Удивительно, как охотно люди сражаются за коммунизм и как неохотно живут по его предписаниям
Тупой, еще тупее…
Проспал в то утро неприлично долго. Встал, побрился-умылся, позавтракал и начал собираться в город, на фарфоровый завод.
Вот он отец – непривычный гость в нашей квартире.
- Пойдем со мной?
- Куда?
- В райком партии к Пашкову.
- Зачем?
- Я был у него – теперь он хочет поговорить с тобой.
- Это катастрофическое отсутствие здравого смысла, - сказал я.
- А вот посмотрим!
- Боже мой, тебе словно мало моих несчастий. Что вы опять задумали?
Он дважды кивнул, глядя на меня размытыми старостью голубыми глазами, и улыбнулся – возможно, с юмором или симпатией к кому-то неприсутствующему. Впрочем, догадаться нетрудно к кому.
- Думаю, ты недооцениваешь моих заслуг перед Родиной. Я вот зашел в кабинет, показал свое удостоверение инвалида войны, и он сразу поменял тон разговора.
Тут только я обратил внимание, что отец при ордене и всех медалях. И еще понял, что отец надавил своими заслугами на Пашкова. Конечно, разговор был обо мне.
- Надо было раньше сходить – все бы твои мучения давно закончились, - он сделал паузу. – Нормальный мужик, зря ты с ним конфликтуешь.
Немного погодя снова заговорил:
- Думаю, в райком тебя не вернут, но в газете работать оставят. Нет причин тебя выгонять – он согласился.
- Не понимаю. Что изменилось то?
- Я нашел к нему человеческий подход, - сказал отец. – И мы сообща добились прорыва в твоем вопросе. Тебя оболгали в его глазах – и эта ложь была умышленной. Я доказал ему это, он согласился. Ну, нет у него причин тебя преследовать.
Я наблюдал за ним – как он сидит на стуле и горячится, размахивая руками, убеждая меня, что достиг понимания с первым секретарем Увельского райкома партии – и приходил к выводу, что выхода у меня нет, если не хочу лишиться отца: надо идти с ним к Пашкову. Что там этот гавнюк затеял, не мог догадаться, но то что отец попался к нему на крючок, было ясно, как дважды два.
- Он тебя даже хвалил: говорил, что ты умеешь много и плодотворно трудиться; только заскоками страдаешь слишком часто. У тебя, говорил, хорошие знания. В резерв тебя включили на редактора газеты. Видишь как! Не пойму, чего тебе не работалось? Он говорит, все уважали, а ты взял и заявление бросил на стол.
- Что он про газету говорил?
- Говорил, что если ты исправишься и возьмешь себя в руки, он не будет против твоей работы в газете. И еще я ему слово дал, что буду тебя контролировать.
Я усмехнулся:
- Материалы будешь вычитывать?
Батино лицо расплылось в хитрой улыбке:
- Ремнем стегать, если на тебя пожалуются из райкома.
Детский сад!
- Пап, ты ему веришь?
- А что нам еще остается делать?
- Вчера ты о борьбе говорил…
Сильно понизив голос – будто кто-то подслушать мог:
- Как говорил Суворов: мир заключай, но порох сухим держи.
Может, Суворов говорил, может еще кто… Ситуация сложилась такая – отец угодил в ловушку к Пашкову и меня за собой тянул. Он сейчас окрыленный от полученных похвал, он сейчас бодрячком – откажусь с ним в райком пойти, и, глазом не моргнув, проклянет.
- Ладно, пошли к Пашкову.
Замедлив шаг, выйдя из дома, таки спросил:
- Пап, а может, ну его нахер. Светачков мне работу обещал на южноуральском фарфоровом заводе – отсидимся, отдышимся там, связи наведем с центральной прессой, а потом так ему засандалим в толстую жопу, что он полетит со своей должности к чертовой матери.
Нет, сейчас отец на такое не купится. Он договорился с Пашковым – нашел с ним общий язык. Ему хочется быть и чувствовать себя спасителем моей карьеры.
Вопреки здравому смыслу я иду вслед за ним.
С крылечка райкома нас заметила Демина Людмила Александровна. Сардонически скривив губы, она останавливается и выжидает. Приветливо здоровается с отцом, расспрашивает о самочувствии. Я хоть и кивнул, типа - здрасьте, упорно меня не замечает.
Хвала Аллаху, что отец не знает об инциденте с моей учетной карточкой члена КПСС – ох, бы он, обласканный Пашковым, и устроил ей сейчас битву на Куликовом поле.
- Льготами на медицинские лекарства пользуетесь? – ворковала Демина, беседуя с моим отцом. - Путевки бесплатные или со скидкой? Не забывает наша партия о вас, ветеранах – заботится. А куда сейчас направляетесь?
Тут отец выдал, чего даже я не ожидал:
- К Пашкову, пристраивать своего оболтуса. Институты кончают, а работать не могут. Мы без институтов народу и партии верно служили, кровь проливали не на жизнь, а на смерть.
На лице у Деминой заиграла ухмылка:
- Правильно вы сказали – иным не впрок дипломы идут. Нет, Егор Кузьмич у нынешней молодежи закваски вашей, пролетарской – потому и шатает их.
Меня охватил озноб от двусмысленности обстановки – не хотелось спорить с этой абсолютно безнравственной женщиной и молчать тоже не было сил.
- Как я понимаю, вы уже были у Александра Максимовича и о чем-то договорились с ним? - голос ее стал ровным, но лицо напряглось.
- Ну да, он теперь самого виновника хочет послушать, - отец кивнул на меня.
Последнее слово было сказано Деминой совершенно иным тоном:
- Удачи…
И она удалилась.
Остановился я.
- Пап, ты зачем перед ней унижаешься? Это лисье отродье кого хошь вокруг пальца обведет, а ты перед ней – сю-сю-сю… и меня позоришь. Что случилось с тобой? – не пойму.
Я взял его за руку:
- Слушай, возьми себя в руки. Ты почему-то стал верить всему, что они говорят. Я даже боюсь за тебя. Сейчас Пашков тебе полные руки каки навалит, и тебе станет плохо. Они же враги, что твои самураи – ты чего так расслабился?
- Они же твои товарищи! Ты с ними к нам приезжал – вспомни! – водку пили. Что сотворилось со всеми вами?
- Долгая история – когда-нибудь я расскажу тебе все. А. впрочем… в двух словах. Демина оболгала меня в глазах Пашкова. Тот разбираться не стал, а сказал: «Фас!» Вот на меня и набросились.
- Зачем же, черт возьми, ей понадобилось это делать?
- Свою жопу спасала. Все они тут одним дегтем мазаны. Ну их нахер, пойдем домой.
- Нет, пойдем-пойдем, - отец отвел глаза. – Нас ждут.
Старый мальчик – он надеется на чудо, на сказку. Он уже отрекся от Сталина, но еще верит в Ленина. Это вера никому не мешает, и я его не переубеждаю. Придет время сам поймет – кто есть кто.
- Пап, пожалуйста, не верь никому. – убеждал я его на пути к кабинету Пашкова. – Попытайся посмотреть на них не как на власть повелевающую, а как на власть, обязанную помогать простым гражданам, соблюдая их интересы. Может ли она внушить доверие? Права ли она? Вспомни молодость и бои свои с партократами – не расслабляйся от сладких речей.
Отец пожал плечами, не отрывая взгляда от таблички на двери «Первый секретарь Увельского РК КПСС Пашков А. М.»
- Так вот, Анатолий Егорович, - когда мы вошли и присели с отцом за столом совещаний, начал свою речь Александр Максимович. – Мы познакомились с вашим отцом – он замечательный человек: фронтовик, орденоносец. Считает, что воспитал вас порядочным человеком, и недоумевает, почему вы ушли из райкома партии. Так почему?
Я с поразительным самообладанием ответил:
- Людмила Александровна заявила, что считает меня непорядочным человеком и работать со мной больше не будет. Так кому писать заявление – ей или мне?
- Никому не надо – надо было по-партийному сесть за стол и все обсудить, найти консенсус. Так, Егор Кузьмич?
Отец кивнул и усмехнулся – в усмешке промелькнуло нечто вроде удивления.
- Так почему же вы не сели со мной за стол по-партийному, не спросили, что вынудило написать меня это заявление, а начали топать и кричать, что выгоните меня на мороз без ордера и партбилета. Потом прокурор вам объяснил, что комната занята по закону и не мной, а жильцами, проживающими в коммуналке. И из партии меня выгнать не нашлось причин. Погорячились вы, Александр Максимович, крепко погорячились.
Пашков смотрел на меня чрезвычайно недвусмысленным взглядом, означавшим – ты и сейчас обличаешь, а не просишь прощения: это ты зря. Потом перевел взгляд на отца и выражение его лица изменилось. Он мягко сказал:
- Значит, вы считаете, что в основе конфликта разногласия между нами?
- Ну, если Людмила Александровна наехала на меня по вашему указанию, то да.
- Ладно, вы ушли из райкома по собственному желанию – это ваше право. Но зачем же вы снова отправились в газету? Разве вы не знаете, что «Ленинское знамя» - печатный орган райкома, и работать там могут лишь люди обличенные его доверием?
- Не отправился, а направлен был южноуральским горкомом партии, лично вторым его секретарем Светачковым.
- Вы ввели его в заблуждение, не сказав, что ушли из райкома с конфликтом?
- Как раз это я ему говорил. Он сказал мне – будешь работать на город и не суйся в село.
Спор с Пашковым продолжался уже почти час. Отец упорно молчал, с любопытством поглядывая на нас – чья возьмет? Первый секретарь с ослиным упрямством подталкивал меня к мысли – покойся, может быть, и прощу. А я-то отлично знал – никогда он не простит того, что было между нами: он просто пытается сохранить перед моим отцом имидж положительного руководителя.
- Вобщем, Людмила Александровна, все просчитала и оставила мне небольшой выбор – либо писать заявление, либо клепать на себя самого: да, вы правы, я непорядочный человек, обещаю исправиться и стать порядочным.
- А вот это хорошая мысль, - встрепенулся Пашков. – Признаться и попытаться исправиться.
- В чем? В том, что начальник всегда прав?
- А хотя бы!
Я полуобернулся к отцу и развел руки – видишь, мол, какие здесь люди?
Отец нахмурился, не осуждая, а соображая. Пашков тоже, но по другой причине – я видел, как он лихорадочно ищет выхода из ситуации, которая достигла кульминации. Признавать свое поражение в дискуссии, тем более с инструктором, он не привык.
Лично я бы на его месте выдвинул что-то философское – мол, у каждого своя правда, каждый радеет за свою выгоду; причем первый секретарь печется за весь район, а я, его оппонент, беспокоюсь о собственной выгоде. Или проще, по-народному – каждый видит горизонт со своей колокольни. И отец, пожалуй бы, согласился с его выводом. А я бы был побежден в его присутствии.
Но Пашков был глуп и подл. Он пошел своим путем.
- Значит, Анатолий Егорович, вы считаете: все дело в нашем с вами личном конфликте. Так? – и не дав мне ответить, повернулся к отцу. – Егор Кузьмич, а не хотите ли посмотреть и послушать, как к вашему сыну относится весь аппарат райкома?
Отец кивнул.
- Тогда прошу вас – подождите в рекреации коридора. Когда соберется народ, я вас приглашу.
Мы покинули кабинет и приемную, сели в кресла возле телевизора на ножках.
Еще когда мы шли к двери, Пашков нажал кнопку селектора и приказал секретарю в приемной:
- Валентина Михайловна соберите аппарат в мой кабинет для совещания.
Мимо нас потянулись сотрудники райкома партии. Никто со мной не здоровался. Только Фетисов сказал «Здрасьте» моему отцу – помнил, как был в гостях у него дома. Ну, что сказать – красивый жест. Чудаков, которого батя в тот вечер излечил от насморка чесночным настоем, воровато спрятал глаза.
Поток иссяк. Нас никто не приглашает.
- Знаешь, чем они сейчас у первого занимаются? Роли распределяют – кому и как меня обосрать.
- М-да, - только и сказал отец; в его голосе сквозила усталость – типа, скорей бы все кончилось!
А кто тебя сюда гнал? старый ты большевик! На что надеялся? Чего хотел добиться? Наградами погреметь? Инвалидной книжкой пофорсить? Так ребятки здесь настолько ссученные, что им по барабану твои заслуги.
Сейчас я спорить ни с кем не буду – их мнения мне до лампады. Отец, надеюсь, уже разобрался, какой обормот сам Пашков. А каков руководитель, таковы и… нет, слуги еще серей и бездарнее.
Отец мой – человек малограмотный: письма писал – сестра со смеху помирала. Но силен был крестьянской смекалкой. Всегда разговор свой с малознакомым человеком при власти начинал как бы с заискивания, даже с лести. Но стоит ему понять, какой глубины интеллект перед ним – тон его речи тут же менялся.
Когда поднимались и выходили из кабинета Пашкова, переглянулись – в его глазах светилась ирония, замешанная на презрении. Эта была оценка интеллекту первого секретаря Увельского райкома партии. И я успокоился – скандального финала, на что надеется товарищ Пашков, для меня не будет. Хотя обстоятельства могут по-разному повернуться. Стоит ли говорить о коллективном разуме аппарата, как о нечто недостойном внимания и уважения? Противника опасно недооценивать. Но я уже решил в полемику вступать не буду – это правильная тактика. Пусть петушатся, душу потешат… петухи!
Я усмехнулся, представляя, что сейчас будет. Как их Пашков там наставляет – лгите во благо партийного дела, грех я возьму на себя. Вот как раз ложь может меня спровоцировать на ответные реплики. А один против всех – выглядит жалко и униженно, если он не кричит. А кричать-то нельзя. Надо все гордо снести. Ведь отец уже на моей стороне. А упырей этих в чем-то убеждать или перевоспитывать – бесполезно. Уверен, жизнь их всех поломает в мелкие дрова. Ведь без партийных погон они все – ничтожества.
Как раз мне сейчас захотелось – пусть они побольше врут. Главное – чтобы отец это выдержал: я снесу, у меня выбора нет….
Нас пригласили в кабинет к Пашкову.
Аппаратного народу собралось немного – все уселись за стол совещаний на одной стороне: к стене спиной, к окнам лицом. Не было второго секретаря – начинала строй моих хулителей Людмила Александровна Демина и далее прочие по убывающей своего ранга. Раньше мы тоже сидели с отцом за этим столом с одной стороны, а Пашков в торце – на своем обычном месте. Теперь нам поставили два стула отдельно – на всеобщее, так сказать обозрение. Как преступников на суде. Ну, погнали – судите, господа присяжные упыри с вурдалаками!
Пашков начал так:
- Ко мне обратился старый коммунист и фронтовик Агарков Егор Кузьмич, отец небезызвестного вам Анатолий Егоровича. Его волнует судьба сына, которого, по его мнению, он воспитал хорошим человеком и преданным партии коммунистом. Я не смог убедить ни отца, ни сына, что поведение Анатолия Егоровича, особенно в последнее время, не отвечает требованиям морального кодекса строителя коммунизма. Может, вы попробуете? Кто желает высказаться?
Поднялся Мозжерин, председатель комитета партийного контроля – совесть наша, образно говоря:
- Я не раз беседовал с Анатолием, и все время чувствовал, что его куда-то заносит. Есть Устав партии, есть труды Ленина, есть постановления съездов и пленумов – там ответы на любые вопросы. А он несет отсебятину, как будто не в нашей партии состоит на учете. Вы в какой партии состоите, Анатолий Егорович? – скажите нам.
Ох, и ловкий ты лжец – подумал я о Мозжерине, – вынудил таки отвечать.
- Считаю вопрос риторическим. Не могли бы вы поподробнее об отсебятине….
Владимир Николаевич не смутился:
- Ну, пожалуйста. Какую роль вы отводите секретарю партийной организации в общегосударственной схеме?
- Блюстителя протокола – собирать собрания коммунистов, подшивать протоколы постановлений, осуществлять контроль за их выполнением.
- А сам лично он не должен руководить производственным процессом? Отвечать за него перед вышестоящими органами?
Вот тут ты Мозжерин, сукин сын, попался! Мне-то ведь нечего терять, а тебе… Ну, сейчас увидишь!
- Чтобы самому не впасть в риторику, отвечу примером на ваш вопрос – вот что бывает, когда безграмотный секретарь сует нос в дела, в которых он не сведущ. Главному зоотехнику совхоза «Приозерный» приказал один секретарь поставить всех бычков поголовно на привязь. В том числе и последнего срока откорма – а там есть экземпляры весом в полтонны. Представляете, что могло бы случиться не вмешайся газета вовремя….
Эффект разорвавшейся гранаты!
Интеллект с Пашкова в ботинки сполз – он уставился в стол остекленевшими глазами.
Мозжерин вдруг заметил, что он стоит, а я сижу – как будто судят его, а не меня. Он плюхнулся на стул и рот, было, открыл, чтобы продолжить полемику сидя. Но Демина очень явственно прошипела змеей:
- Заткнись!
Пипец твоей карьере, председатель комитета партийного контроля!
Все вдруг замерли и напряглись – всем вдруг понятно стало, что на его месте мог оказаться любой, кто ввяжется в эти смертельные игры с судьбой.
Пашков, понятно, в ступор впал. Демина с трудом дышала, но молчала – лицо ее выражало неприкрытую злобу. Кто следующий, товарищи? Скучно становится.
Поднялся Александров. Тупее никого не смогли найти?
- Я как-то захожу в пивбар – там Анатолий Егорович в кругу матерящихся парней: в руке кружка пива, в зубах папироса. Я хочу его спросить – таков теперь ныне моральный облик строителя коммунизма?
Такое вполне могло быть после матча или тренировки, но только до моего вступления в общество борьбы за трезвость. Как вступил – со спиртным завязал. А вот ты, Владимир Ильич Филиппок-Безграмотный, до сих пор по пятницам водку пьешь в гараже – это как соответствует облику?
- Ну, что молчишь? – это он уже наседает, почувствовав, видимо, что ухватил меня за жабры.
Диспозиция прежняя – он стоит, я сижу.
- А вы, Владимир Ильич, зачем в пивбар-то зашли? Проволоку для «жучка» купить? Так там кроме пива, сушеной рыбы и сигарет ничего больше нет.
- Вопрос касается тебя, а не меня, - проглотив моего «леща», насупился Александров.
- Тогда объясните мне, тупому, ежепятничные возлияния спиртного в райкомовском гараже соответствуют моральному облику строителю коммунизма?
- Ты туда тоже ходил, - полез Ильич в свару.
- Ходил, пока в общество борьбы вот с такими пьяницами не вступил. Вы меня видели в гараже после мая прошлого года?
- Ты, Анатолий Егорович, зря задираешься, - это было сказано очень тихо и походило на вызов.
- Что, выйдем во двор один на один? – будем биться: я за трезвость, ты за пьянство.
- Много чести! – Александров сел и отвернулся.
В принципе, неплохо выступил – гораздо лучше Мозжерина: и Пашкова не подставил, и себя уберег от репрессий. Глуповато, конечно, не убедительно – но на его интеллект сойдет.
Я всегда питал к этому человеку слабость. Снять костюм с него да галстук, надеть промасленный комбинезон – вылитый артист Борис Андреев в роли шебутного тракториста. Какой тебя черт в райком занес, Ильич, если ты в слове из трех букв делаешь четыре ошибки? Рука, говорят, у тебя в ЦК. Дак, поди, уж выгнали нахер – Горбачев старичье цековское грузовика на свалку вывозит.
Текли минуты. Все молчат. Чем дольше это тянется, тем дольше будет тянуться.
Я покосился на отца – как он воспринимает буффонаду? Не стыдно за то, что верил кому-то и унижал себя просьбой? Восход солнца нельзя поторопить, как и райкомовца убедить в том, что он – слуга народа.
Подумал, глядя на скуксившихся упырей, Паши Кожевникова вам не хватает – он умница и боец, он задницы не вылизывает, а дела вытворяет. Против него мне бы не устоять – надо признать. Но я был прилежным учеником и кое-чему у него научился.
Ну что, пора заканчивать, господа присяжные упыри с вурдалаками?
Заключительную речь мне говорить или подождем, когда Пашков оклемается – у него, похоже, предкоматозное состояние.
Да, недооценили вы меня. Хотя к чему злорадствовать – вот вы сидите сейчас по уши в дерьме, но на работе и за приличную зарплату. А выеду отсюда, как победитель, на белом коне, но без работы и без гроша в кармане. Как говорится – каждому свое.
Я думал, что все позади – больше никто не рискнет наезжать, но это было лишь временное затишье. Мне казалось, что все закончилось – те, кому не дали роль обличителя, облегченно вздыхали. Но был еще порох в пороховницах и ягоды в ягодицах – одна из них заговорила глухим голосом, сидя на своем месте.
- Я когда читаю газетные материалы Анатолия Егоровича, чувствую в них слабину какую-то – недоговоренность, непродуманность. Рано ему еще в районной прессе работать – чуток подучиться не мешает.
Это был Иванько, первый секретарь Увельского райкома комсомола. И удар его был продуманный – в самое болезненное место. Но так думал он – я так не думал.
- Вы, Валерий Владимирович, новичок в этих стенах и того не знаете, что в октябре 1985 года бюро Увельского райкома партии, утверждая мою служебно-партийную характеристику, рекомендовало меня в резерв на должность редактора газеты «Ленинское знамя». Как вы считаете? – слабенького журналиста они бы стали рекомендовать? Если они не разобрались и проглядели, то можете их поругать – трое из членов бюро сейчас сидят рядом с вами. Прямо так же, как мне – смело, правдиво, по-комсомольски – скажите им: куда же вы, вашу мать, смотрели, черти лопоухие, ну….
Демина сделала замечание, цыкнув с досады и бросив ручку на стол:
- Анатолий Егорович, ведите себя поскромней – вы в райкоме, а не на футбольном поле.
Действительно, что это я, в самом деле, разгорячился?
Но каков у нас комсомольский лидер! – говорлив, бессовестен, по ветру хвост держит – далеко пойдет! Если в область не заберут, скоро начнет копать под Пашкова. Но горяч, конечно – сказали обкакать товарища, он и дунул во всю прыть жидким стулом: себе на брючины, на галстук, значок комсомольский…
Не думаю, что кто-нибудь подсказал ему тему – он не знал того, что известно всем остальным. Просто сказали – «Фас!», а куда кусать, выбирай сам. Вот он и выбрал весьма неудачное место. Александров посильнее выступил – хуже только Мозжерин.
Да, Александр Максимович, уехал Кожевников на учебу, и не осталось в аппарате мозгов – либо хитрецы типа Деминой, либо болванчики типа второго секретаря. Оно, конечно, спокойнее, когда такие подчиненные – не подсидят. Но ведь хоть кому-то работать надо и чуточку думать. Плохи ваши дела!
Ну что, отец? – побывал-убедился: кто есть кто, и кто ведет к коммунизму нас. Комментарии, как говорят журналисты, излишни.
Я покосился на него. Отец сидел, сильно ссутулившись. Истерзанное морщинами лицо потемнело. Но мне кажется, это просто усталость – выцветшие от времени голубые глаза выдавали зайчиков бодрячка. Будет о чем на скамейке рассказывать – ай, да партия, наш рулевой!
От духоты в кабинете у меня лбу и под мышками выступил пот, и я, откинувшись на спинку стула, подумал – совсем потерял форму с этой проклятой травмой. Тридцать три – это ведь не старость. Это возраст Христа, и вот она – моя Голгофа. Покрасуюсь еще на кресте и стану в районе бессмертным.
Неужели я это сделал? Весь райком сделал один? Они хотели меня осудить, унизить, растоптать, а теперь и не рады, что связались. Так получилось, что мы оказались противоборствующими сторонами, а судьей выступил мой отец, орденоносец-ветеран.
Ну же, упыри с вурдалаками, падайте в ноги и просите прощения. Боже, ну и дела!
Опять Пашков в лужу сел, как прошлый раз с воровством Александрова.
Для чего он все это устроил – показательные выступления? хотел меня опустить в глазах отца? думал, аппарат ему поможет?
А что получилось? Правильно – очередной бздык твоего интеллекта.
Насколько же сильна и могуча партия наша – с такими дураками и все при власти!
Спасибо дедушке Ленину за ее зачатие. Или Сталину? Он же КПСС к абсолютной власти привел.
Некая педантичная составляющая моего сознания обещала – нынешняя твоя победа (?) скоро обернется новыми гонениями; это будет война без конца, а инициатива и сила не на твоей стороне; оно тебе надо? Пора заканчивать бодягу….
Пашков, наконец, пришел в себя.
- Как видим, в своих заблуждениях Анатолий Егорович не прошибаем. На все советы товарищей у него один ответ – вы не правы. Мы ничем не сможем помочь вашему сыну, Егор Кузьмич, увы.
- А я вижу, - поддакнул отец.
И Пашков подозрительно на него покосился.
А я подумал – система дает себя знать. Если бы знать, насколько далеко все это простирается, насколько глубоко пронизано общество партийной бюрократией, и чем там в Кремле Горбачев занимается, где его долбанная Перестройка… то я бы знал, что делать мне: бороться дальше, оставаясь в районе, и низвергать авторитеты, или драть, сломя голову, куда-нибудь подальше из этого царства упырей с вурдалаками. Кабы знать!
Что причинит больше страданий – постоянное давление здесь или мытарства на чужбине? Кабы знать!
Слушал Пашкова, смотрел на него, и на ум пришло совершенно холодное и независимое понимание – мне никогда это сборище партайгеноссе не победить: сколько не суй их мордой в дерьмо, оно будто не липнет к ним – людям без совести и морали. Потом внезапно ощутил в себе хладнокровие и ясность в мыслях – такова жизнь! и нечего раскисать… Завтра поеду в обком и наклепаю на тебя, Александр Максимович, по принципу – око за око, зуб за зуб, подлость за подлость…
Это означает, что я знаю, что делать.
Совершенно спокойно подумал – у тебя задето самолюбие, а передо мной поставлен вопрос на выживание. И будто в подтверждение в голове запульсировала боль.
А Пашков говорил, говорил… теперь он уже воспитывал аппарат: типа – враг хитер и опасен, держите порох сухим. И какой-то язвительный внутренний голос, принадлежащий мне и никому иному, заметил – лучше врагами иметь твой аппарат, чем товарищами. Свои основательные способности предательства и коварства различного рода они постоянно доказывают на практике.
Пашков полностью овладел собой – уже говорит язвительно, забавляясь.
Он говорит, а я думаю – нет, это не его ошибка, это ошибка всей системы. Не было бы Пашкова сидел бы другой партократ в этом кресле – ничуть не умнее, а, может быть, кровожаднее. А этот даже не настолько тупой, каким пытается казаться. Он обладет способностью более-менее точно оценивать людей.
Что же он со мно-той оплошал? – и уже второй раз.
Однако, подзатянул! В его голосе не было ни гнева, ни сожаления – теперь он лишь констатировал факты, которые, конечно же, искажал на свой манер.
Я нервничал и был в нетерпении – у меня по спине вовсю лился пот. Пора уж отправляться домой и хорошенько поразмыслить над тем, что было здесь, и что можно ждать в дальнейшем.
Я знаю, если Пашкова прервать, он замолкнет и, возможно, надолго. Но у меня уже достаточно было проблем в этой комнате с этой сворой. Нет, думаю, надо воздержаться. Я не чувствовал никакого страха, никакого гнева, даже волнения – более того, мне казалось, я настолько запугал этих полемщиков, что ко мне с претензиями больше не сунется никто, даже Пашков. Он сейчас, кстати, говорит не обо мне, а о том, насколько надо быть бдительным при подборе кадров, внимательным при приеме в партию и осторожным в дискуссиях. Выявлять врагов и гнать их из партии! - вот о чем он сейчас говорил. Его проницательность и остроумие были при нем.
Ну, а я не жаждал крови полной победы. Я всегда был сторонником компромиссов. Но уж, если потребуется, я сумею завершить спор в свою пользу.
Пусть эти ребята тешат себя, что чисты от дерьма, хотя только что побывали в нем. Пусть они во всем про себя винят Пашкова – и это верно: он затеял. Я отбился от этой своры – и это главное. А то, что они думают – второстепенно.
Наконец, Пашков закончил трепаться с выражением досады на лице. Посмотрел на нас с отцом – вы еще здесь? – и плечами пожал. Вот эскимо на палочке!
Я кивнул отцу – пошли?
Пашков таки поимел нас – заставил тут сидеть и слушать его болтавню лишние полчаса. Но и у меня в рукаве пакость припасена. Отец уже взялся за ручку двери – я легонько толкнул его в спину. Он остановился и обернулся. Я подал ему руку, которую он крепко пожал. Жест означал – мы вас сделали!
И мы удалились.
Я проводил отца на остановку. Ждали автобус.
- Ну и что? Каковы впечатления? Теперь не жалеешь, что к Пашкову пошел?
- Очень жалею. Как ты с ними работал?
- Так и работал, если б не Демина. Ко всему человек привыкает. А завтра я еду в обком.
- Не думаю, что это следует делать, - покачал отец головой.
- Я хочу, чтобы Пашков знал – на его удар последует контрудар. Иначе он будет меня преследовать, пока совсем не заклюет. К тому же, я его предупреждал – надо держать слово.
- А он ударил тебя?
- Господи! а то нет? Ну, явился ты… другой бы на его месте вежливо так сказал: не ходите вы, бесполезно – мы с вашим сыном враги не разлей вода; все вопросы к нему адресуйте. Так нет же, этой сволочи обязательно нервы надо помотать пожилому человеку, да по мне потоптаться лишний раз. То невдамек, что давно уже я ему не по зубам – мог бы отстать: уж кому-кому, а первому секретарю нет недостатка в подхалимах. Что-то зациклился он – меня согнуть.
- Почему-то кажется, что вы могли бы примириться.
- Иногда мне тоже так кажется, но Пашков невменяем – тычишь-тычишь его в дерьмо, а он снова пакостит. Дежавю называется.
Впервые с того дня, как я ушел из райкома, от отца не прозвучало ни циничсного высказывания, ни ядовитого ответа – должно быть, тему моего бегства из Белого дома мы навсегда закрыли. Не хочу быть несправедливым к старику, но он очень был горд, что его сын работает в аппарате. А у меня нет намерения допустить, чтобы он разочаровался во мне.
- Хочу завтра попасть на прием к секретарю по идеологии Соннову – мы немного знакомы.
Его глаза омрачились. Через некоторое время он сказал:
- Ты это твердо решил?
- Твердее не бывает.
- Твои дела тебе известны лучше, но я бы все-таки не советовал: заденешь Пашкова, он снова будет думать, чем и как тебя наказать. Успокойся – и он успокоится.
- У него была сегодня возможность не затевать бузу. Теперь моя очередь.
Я уже мысленно начал подбирать слова, которые произнесу в обкоме, и опять отбрасывал их. Снова ожили старые подозрения, что никто не пойдет мне навстречу. Мне надо врать и обманывать – только так можно чего-то добиться. Это же КПСС!
- Поедешь в обком, попроси их вернуть тебя на работу, - усмехнулся отец.
- Ты про газету?
Он кивнул.
- Конечно же, первым делом.
- Ну, тогда, с Богом! Счастливо добраться.
- Не существует причины, по которой кто-либо мог меня задержать, если за нами сейчас уже внимательно не наблюдают.
Я пошутил, а отец всерьез шутку принял и стал озираться, подозрительно разглядывая каждого незнакомого человека.
Подошел автобус. Отец юркнул в него, сел и прильнул к окну, с тревогой глядя на меня. А я не верил тому, что сказал – этого еще не хватало, чтобы в 1987 году хватали людей на улице по политическим мотивам.
Потом пришел домой и стал объяснять жене, почему поеду завтра в обком партии вместо фарфорового завода. В этом вопросе я показал чрезвычайную решимость – ну, просто дело жизни и все тут.
- Опять во что-нибудь вляпаешься, - сетовала Тома.
- Худшее уже позади.
- А у меня такой уверенности нет. Ты еще не устроился на работу, а снова задираешься.
- Может, мне удастся вернуться в газету.
- Ты им веришь?
- Мне больше ничего не остается.
Усадив малышку в коляску, мы покатили гулять.
По дорожкам сквера ветер гонял опавшую листву. Воздух был прохладен, а деревья почти все обнажились.
- Вот и осень пришла, - сказала Тома. – Скоро зима.
Когда мы вернулись домой, с неба упали первые капли. А потом пошел моросящий дождь.
- Невозможно уйти от своей судьбы, - затеяла Тома на ночь философский разговор.
Мы сидели у окна, выключив свет – Настя спала, и все в квартире спали.
По стеклу окна зацарапала снежная крупа. При такой погоде хорошо сидеть у чугунной батареи, по которой бежит горячая вода. Во дворе горел фонарь. В его неровном свете замерзшие капли дождя летели, казалось, прямо нам в лица.
Тома наказывала мне, что надо купить в Челябинске на Зеленом рынке. А я думал о том, что мне взять с собою в дорогу – прежде всего, это рассудок: не надо думать, что партократ – обязательно дурак. В обкоме наверняка дураков не держат. Хотя память о Соннове и его выкрутасах в Дуванкуле подсказывала обратное.
- Не боишься скататься зря?
- Я не могу вернуться ни с чем.
Моя ложь напугала меня самого. Я ведь ехал с надеждой напакостить Пашкову – лично мне эта поездка ничего не сулила. Но как я мог Томе об этом сказать? Был страх перед возможным презрением жены. Ей непонятна тараканья возня, которую мы с отцом называем политической борьбой.
Я почувствовал трусливое желание быть понятым и обласканным добрыми дядями из обкома. Надежд-то, конечно, никаких, хода вещей не изменить, но хочется верить – а вдруг?
Мы сидели и тогда, когда наступила ночь. Я – с Настенькой на руках. Она проснулась, поела, чуточку поиграла и опять уснула – но мне не хотелось уносить ее в кроватку. Маленький родной дорогой человечек – и за твое счастье я бьюсь с врагами. Ее теплое тельце и легкое дыхание наполняли меня силой.
- Если погода не наладится, все равно поедешь? – спросила Тома.
- Меня вынуждают обстоятельства, - я разыгрывал из себя звезду с древней как мир мужской самоуверенностью. – Другого шанса может не быть.
Я прижал к себе дочь.
Подумал, как сильно она изменилась за полгода жизни – вытянулась, чуточку похудела, волосы стали пышней. Она уже не была грудничком – фруктовыми пюре и кашками мы кормили ее с ложечки. Даже в закутанной, по большим и красивым глазам в ней безошибочно уже узнавалась девочка.
Видя, что мне совсем не хочется выпускать дочь из рук, Тома предложила:
- Пойдем, все вместе ляжем. Спать пора и нам.
Уснуть было нелегко. Мысленно я уже был в обкоме, разговаривал с Николаем Ивановичем и никак не мог подобрать правильной интонации – возмущенной или спокойной? обвинительной или просящей? как лучше-то?
Погрузился в сон, не решив проблему.