и уколами. Представляете? – в веко… ладно что не в сам зрачок, который, казалось застыл на веки и никак не хотел фокусировать.

Время шло – прекрасное время конца лета. Просто обидно было в такие славные деньки находиться в палате и ничего не делать. Самое время поразмышлять о несовершенстве мира. И я размышлял до отупения….

Однажды на утреннем обходе Меркулова спросила меня:

- Как дела?

- Понятия не имею, - чрезвычайно остроумно ответил я, на самом деле испытывая клаустрофобию существа, загнанного в угол.

Много ли способный офтальмолог вынес из этого признания, неизвестно – она только что-то сердито буркнула и отвернулась. В конце дня в своем кабинете на первом этаже рассматривая мой зрачок в сой микроскоп, она сказала то ли мне, то ли себе:

- Над этим делом придется попотеть.

И вот тогда она решилась поставить мне укол в орбиту – по-моему, первый такой укол в ее жизни. Что это значит, распространяться не буду, но помирать буду и буду помнить, как игла скребла по кости моей глазницы, отыскивая место куда бы ей впрыснуть содержимое шприца. Вот такие дела.

А потом они пошли на поправку – говорю про дела. Разрываемый из сетей бельма атропином, зрачок сначала принял форму груши – и все шарахались от меня – потом растекся по радужной оболочке. Далеко-далеко включилось маленькое светящееся окошечко, и в течение нескольких дней я наблюдал, прикрыв здоровый глаз, как оно медленно приближается сквозь непрозрачную пелену. В окошечке двигались какие-то фигурки, но разглядеть их не мог. А потом… Свет мало-помалу становился ярче и наконец вернулся полностью – глаз стал видеть, но пока все расплывчато. Меркулова объяснила, что после прекращения действия атропина, зрачок начнет фокусировать, и зрение восстановится.

Она была очень рада – почти так же как я.

Сложена она была довольно складно и ходила весьма сексуально, как говорится, от бедра. Глаза у нее были прекрасные – не смотри, что профессионал. И еще, говорят в палате, незамужем. Придется стать ее сказочным принцем. Вот расколдует и тогда…

При выписке отделался коробкой конфет.

На работе ждал сюрприз. Капитан Турченков перевелся в Кустанай – в поиско-спасательный полк космонавтов, возвращающихся на землю. Жаль…

 

 

Добавить комментарий

ПЯТИОЗЕРЬЕ.РФ