Мечты сбываются (3)
Люблю детей! В хорошем смысле слова.
/Н. Резник/
Лифт был спаренный – две шахты с чугунного плетения калитками, через которые видны движения тросов и противовесов; циферблаты со стрелками указывали номер этажа, где находятся кабины. Обслуживали подъемники два флегматичных лифтера в ливреях – один чернокожий, другой белый.
- Седьмой, - сказал Вагиз и обозначил номер этажа пальцами обеих рук.
- Сьете? – переспросил лифтер, разглядывая его персты.
В кабине, прикрыв за нами калитки, принялся накручивать огромное чугунное колесо – и мы двинулись вверх с тошнотворной медлительностью. Блок самоподъемника? Да нет, конечно – рычаг тормоза. Наследие американской экономической оккупации.
Двухместный номер располагался в середине тускло освещенного коридора, который мыли две горничные, окуная лентяйки в ведро с водой. И прежде, чем мы успели пройти, они умудрились его опрокинуть.
- Блянка! Блянка! …. – и дальше тарабарщина на испанском.
Думаете, ругались? Блянкой звали одну из девушек. А вместе они, уперев руки в бока, хохотали, будто в луже грязной воды увидели нас с Вагизом – поскользнувшихся и растянувшихся.
Интерьер нашего номера в гаванской гостинице «Националь» был прост – в центре комнаты две массивных деревянных кровати; торшер высокий между ними; одну стену занимали раздвижные шкафы с антресолями; в углу два плетеных кресла возле изящного столика о трех ножках, на нем графин с водой и два стакана; в ванной совмещенной ванной комнаты можно было плавать.
Кондиционера не было, но я слишком утомился, чтобы всерьез размышлять над такими проблемами. Главное – была прохладная вода. Первым делом разделся и обтерся мокрым полотенцем. Вагиз же, обшарив все углы, так оценил апартамент:
- Так что сам видишь, парень, дела у нас тут не ахти.
- Ты о чем?
- Говорю, номер незавидный достался – стыдно баб сюда водить. Черт возьми! Я не какая-нибудь ветошь, которую можно сунуть в любую щель. У меня есть права, и я… и я..
Я открыл, было, рот, но спохватился – сказать-то нечего.
Освободил окно от тяжелых штор и увидел море, стеной поднимающееся до горизонта. Оно переливалось и пульсировало – сотни оттенков различных цветов добавлялись к голубому и делали его красочным. Зрелище пьянило. Бодрость прямо таки хлынула в сознание. Самой ирреальностью своей море подчеркивало реальность всего происходящего вокруг. Впрочем, реальность эта была совсем иного свойства, нежели та, к которой привык дома – живее, зримее, экзотичнее.
Никогда не видел столь ярко-голубого неба. Паяльной лампой солнце жарило.
Я на Кубе! На острове несметных сокровищ, о которых со времен открытия Нового Света ходило немало легенд. Однако, судя по всему, нынешняя экономика страны Фиделя Кастро основывалась на общественных работах и распределении благ по потребности – нечто вроде примитивного коммунизма.
- Неплохо бы выучить испанский язык, - сказал я Вагизу.
- За три недели-то? А голова не распухнет?
- По рюмашке за приезд? – предложил Вагиз.
Вытащил из чемодана бутылку водки и поставил на столик.
- Да, пожалуй, - согласился я.
Мы сели в кресла. Вагиз разлил по стаканам – выпили.
- Парень, а тебе какая понравилась? Ну, та, которая посветлей или Блянка? Может, пригласим?
Я понял, что он о горничных, и почувствовал легкое отвращение.
- Ты все о сиюминутном. Когда о вечном думать начнешь? – не за горами «кряк».
Как ни странно, отвращение к темнокожим горничным вдруг уступило место симпатии к Вагизу – простому и понятному русскому татарину. Речь его была нетороплива и приятна. Чем печальней звучал его голос, тем привлекательней казался смысл слов. Потребовалось совсем незначительное усилие, чтобы простить ему его занудливость.
Говоря о сестре, сердечно принявшей его в Москве, Вагиз поднял на меня глаза – в них блестели слезы.
- А у тебя есть сестра?
Я смутился – конечно, есть, но ее гостеприимство воспринимаю, как нечто само собой разумеющееся.
Наступила томительная пауза. Я недоумевал, почему водка так всколыхнула ностальгию? А тут еще нос промок, сводя на нет гордость, которую испытывал, замечая, как быстро хмелеет Вагиз Захарович.
Он порывался отправиться на розыски Назарова, у которого наши песо, выменянные на рубли. Но я отрицательно покачал головой и указал на телефон:
- Приказано ждать звонка.
Когда же он зазвонил, я тряхнул головой и с удивлением понял, что заснул сидя.
Вагиз уже положил трубку телефона:
- Нас ждут в номере 516.
Выдавая под роспись положенные сто песо, Назаров уловил запах спиртного и напомнил, что советские туристы за границей должны вести себя достойно.
Мы вздохнули виновато.
- Кстати, начальник, - Вагиз пошел в атаку, - я нормально поел в последний раз полтора дня назад. Что-нибудь предвидится в этом плане?
- Сейчас в столовую пойдем. Там шведский стол – надеюсь, тебе хватит.
Вагиз кивнул.
Чтобы не показаться самому себе дураком за шведским столом, в очередь встал вслед за Захарычем и накладывал то, что выбирал он. От гарниров пахло пряностями, и все оказались острейшими на вкус – нестерпимо запекло во рту.
- Запей, - Вагиз кивнул на бутылочку газировки «тропикола».
Я отхлебнул, но глаза все равно лезли на лоб.
- Надо было пиво брать, - сказал Вагиз, запивая из тары с другой этикеткой. – По-ихнему «сербеса». Учи, парень, язык.
А я пытался привыкнуть к жжению во рту – даже испарина выступила на лбу.
- Я не очень способный ученик, - болтал Вагиз, - но основное улавливаю и запоминаю. Знаешь, как по кубински….
- Нет такого языка.
Вагиз неприлично расхохотался.
- Народ есть, а языка нет! Как это?
На нас стали оглядываться, и я предпочел скомкать диалог.
День продолжился экскурсией по городу – сначала на автобусе, а потом пешком.
В Старой Гаване не только дворцы, но и площади с улицами вымощены мрамором.
Капитолий – точная копия американского, но в нем уже не заседает кубинский парламент. Мальчишки катаются на картонках с его высоких парапетов.
Ла-Фуэрса – это крепость, которая была заложена в 1577 году. Вы только представьте! Если верить гиду, она защищала Гавану от нападений пиратов.
Сементерио-дель-Колонн (старое кладбище имени Колумба)!
Набережная Маклеон!
Ведадо!
…..
Я чувствовал, что переживаю одно из самых удивительных…. нет, просто самое удивительное событие своей жизни! В этом убеждали открытия, следовавшие одно за другим. Ничего прекраснее не случалось на моей памяти.
Хотя были и минусы.
До сих пор все, что я надеялся увидеть на Кубе, было мечтой, своего рода устойчивой надеждой. Но действительность их превзошла – не было в моих грезах таких ярких и реалистических картин. Следовательно, мечта сбылась с лихвой – и мечтать больше не о чем. В этом заключался минус. Ибо после восторга от впечатлений оставалась на душе непонятная пустота – дальше-то что? Я не знал.
Так что же с пустотой? Напрасно пытался ее вообразить, хотя она была источником беспокойства, предчувствием неведомой беды. Возможно, что хроническим. Мне казалось: даже после возвращения домой, не избавлюсь от этого ощущения. Я заразился Кубой на всю оставшуюся жизнь!
Женщина из нашей группы рассказывала. Муж съездил сюда и стал задумчивым. Она с расспросами, а он молчит – на диване газету читает. Заглянула – что интересного там нашел? А он ее держит вверх подвалом. А глазами где-то далеко. Тогда она сказала: «Хватит с меня! Я теперь еду на Кубу!» И приехала!
Удивительно, что остальные туристы как-то спокойно воспринимают всю эту экзотику – тычут пальцами, щелкают фотоаппаратами, кивают и качают головами, безмолвные, равнодушные даже друг к другу. Казалось, они сосредоточились на какой-то мелодии, звучащей у них в мозгах. А может, самообладание такое?
Поразмышлял о собственных чувствах, наэлектризованных до крайней степени. Показалось – весь на эмоциях. Приказал себе – успокойся, наблюдай, запоминай, размышляй. Но пытка обузданием темперамента была невыносимой.
Остановился на двух параграфах:
- я здесь;
- все это – на самом деле.
Вагиз раздобыл где-то грейпфрут величиной с арбуз, избавил от кожуры и поделил:
- Если съешь это сейчас, останешься тут навсегда.
Дело было на Сементерио-дель-Колонн, и предложение прозвучало двусмысленно.
- С могилы спер?
Он кивнул, и мы стали лопать в жертву принесенный фрукт.
На круглом лице Вагиза появилось горестное выражение:
- До чего ж противный!
- Но жажду утоляет.
Отдавая себя на волю Случая, не верил, что могу попасть в какую-нибудь западню на острове Свободы или даже кони бросить. Смерть в тридцать лет достаточно трудно вообразить и в Союзе, но здесь, в Антиподии, где люди ходят вверх ногами, и все шиворот-навыворот, а чудеса встречаются на каждом шагу, она казалась вовсе неуместной.
Если Куба – не сон, то и за настоящую реальностью ее трудно принять.
- У вас зима бывает? – спросил переводчика Хавьера.
- А как же! – он говорит без акцента на правильном русском. – Комаров-то нет. И до лета не будет.
Кровососущих действительно не было.
Но я подумал – может, ветром выдувает в море? Прикалывается наш Хавьер.
Одет он в рубашку с короткими рукавами и открытым воротом, свободные белые брюки и желто-коричневые сандалии без носков. У него широкое приятное лицо, на щеках – цивильные баки. Глубоко посаженные глаза малоподвижны и голубы, как у новорожденного котенка.
- Так много красивых женщин у вас. А что если мне жениться здесь?
- Наши женщины воспитаны в наших традициях – тебе они не понравятся. Я жил в Москве, учился в Киеве – знаю, какое отношение у вас к вашим дамам.
- И в чем же мы к ним не так относимся?
- Вот я пришел домой с работы, сменил рубашку (сменить рубашку у них, как у нас покурить – означает завершение одного дела и начало другого) и к друзьям. Сидим в ресторане, пьем – мою благоверную кто-то сюда же привел. Я друзьям показываю и горжусь – моя жена еще нравится мужчинам. Ты бы так смог?
Нет, я бы не смог.
Но давно известно – нет на свете мужиков ревнивее испанцев.
Прикалывается Хавьер!
Кстати, чернокожих женщин без мужчин в ресторан не пускают.
- Поди, проститутки все, - высказал предположение Вагиз.
И эта мысль нанизывала другую – возможно жена нашего переводчика приторговывает на досуге своим телом? Тогда все становилось ясным.
Остаток маршрута меня мучила тревога. Что-то вроде как неладно, и не поймешь, что именно. Неприятный осадок, оставшийся после съеденного на кладбище грейпфрута, исчез. Беспокойство вызвано другой причиной, которую зовут предчувствием.
Пятидесятилетняя дочь спутников Моисея и костлявая, как смерть, Майя Николаевна взяла меня под руку у входа в музей истории Гаваны:
- Анатолий, перестаньте вертеть головой на кубинских дам – это же не прилично. Газеты пишут – в западном полушарии обнаружили новое венерическое заболевание, которое практически неизлечимо. Так что безопаснее контакт с советской женщиной. Говорю вам на полном серьезе, чтобы уберечь от неприятных последствий.
А контакт с этой изношенной колошей будет иметь приятные последствия?
Как она узнала о моей фаталистической покорности Судьбе и безотказности Случаю?
Я загрустил.
Майя достала из сумочки бумажную салфетку и обтерла мое потное лицо.
- Вы знаете, я к вам неплохо отношусь.
Несколько секунд молчал, завороженный ее ласковым взором.
С большим усилием отвел взгляд и сглотнул.
- Что значит неплохо?
- Что за вопрос? Неплохо – это хорошо. Вы – славный парень, и я хочу помочь вам. Вы – милый, привлекательный, и будь я помоложе, влюбилась в вас прямо сейчас. С первого взгляда. И вы бы сочиняли мне стихи, а я бы на них писала песни – я музыкант.
- Я никогда не писал стихов, а знаю только неприличные.
Ее улыбка стала шире.
- Может, скоро и начнете, услышав, как играю я.
Она окинула взглядом зал музея в поисках фортепьяно. В это время гид, указывая на люльку-качалку, объяснял, что она осталась в Гаване после визита на остров испанской инфанты. Вот интересно, инфанта – это мать или дитя?
Но Майя Николаевна не выпускала мою руку из цепкого захвата.
- Вы верите в дружбу между мужчиной и женщиной? – продолжила она допрос.
- Верю, но друзья не могут быть любовниками.
Предостережение явно запоздало. Именно теперь это стало очевидным: Майя Николаевна всерьез положила на меня глаз, и это раздражало. Да и вообще все стало портить настроение – и Куба знойная, и Гавана шумная, и музей этот долбанный, и Майя Николаевна со своей привязчивостью, и… как будто в уши ко мне залетели мухи и донимают – черт побери! – донимают жужжанием.
- Глупости. Друзья для того нужны, чтобы спасать от неприятностей….
- Уверены, что я тот, кто нужен вам? – вежливо поинтересовался.
- Если сомневаетесь в себе, считайте это женской фантазией, - сказала Майя Николаевна без каких-либо признаков снисходительности или лицемерия.
Картина Репина – «Приплыли».
- Полюбите меня, - внезапно потребовала она.
Я вздрогнул, замер, потрясенный.
Она щелкнула пальцами.
- Вы еще не знаете, как я в постели хороша!
У меня мурашки побежали по всему телу – как живые.
Взглянул на свои до предплечий голые руки и подумал – ничто из увиденного и услышанного до сих пор в Гаване не заставляло меня покрываться гусиной кожей.
Это ж надо! В такую жару!
Я понимал, сейчас надо соображать быстрее, чем когда-либо. Наверное, и в этой ситуации существует выход – может, достаточно припомнить какую-нибудь уловку Кольки-свата, вечно врущего своим поклонницам.
Как вспомнил о пластовском пройдохе, сразу почувствовал, что сердце мое куда-то проваливается: всегда болезненно отношусь к компромиссам с совестью. Я ненавижу ложь, даже необходимую, и терпеть не могу участвовать в обманах. Однако, отступать от принятых принципов покорности Судьбе и безотказности Случаю тоже не хотелось. Приходилось соглашаться на обман, чтобы избежать объятий Майи Николаевны.
А мухи, сволочи, жужжат!
Я призадумался – ну, как же от нее отбиться? Может, плюнуть на эти принципы и поступить по ситуации?
Мне захотелось одному побыть – собраться с мыслями и справиться с растерянностью. Попросился в туалет.
Майя Николаевна поцеловала меня в щеку и, отпуская, крепко сжала руку выше локтя – не вздумай, мол, бежать: из-под земли достану.
Вагиз Захарыча нашел на улице. Он увлеченно царапал ствол королевской пальмы гвоздем.
- Натуральный бетон! Смотри, какая фигня – ни одной царапины.
Граница между окаменевшей частью ствола и зеленой находилась вне досягаемости его роста. Он сунул мне свой инструмент:
- Сможешь достать? Царапни вон там.
- Кончай ерундой заниматься! – я выбросил гвоздь. – Ты мне друг? Тогда спасай.
Поведал ему о притязаниях Майи Николаевны.
- Она мне в матери годится, а тебе в самый раз. Слюну пустила – очень хочет. Уважь бабенку.
Вообще-то Вагиз мне не друг – тем не менее, он согласился. На задание пошел с кличем:
- Черт бы этих баб побрал!
Вскоре они уже гуляли под руку. Вагиз что-то говорил ей о своей неуемной влюбчивости, а Майя Николаевна наставляла:
- Какой смысл ревновать, когда мужчина не способен на любовь с привязанностью?
В этом тихом квартале почти не было машин, а плыли звуки музыки. Мы пошли на их зов и оказались в уютном скверике полном зелени и цветов. А еще людей, танцующих прямо на проезжей части. Музыканты сидели на двух скамьях и принесенных табуретках. Оркестр был полный, симфонический – играл европейскую классическую музыку.
Можете себе представить кубинскую «самбу» под «Турецкий марш» Моцарта?
Как ни странно, ощущение пустоты ослабло. Я потерял и приобрел. Потерял мечту, но приобрел память незабываемой Гаваны. Я буду наслаждаться этим всю оставшуюся жизнь. Под звуки знакомой и прекрасной музыки покой овладевал душой. Да почему бы нет? – дело к вечеру. Здесь так уютно и красиво, опасаться некого – Вагиз увлек куда-то Майю Николаевну. Или она его?
- Очаровательно! Не правда ли? – ко мне вдруг подошла ее подруга, Ася Марковна, миниатюрная еврейка лет пятидесяти. – Вы понимаете музыку? А я – музыкальный критик.
- Да, конечно, - это прозвучало вполне вежливо, а, в самом деле, душа моя кричала: «Да пошла ты… темным лесом!»
Что за напасть такая! Это климат кубинский так действует на баб или полнолуние?
Впрочем…. У Аси Марковны голос был не только приветливый, но вдобавок еще красивый – мелодичный. У нее были шелковистые черные волосы, слегка ассиметричные брови (одна выше другой и сильнее изогнута) и полные губы. Евреек с полными губами я не встречал.
Тембр голоса у Аси изменился – зазвучал выше, нараспев, отчего речь стала завораживающей.
- У нас музыкальная семья. Мой папа был настройщиком роялей.
- Чудесный вечер, - сказал я, чтобы что-нибудь сказать.
- Пойдемте пешком, - предложила она, - отсюда до гостиницы рукой подать. Прогулка освежает голову.
- Вы знаете Гавану?
- Я здесь не первый раз.
Она вела меня известными ей улицами.
Остановились перед величественным строением.
- Черт возьми! Что-то мне напоминает.
- Такое чувство было и у меня в первый раз. – Ася Марковна улыбнулась. – Гаванский университет. Интерьер его украшают семь фресок, которые символизируют факультеты – медицину, искусство, гуманитарные науки, литературу, право…. Хотите посмотреть?
Но мое внимание привлекла бронзовая статуя, установленная перед главным входом.
- Это «Альма-матер» скульптора Марио Корбела. А моделью была Феличиана Виллалон, шестнадцатилетняя дочь профессора аналитической математики Хосе Рамона Виллалона. Чана потом вышла замуж за профессора права Хуана Мануэля Менокаля, у которого обучался Фидель Кастро.
Ася Марковна наклонилась вперед, повернула голову и заглянула мне в лицо.
- Вам интересно?
- Вы так много знаете….
- Музыкальная критика – это моя работа, а конек – история искусства. Но я не стану утомлять вас глубиной своих познаний. Лучше спросите, что вы хотите знать, и я вам отвечу, если смогу.
- Вы замужем?
Ася Марковна помрачнела.
- У меня есть печальный опыт. Я бы с удовольствием забыла о нем, но не могу.
Мы пошли по улице, уклоном намекавшей о пути к морю. Я прижимал локтем ее руку к своему боку и пытался вспомнить что-то важное. Ценой некоторых усилий это удалось.
- Мне очень понравилась наша экскурсия.
- К вашим услугам. Хотите? – завтра снова пойдем. Впрочем, если я чересчур навязчива, пожалуйста, скажите. Я забываюсь, когда говорю об истории искусства, и, вероятно, нарушаю какие-то правила приличия.
- Все в порядке, - заверил я, правда, не вполне искренне: уже подумывал о разлуке с интересным гидом, но совсем невлекущей женщиной.
- У меня тоже есть кое-какие дела, - сказала Ася Марковна, когда мы подошли к «Националю». – Прошу извинить.
Мы расстались в фойе.
Ужинали в кабаре «Паризьен» - тут же при отеле.
Я думал, посидим, поедим, музычку послушаем, на артистов поглядим и баюшки пойдем. Ан нет! На сцене – настоящее кубинское варьете. Великолепные танцовщицы, наряженные в одни лишь перья, зажигательная музыка, умопомрачительные па….
Но главное, конечно – обнаженка. Этот душевный мужской недуг поражает через глаза, сердца и головы – стоит увидеть столько тела женского, да еще в таких прекрасных формах! Наверное, неизлечимый.
Лично я, глядя на всю эта фантасмагорию на сцене, испытывал одновременно страх потерять контроль над своим телом и приятное возбуждение. У меня никогда не было проблем с сексом. Но на этот раз испытывал не столько желание, сколько потребность плоти – казалось, она готова жить отдельной от сознания жизнью с собственными требованиями. Впрочем, многие считают это нормальным. Я же, ненормальный, всегда после секса чувствовал себя благодарным и виноватым. Эти чувства давали пищу для размышлений о любви и аморальности секса без нее. Отсутствие компромисса в вопросе грозило оставить меня холостяком на всю жизнь. Все мои подружки со страшной силой хотели замуж и бросали меня, отчаявшись добиться взаимности….
Но вернемся в «Паризьен».
Ошеломляюще красивым барышням из варьете таки удалось меня околдовать. Все было одновременно забавным и мучительным. Я чувствовал себя подростком – потным от желания и неуверенности в том, как следует поступить. Ощущения пьянили – хотелось в пляс под эту музыку, стучать каблуками в пол. Хотелось женщину.
Свободу нам! – кричали низменные чувства. – Свободу!
У нас в группе две супружеские пары. Те, что помоложе, сидели отчужденно – должно быть, стравили давление перед походом в «Паризьен». Моим соседям по купе было тяжелее – Васек облапал свою Тому и тискал на виду у всех. И та не брыкалась – тянулась к мужу, подставляя губы. Народ на них косился, хмурился.
Назаров строго:
- Шли бы в номер.
И получил ответ:
- Оставьте вы свою партийность – она здесь не уместна.
Действительно, весь зрительный зал, исключая нас, обликоморальных, отдавал дань прелестям своих дам, поглядывая на сцену. Вполне цивилизованная ситуация.
После представления и наши, высокоморальные, стали разбиваться на пары.
У меня слипались глаза. И еще боялся престарелых подружек. Но Вагиз, должно быть, насовсем отвлек от меня Майю Николаевну, а Ася Марковна, видать, скромнее.
В номере Вагиза не было. Наконец-то появилась некоторая иллюзия уединения.
Принял холодный душ, выключил свет, укрылся одеялом и закрыл глаза – девушки со сцены, как живые! Затем наступило забвение. И в нем – хаотичное сочетание фрагментов, прекрасных и недостижимых. Кажется, пришлось побегать. Готов уже был ухватить кого-то, но тут вспыхнул свет, и я проснулся.
В номер ввалился Вагиз в сопровождении двух тощеньких чернокожих девочек – лет тринадцати на вид, не больше. Сразу ко мне:
- Вставай, парень, у нас гости!
И сдернул с меня одеяло. А я спал в костюме бесстыжего Адама – таким и вскочил, входя в реальность. Избавившись от оцепенения, подхватил одежду и рванул в ванную. Мое место в кровати тут же заняла чернокожая леди – закинув ногу на ногу, а руки под голову.
Когда вернулся вполне приличный, Вагиз уже рылся в моем чемодане
- Где твоя водка? Угощать надо девочек.
Сам нашел, сам открыл, сам налил в оба стакана.
- Девочки, за знакомство!
Но девочки не спешили знакомиться, с любопытством поглядывая на нас.
Когда Вагиз попытался всунуть стакан гостье в руку, она сердито что-то выдала ему на местном диалекте и вон из комнаты.
Одно слово я понял – «карамба!» - что значит «черт тебя, старый хрыч, отдери!»
Вагиз следом, вереща что-то в свое оправдание.
Остались мы с девочкой на моей кровати вдвоем. Она призывно улыбалась и похлопывала ладошкой, приглашая рядом лечь. Жест был понятен – но ведь дитя еще: в ней женских прелестей глаза одни – большие, черные, как сливы.
Нет, не смогу!
Но и выгнать тоже. Решил пообщаться. Придвинул столик ближе, присел на него, взяв стаканы в руки. Только протянул один, угощая гостью, у столика ножка подломилась, и я сел задницей на пол, не пролив, однако, ни единой капли.
Гостья, хохоча, спрыгнула с кровати и бегом из номера.
Вот, черт! – сломал мебель. Интурист долбанный! Что теперь делать?
Поставил столик, где стоял; подсунул обломок – вроде держится.
Вагиз один вернулся.
- Где твоя?
- Тоже слиняла.
- Разминулись. Наверное, к другому лифту побежала.
Всего подъемников в гостинице три пары да еще лестницы – попробуй угадать, где твое счастье. Но Вагиз опять отправился в погоню.
На этот раз вернулся не один – с маленьким лифтером. Дверь в коридор оставили открытой: гость был на службе и боялся пропустить звонок вызова. Пили водку без закуски за дружбу между нашими народами.
Путая все слова мира, гость о себе рассказывал – Вагиз переводил.
- У него семья большая…. На работу на велосипеде…. Проституток не пускает….
Тут мысли мои отправились блуждать по причудливым орбитам.
Когда допили водку, лифтер ушел.
- Совсем спать не хочется, - сказал Вагиз. – Пойдем, погуляем. Ты перевел часы? Сколько сейчас? Третий час! А у нас? Полдень! Ну, как тут можно спать!
Вагиз переоделся для променада в шорты и кричащей раскраски рубашку.
- Я с Гавайев! Ты со мной?
Зеркальная гладь моря матово поблескивала, добавляя к густой черноте звездного неба чуть-чуть своего мрака, а под парапетом пенился прибой о базальтовые скалы, служившие естественным волнорезом. Влажный воздух был наполнен ликованием, ожиданием чего-то удивительного и радостного.
Гавана не спала – народ туда-сюда сновал, гуляя парами, компаниями и в одиночку. Один белокожий джентльмен довольно необычной внешности – в шортах и жилетке нараспашку, обнажавшей седые волосы груди – удил рыбу закидушками. Выражение лица с опущенными, должно быть, от природы, уголками рта и насмешливо поднятыми бровями, казалось, говорило – меня легко задеть, так что не связывайтесь: кусаю без предупреждения.
Мы и не стали – лишь посмотрели, как он ловит рыбу и выбрасывает в море.
Пошли дальше.
Улицы хорошо освещены светом фонарей. Неспящего народа – тьма.
Возле домиков, где в окнах вместо стекол жалюзи, старики в качалках. Жилье невелико, кровать одна – и в ней сейчас второе поколение. Третье где-то рыскает – им недосуг сидеть, глазеть.
- Чертог разврата эта Куба, - проворчал Вагиз, пытаясь пристроить на лицо мину пресыщенности и равнодушия.
Я рассмеялся и ощутил в животе тепло.
- Как же мы без водки будем жить?
- Привыкнем к рому.
Шли незнакомой улицей. Я насвистывал мелодию – мол, шагаю по Москве. А потом вдруг спохватился и застыл как вкопанный. Мурашки побежали по спине. Внимательно огляделся, нахмурился, спросил:
- Захарыч, знаешь, где мы? а где отель? в какой стороне море?
Вагиз беспечно:
- Мы, парень, на острове – куда не пойди, всюду море.
Ответ не лишенный логики. А я так, заблудился: в голове неразбериха – куда пришли? где наша гостиница? где Маклеон?
Вагиз беспечен. Положиться на его чутье?
- Давай на набережную вернемся – здесь народу никого, и смотреть нечего.
Удивительно, но спутник мой выбрал направление без всякого сомнения. Однако полчаса пути по пустым улицам положили конец и его благодушию. Он начал сворачивать в проулки наугад, а потом остановился, озадаченный.
- Что, наступил момент истины? – не без ехидства поинтересовался я. – Вы заплутали, Вагиз Захарыч?
Голос прозвучал, однако, неважно – пришлось откашляться.
- Если устал, можем сесть на лавочку, утра дождаться и спросить, - он вяло предложил.
- Зачем же ждать? Сейчас и спросим.
Я кивнул в направлении нашего движения, откуда нарисовалась компания чернокожих подростков, числом чуть меньше дюжины. Они шли в ряд, запрудив всю улицу – а мы стояли у них на пути.
Страх царапнул душу – никто не в силах помешать, им сейчас убить, избить, ограбить, ну, или просто оскорбить нас: тягаться бесполезно. И возраст у ребят – самый хулиганский.
Мы стояли с Вагизом плечом к плечу, а они шли на нас сплошной стеной.
Еще минута, максимум две, и мир изменится до неузнаваемости – подернется красной от крови пеленой. Мне так казалось.
Страх превращался в злость – будто холодное пламя в душе разгоралось: одного-двух я придушить таки успею. Русские умеют умирать!
А пока – гипотетический кошмар. Десять негритят во все глаза на нас глядят – губы вывернуты, зубы обнажены, как у тигрят, острые и длинные. Их улыбки были жутковатыми. Ну, монстры из ночи!
У меня мурашки побежали по спине. Но надо друга поддержать.
- Господи, какая жуть, - шепотом сказал. – Даже не знаю – стрекоча задать или со страху обмочиться?
Почувствовал плечом, как Вагиз вздрогнул – неужто побежит?
Нет, не побежал – он прыгнул за мою спину, когда шеренга негритят, поравнявшись с нами, расступилась. На его прыжок раздался дружный хохот. Потомки африканских невольников оглядывались, уходя – и скалились, и ржали, и тыкали в нас, двух белых идиотов, пальцами.
Ах, Вагиз, Вагиз – как ты сейчас дал маху!
Моли Бога, чтобы они не догадались, откуда ты сюда приехал.
Несгибаемый советский солдат! – да нас же боготворят на острове Свободы.
А ты? Как мог ты, потомок Чингисхана, лечь под страх?
Впрочем, только русский может выстоять в подобной ситуации.
- Напугали твари черномазые! – выругался Вагиз.
Я промолчал. Говорить не хотелось. Не с кем говорить. И не о чем.
Но мне понравилось героем быть. В этом что-то было….
Возможно, ночь сегодняшняя была самой длинной в истории Кубы. Для меня она растянулась на века. Куда идти, не знаем, спросить не у кого, и мы блуждали, блуждали по закоулкам города, надеясь только на удачу.
Я знал, чтобы решить задачу, надо сконцентрироваться. Если что-то нужно, надо сосредоточиться на цели полностью. Но ведь Гавана же – то это отвлечет, то вдруг другое.
Вышли на проспект широкий. Куда идти – вправо? влево?
Вагиз сел на скамью и жестом предложил мне сделать тоже.
- Хватит ноги бить, давай подумаем.
Я сел. Давай подумаем. В душу вернулась умиротворяющая тишина.
Так всегда со мной бывает – после опустошительных откровений невозмутимый покой. Наиболее важные моменты своей жизни я привык проводить в мире собственных раздумий. В сознании сами собой текут какие-то слова и доводы, не имеющие, казалось бы, никакого значения.
Воздух был спокойным и прохладным. На фоне сине-черного неба сияли звезды.
И тут оно пришло – вспыхнуло, заискрилось и хлынуло стремительным потоком. Никакого внешнего источника – все шло изнутри, из сущности моей. Я столько времени провел в мире дум своих, что это не должно было остаться без последствий.
Мысль великолепная была: наша жизнь – это борьба, сражение с тенями за право быть лучше других. Она порождает хаос на Земле. Никто не хочет быть собой: все под один стандарт – грязь, ненависть в душе. От них люди злобны и эгоистичны. Внутренняя мерзость вроде злокачественной опухоли, от которой даже скальпель веры в виде покаяния не спасает – она отрастает вновь и вновь. Дела людей опасны и грубы – в них нет внутренней гармонии. На Земле бесконечная война – с болезнями, стихией, между собой и с собственным безумием.
Как это все преодолеть?
А надо просто быть самим собой. Это ведь не что иное, как отрешенность от потребностей, обязательных не для тебя – принятых в обществе. Когда не надо ничего чужого, не нужно никакой борьбы. Это безумие – сражаться с тенями за то, что не твое и не нужно совсем.
Если мне ничего не надо, зачем бояться бездомных негритят – ведь так?
Вагизу много надо – он испугался.
Удивительно, даже забавно. Как мог я раньше этого не знать?
Куба, ты рождаешь меня заново!
И первые ощущения новорожденного – чувства покоя и уверенности. Странное очарование! Я теперь сам по себе – я освободился от забот, тревожащих других людей. У меня возник ясный образ самого себя – свободное падение (не в грязь, а в космос!), как стремление к цели самосовершенствования. Для этого есть силы – я ощущаю их в себе.
Москва положила начало моего преображения. Полет в самолете и Шеннон эстафету подхватили – их молоты ковали волю. Гавана ее закалила и наполнила сознание образами, способными развиваться беспредельно.
Сегодня ночью родился новый я. И философия моя, полная опасного яда для души – бесчеловечное учение об одиночестве и самопознании посредством уединения. Это философия непротивления Судьбе и Случаю – пусть будет то, что будет. Ни у кого такого нет, и прежде не было.
Ай да, сукин сын я!
Пусть придет время, когда люди станут собой, и не будут завидовать другим – поведают друг другу свои истории, и все тайное откроется, и мы все вместе порадуемся этим чудесным рассказам….
Небо начало светлеть, звезды гасли. Ночь без конца вот-вот закончится.
- Скоро люди выйдут на работу, и мы спросим, - вздохнул Вагиз.
- Спроси меня, и я скажу, что море там, - я указал в какую сторону надо идти.
- С чего решил?
- А вон смотри, бумажки по дороге ветер гонит.
- Ну и что?
- Чудак-человек! Это же бриз. Сейчас море теплее, и воздух от него поднимается вверх, а земля остыла – воздух с нее низом тянет в море. Учиться надо было в школе, а ты окна бил, да гвоздем царапал парты. Пошли в гостиницу.
Я встал и зашагал вслед за бумажками.
А. Агарков