Цена вопроса

 

При Брежневе и я была невинна.
/Н. Резник/

 

Я всегда просыпаюсь с ощущением, что перемены, намедни произошедшие со мной, еще не проникли в подсознание. И в самом деле, по неведомым причинам мысли после сна заняты чем-то другим, но не вчерашними делами.

И еще…. Никогда не видел столько снов, как в мою бытность инструктором райкома партии. Часто снилось: я – первый секретарь.

Вот интересно, как главный коммунист района планирует свой день? Ну, понятно – от пинка обкома. Но есть ведь время самому подумать – что и как? Я бы делал это так: взял местную газету и читал все подряд – от заголовка до подвала. И делал выводы – с этим надо мне поговорить, здесь поощрить, там наказать, тут на бюро вопрос поднять. Газету бы нацеливал на независимость и объективность.

Как-то дежурил по райкому в выходной день – Пашков приходит.

Через минуту по селектору:

- Сходи в киоск за местной сплетницей.

Ослу понятно, это он о чем, но я обиделся за братьев-журналистов:

- Простите?

Пашков, должно быть, мои чувства понял – повторил жестко и чуть не по слогам:

- «Ленинское Знамя» сходи, купи и принеси.

Сходил, принес и в кабинет занес – Пашков углубился в чтение.

Вернулся я в приемную и призадумался. О чем? Да вот хотя бы о последнем заседании бюро. Что в нем примечательного? Ну, хотя бы то, что в подготовке одного вопроса довелось участвовать и мне. Да с таким скандалом!

Но расскажу все по порядку.

Три инструктора орготдела взялись за подготовку этого вопроса. В первый раз на моей памяти. Обычно так: инструктор председателем комиссии и комиссия – избранные члены райкома партии или коммунисты из числа руководителей. А тут – три аппаратчика, и я четвертый.

- Егорыч, мы тебя включили в комиссию по подготовке вопроса на бюро о железнодорожной станции «Нижне-Увельская». Твоя задача: проверить всю партийную документацию – проводятся ли партийные собрания? какие ставятся вопросы? как решаются? Дашь оценку деятельности парторганизации и ее секретаря Красовских. С Деминой твоя кандидатура согласована, - объявил мне Михайленко.

Ну, Демина Деминой – я пошел к Кожевникову.

- А, что? поработай – вреда не будет, – напророчил шеф.

- Ты говорил: за просто так и прыщ не вскочит, а тут четыре инструктора райкома партии на один вопрос – к чему бы это?

- Нельзя во всем искать подвох – возможно, собрана команда для ускорения процесса: с членами комиссии всегда хлопот.

- Возможно, - согласился я и пошел звонить Красовских.

Неосвобожденный секретарь партийной организации железнодорожной станции был человеком аккуратным и занятым – выложил предо мною папку с протоколами партийных собраний и, извинившись, удалился по делам служебным. Я полистал – ну, все нормально. Осмотрел убранство комнаты общественных организаций – она же Красный Уголок, она же место проведения партийных с профсоюзными собраний. Все чин-чинарем – даже стенд, посвященный контрпропаганде, на стене.

К Красовских у меня вопросов не возникло.

Завязав аккуратно тесемочки на папке с протоколами собраний и прикрыв дверь в комнате общественных организация, я по-английски удалился. Вернулся в райком за свой рабочий стол и сел писать справку к вопросу на бюро о работе первичной партийной организации Нижне-Увельской железнодорожной станции по выполнению решений последнего съезда КПСС и всех последующих пленумов ЦК. Может, действительно для ускорения работы создана комиссия из аппаратчиков райкома? – я со своей задачей справился за несколько часов.

Увы, ошибся.

Дня через три Михайленко приносит мне готовый, распечатанный в девяти экземплярах (по числу членов бюро), материал вопроса, в котором мне пришлось участвовать.

- Егорыч, подпиши.

В конце каждого текста указаны фамилии членов комиссии – и, стало быть, моя.

- Мне надо прочитать.

- Так ты ведь сам писал.

- Моего здесь два листа, а ты мне все суешь на подпись.

- Не будь занудой!

- Я не подписываю того, чего не знаю.

Олег Федорович отделил из общей стопки один экземпляр, воедино скрепкой собранный, в сердцах бросил на мой стол:

- Остальные у меня подпишешь!

И удалился.

А я прочитал и удивился. Цена вопроса – честь женщины. И сразу все понятным стало – комиссия из аппаратчиков, мое участие. Кому-то… да что гадать, коль все инструкторы, кроме меня, из орготдела… стало быть, Фетисову вдруг стало нужным опустить в глазах бюро начальника железнодорожной станции Толмачеву. В проекте постановления предлагалось исключить из партии. А значит, автоматом – снять с работы.

За что?

Читаю в тексте – « …с офицерами воинской части выпивает на рабочем месте и распутничает на глазах у подчиненных». Понятно – сводят счеты. Понятно стало и мое участие в вопросе – двумя страничками моими придали документу объективность.

- Твоя мать! – не подумаешь, так скажешь.

- Анатолий Егорович, о чем вы так? – удивилась Люкшина. – И вообще, у вас усталый вид.

- И волосы седеют, - поддакнул Белоусов. – Уже со лба начали отступать. Близко к сердцу принимать служебные дела не стоит.

Не стал я ничего им объяснять – потопал к Михайленко.

- Ты видел сам, как Толмачева… того – распутничала и выпивала? 

- Мне верный человек сказал.

- Почему в материале не указана его фамилия? Ты знаешь, как это называется? Сплетни. Ты совсем страх потерял? – подсовываешь членам бюро чьи-то сплетни!

- А чего, скажи на милость, делать летчикам-налетчикам на железнодорожной станции в рабочее время?

- Да хотя бы цистерны с керосином раскредитовывать – самолеты без горючки не летают.  

Михайленко поднялся из-за стола:

- Подписывай.

- Эти сплетни? И не подумаю. Для меня честь офицера не пустой звук.

- Сейчас посмотрим, что из твоей чести сделают Фетисов с Деминой, - сказал Олег и пошел на меня стучать начальству.

А я пошел к Кожевникову.

- Тебя же выгонят! – ужаснулся шеф.

- Поеду на границу.

- Ты вот что, - сказал Пал Иваныч, подумав. – Исчезни из райкома – не стоит псов травить. Я скажу в приемной, чтобы тебе отметили командировку в Половинку. А сам вали домой и к телефону ни ногой. Родителей предупреди, что тебя нет. Вечером увидимся.

Счастливо миновав весь орготдел с его заведующим и нашу Демину, я вышел из райкома. Да, закрутилась круговерть. Не сказать, что я боюсь, но было б неприятно, когда из райкома в зад пинком. Про себя знаю – ни за что не подпишу такую гадость. Утритесь, товарищи партийные – есть еще понятие о чести на земле русской. Вот что родителям сказать, чтоб их не испугать?

Впервые после возвращения в Увелку почувствовал себя в полной изоляции – даже опасности. Чем черт не шутит – что можно ожидать от власть имущих? Пришлют ментов – и поминай, как звали. Об этом мне частенько намекает мой отец, а ему – память из конца тридцатых.

Услышав за спиной пронзительный девичий визг, я вздрогнул.

Упс! – нервы на пределе.

Дома ошеломила тишина, но отступила паника. Образ подпольщика родил угрюмую задумчивость. Прилег на диване и уснул. Звонок телефона вернул панику.   

День унялся. В лучах заходящего солнца догорали сиреневые сумерки, стояла тишина. А мне казалось – за домом наблюдают. Выйдя покурить, боялся обнаружить кого-то, безмолвно прятающегося в полумраке сада.

Кожевников приехал ночью, но я не спал. Его тон не успокоил.

- Ни черта не пойму, откуда ветер дует. Наверное, Фетисов затеял свою игру – а может, выполняет чей приказ. Но при чем здесь Демина? Они вроде не дружили раньше. Ты-то что уперся?

- Не подпишу, Пал Иваныч, хоть партбилет на стол – мне честь дороже.

- Но-но, так быстро не сдавайся – мы что-нибудь придумаем. Бюро без первого не будут проводить. Пашков приедет лишь через неделю. Тебе на эти дни надо укрыться.

- Может, взять больничный? У тебя есть связи в поликлинике?

- Найдут. Тебе надо уехать. Есть куда?

- Ну, разве к Бороде в Петровское лесничество.

- Отличная идея! Пиши заявление на краткосрочный отпуск без содержания – скажем, на покос. Я подпишу задним числом, а Деминой скажу – не знал, мол, что ты здесь при делах. Отвыкнет через голову скакать….  

А что? неделю где-нибудь пожить у двоюродного зятя на заимке. Коровке нашей сена накосить. Это ли не жизнь?

От таких мыслей в голове райкомовская суета показалась мне пустой, а насущный хлеб инструктора настолько горьким, что давнее полуосознанное желание чего-то совершенно нового превратилось в безумную мечту, которая побудила умчаться из Увелки прочь, и которую я встретил с радостью и восхищением.

- Здорово, родственник!

- Между прочим, все местные жители состоят в родстве, - сказал Михаил Дегтянников, приветствуя меня в Петровском лесничестве.

Я охотно засмеялся.

Добравшись сюда на попутке, которую по журналистскому обычаю выловил на железнодорожном переезде, пребывал в прекрасном настроении. Был яркий солнечный денек, и выгон за околицей Петровки отливал цветом аметиста. Ветер свежий, воздух чистый, солнце припекало – даль парила. Мысль хоть на время отрешиться от привычной цивилизации восхищала. Все, что видели глаза, казалось необычным и веселым – старая церковь в центре села, старое кладбище в ближайшем березовом колке, грай галок там и там. Вспоминались рассказы отца.

- А ты ведь происходишь не из этих мест – не так ли? Я хочу спросить, течет ли в твоих жилах кровь куряков?

- Нет, я из породы казаков.

- И двоюродный племянник мой Максим – куряк наполовину.

- Выходит так.

Из всего обилия технического парка шеф лесничества выбрал грузовик ГАЗ-53.

Машина спустилась в лощину, где проселочная дорога огибала лесопосадки.

- Приехал бы ты в мае – вот когда работы море, - посетовал мой родственник. 

Свежей травой уже затянулись следы плуга, и сосенки, подрастая, выстроились в ряд. В отдалении яркой полосой дрожащего света переливалось в солнечных лучах большое озеро.

От внезапной близости природы ощутил неприятное волнение, почти чувство вины – просиживаю штаны в райкоме, а красота и сказочная жизнь проходят мимо.

- Как здесь красиво!

- Красота у нас в душе.

- Довольно мерзко было на душе еще вчера. Обстоятельства с начальством понуждали к самому противному….

Я рассказал.

- Какие твари! – без притворства ужаснулся Борода. – И как ты там работаешь?

- Мне бы отсидеться у тебя – ну, скажем, на покосе. У тебя есть урок свободный? Шалаш поставлю, сена накошу, здоровья накачаю…. Красота! Пашков вернется, проведет бюро – вернусь и я. Главное, чтобы райкомовские раньше не нашли – ты не сдашь меня?

- Да, травы есть, конечно. Места красивые. Если не боишься один в лесу, живи в шалаше. А хочешь, у меня – я мотоцикл тебе дам.

- Лучше собаку. Есть бездомные?

- Найдем, - Миша улыбнулся мне своей открытой улыбкой потомственного казака, которые своих не выдают.

Машина качнулась, тормозя. Дегтянников выключил мотор. Сойдя с дороги и немного в лес, мы очутились перед огромной березой, расщепленной ударом молнии, и, касаясь земли ветками, раскинувшейся огромным шатром – шагов на полста по периметру.

Со школьной скамьи помнил – Мишка был романтик и поэт. Таким остался.

Он вдруг опустился на колени перед деревом, пораженным небесной силой, но продолжавшим жить. Я встал на колени рядом с ним. Все это напоминало какой-то странный ритуал.

- Вот так и наша жизнь: чтобы не случилось – надо жить.

Мы помолчали, вслушиваясь в свои чувства.

- Привет! Кому это вы здесь молитесь?

Мы поспешно поднялись с колен и оглянулись. Незнакомый мужчина на крупной серой лошади, был рядом. Мы прислушивались к тому, что творилось в наших душах, и не услышали топота копыт.

Сидящий на лошади выглядел внушительно. Голый торс лоснился от солнечных лучей. Крепкие руки поигрывали уздечкой.

- Ты рассказывал приезжему легенды? – всадник засмеялся и почесал затылок кнутовищем.

Длинный сыромятный кнут на нем подсказал, кто перед нами.

- Пастух колхозный, Голов, - подтвердил мою догадку Михаил, когда незнакомец прочь поехал. – Тоже, кажется, родня.

Был теплый тихий вечер. Мы втроем пили чай в садовой беседке – двоюродная сестра Нина, ее муж лесничий Борода и я. Догорающее солнце садилось за селом – окрасило все на земле в сверкающий желтый цвет. Он позолотил нам руки с лицами. От деревьев по саду протянулись тени.

Момент откровения настал.

Я снова рассказал историю, заставившую меня искать уединения. Сделал философский вывод:

- Жизнь, ведя нас к пониманию сущего, установила свой закон: истина познается лишь через страдания.

И попросил политического убежища на недельку-полторы-две. 

Михаил не пропустил мимо сознания вопрос познания:

- Страдания только тогда имеют оправдания, когда очищают.

Это была странная и прекрасная мысль. Это была иллюзия духовной жизни – история, трагедия. Только у духовной жизни нет истории, и она не трагична. Если то, что приключилось со мной, действительно было иллюзией духовной жизни, то волновала именно иллюзорная, а не духовная сторона события.

Не понятно? Объясню.

Из-за своего ли эгоизма или будучи в каком-то смысле слишком романтичным, чтобы интересоваться возможностями причастности к элите общества для достижения собственного благополучия, я пошел наперекор течению, избегая зла. Но и за добро не рискнул вступиться. Эту мечту, истинную или фантастическую, оставил на потом – когда наступит «наше» время. На это намекает Горбачев.

Но не должен ли я прямо сейчас в райком вернуться, отстаивать свою точку зрения? С чувством малодушного облегчения подумал – нет. И шеф сказал – пока скрывайся.

Да, это бегство было поражением, но это был и мой триумф – сейчас не замараюсь, а Бог даст, вернусь, и речь произнесу кому-то у надгробья. Горбачев в Кремле дает надежду.

Только правильно меня поймите – нет в райкоме добрых или злых, есть конфликты интересов. Вот и все. И я не испытываю ни ненависти, ни антипатии, ни презрения к кому-либо из аппаратчиков. Даже несмотря на то, что считаю себя на порядок умней многих из тех, кто на ступеньку (или две) выше на административной лестнице.

Хотя, постойте-погодите, это ведь моя история, верно? Кто-нибудь из бывших аппаратчиков прочтет и скажет – эге, загнул Агарков. Ну, так напишите собственную версию, партайгеноссе. А моя такая – виноваты орготдел с его заведующим и третий секретарь, что я, как Ильич в Разлив, отправился кормить петровских комаров. Да и муравьев, наверное, если представить жизнь шалашную….

- Великие умы думают одинаково, но давайте-ка обсудим твое пребывание у нас, - сказала сестра Нина, - а философию свою оставьте на потом.

Она была решительно настроена, не отпускать меня в леса. 

- Что за дела – спать в шалаше? Спать будешь у нас. И столоваться….

- А может, я хочу избавиться от балласта цивилизации… хоть на время.

Борода поддакнул:

- Во-во, Муля (от мамуля), и я бы отпуск взял да в лес на недельку – дух перевести.

- Вам никуда не спрятаться от тех, кого вы ненавидите.

Мишель обнял жену:

- Но в разлуке станем ближе к тем, кого мы любим.

- Такова закономерность, - поддакнул я. 

Но Нина Николаевна все перечеркнула:

- Никаких лесов и шалашей! Жить будешь у нас, а работать у Пули (от папуля).

Выбора мне не оставили гостеприимные по-деревенски родственники. Да я и не брыкался сильно: есть вопросы, на которые стоит обращать внимание, а есть и такие, коих нужно избегать.

Итак, мой приют будет в большом рубленном «в чашу» доме Дегтянниковых. Работать стану (а мог бы дурака валять на правах гостя – например, в гамаке в саду и с книгою в руках) в лесничестве – «старшим, куда пошлют». Расчет – сеном для коровки. Работу и расчет следовало считать чистой любезностью лесничего. Штатной единицы для меня у него нет – разве только временно пропольщиком сосенок. Однако, сестра усовестила благоверного – это инструктору райкома партии да тяпку в руки?

А меня никто не спрашивал.

Мишка в молодости был отчаянным парнем – на товарняках пересекал пол-Союза, чтобы повидать любимую. Однако, самым примечательным у него были глаза – полные любви к окружающему миру. Из-за них некоторые считают его святым. Мне же кажется, что в них светится душа настоящего русского мужика, на коих Русь испокон веков держалась, держится и, дай Бог…. Подозреваю: он никогда и никому не признавался в светлых чувствах (кроме жены, конечно), но именно любовью были продиктованы все его действия и жизнь наполнена. 

Со мною он всегда обращался лишь любезно, но никогда запанибратски. Он был готов сделать для меня все, что было в его силах.  Хотя кто я для него, в конце концов? Один из многочисленных родственников жены, который в данный момент попал в передрягу и нуждался в покровительстве.

Мне предстояло провести в его обществе совсем немного времени, но я многому хотел у Михаила научиться. Еще полагал, что у меня будет достаточно свободного времени прочесть его библиотеку, посвященную флоре и фауне Земли. А пока присматривался к усадьбе. То, что здесь живет человек, связанный с природой, в глаза бросалось повсеместно. Даже ручкой к двери сортира служил некий замысловатый сучок – достойный витрины краеведческого музея Леса. Так вот, про лес….

Михаил учил понимать его.

Сразу, как только выключался мотор, и мы выходили из кабины, лесничий замирал.

- Ты чего?

- Слышишь дыхание леса?

И я прислушивался. Жизнь кипела всюду, и ветер тоже был живым, и все сущее образовывало сложное единство, которое просто невозможно описать словами. Но хуже всего была как раз тишина. Или точнее сказать – отсутствие звуков. Ни пения птиц, ни стрекота насекомых. Верная примета – жди грозы и бурелома.

С дороги казалось, что леса очень густые. Но вид издали нередко был обманчив. Встречались в чащах поляны, залитые солнцем и усыпанные ягодами. А местами деревья стояли так плотно друг к другу, что порой бывало невозможно определить, когда два ствола шли от одного корня, а когда поднимались каждый сам по себе.

Я представлял, как жил бы в шалаше – ел с аппетитом, махал косой, не покладая рук, смотрелся в зеркальце, чтобы не забыть свое зарастающее лицо, говорил вслух сам с собою, чтобы не потерять дар речи, и занимал голову глобальными проблемами.

Не следует пренебрегать пользой от размышлений наедине с самим собой.  

Бывают моменты, когда человек пытается заключить договор о будущем со своим прошлым. Он уединяется от посторонних глаз и пытается установить связь между событиями уже прошедшими и перспективой. В этом смысле надеялся, что шалаш в тиши лесной и возможность без помех задуматься о жизни сотворят чудо – мне откроется тайна грядущего. Именно об этом жалел больше всего, засыпая-просыпаясь в доме у Дегтянниковых.

Вспоминая о тех событиях сейчас, по прошествии трех десятков лет, вижу себя слепым щенком. Но настоящие борцы за Правду всегда немного инфантильны. Мне было чуть за тридцать, и я мнил, что мир состоит лишь из Добра и Зла. Я был свободным человеком и не думал о достатке. Ушел босым из брака, но Судьба мне улыбнулась, и в райкоме мог получить квартиру, заработать на машину. Однако оставался тем, кем был на службе, в институте, Станкомаше – романтиком с большой дороги.

Своеобразная, скажу Вам, личность – моряк с границы, студент с профессорской Доски Почета, инженер, перепутавший то, что надо, с тем, что есть. С моим независимым характером лучше всего границу охранять вдали от берегов родных, а не в райкоме ошиваться.  Могу ли я себя считать карьеристом? Отнюдь. Скорее обалдуем, который в аппарате занял чье-то место.

Вот жил бы в шалаше, сейчас без промедления взялся за научный труд: «Основы человеческой глупости, которые объясняют экономическую отсталость страны в целом». А в доме у Дегтянниковых как-то неудобно: пойдут вопросы – что? да как? и почему?

Но главный урок, который лесничий преподал мне, состоял в следующем.

Он поведал, что в нашем мире можно действовать только в двух направлениях:

- двигаться вперед, к жизни;

- пятится назад, к смерти.

И не надо много тут ума: самый непросвещенный вальщик леса мог избрать путь жизни, а какой-нибудь партийный босс путь смерти. Все дело в матушке Природе: нужен ей – будешь жить.

И пример привел.

Мало кто знает, что у Солженицына был рак. Самый настоящий – злокачественный. И не было лекарств, чтобы излечиться. А он не умер – нужен был!

- Ты, Анатолий, очутился здесь вопреки всякой логике. Служил во флоте, учился космонавтике, а работаешь в сельском райкоме партии. Какой-то скрытый смысл в этом есть. Лично я уверен: самые великие драмы истории создаются иронией судьбы.

Ирония моей судьбы заключалась в том, что сейчас я прятался, а меня, наверное, искали – возможно, предлагали вознаграждение за любые сведения, которые помогли бы накрыть беглого инструктора.

Об этом я поведал Михаилу:

- Не хочешь заработать?

А он:

- То, что ты здесь – показательный пример, как в борьбе за счастье человечества участвуют силы настоящего и память давно минувших лет. Чувствуешь сам связь времен?

- Ага! Как только на церковь гляну или в сторону кладбища, так и вспоминаются преданья старины глубокой.

Такие разговоры шли на пользу: я стал свободно выходить в село – на танцы, в магазин, кино. Побритый, в выглаженных брюках. Дело было не в одежде, а в другом – я перестал бояться.

А потом и вовсе наступил счастливый день – за мной приехал Пал Иваныч.

Я сказал, что это был счастливый день, еще не зная, что меня ждет. Очень скоро шеф нарисовал безрадостную картину положения дел. Злосчастные бумаги он подписал вместо меня. Но Демина уперлась – либо я присутствую на бюро, как член комиссии, либо не присутствую нигде. Намек на обстоятельства. И я решил смириться, чтобы не подставить Пал Иваныча.

Самым невыносимым было осознание того, что меня таки сломали – как и грозился Михайленко. Пусть я не подписал того, что не хотел, но должен отсидеть на бюро в команде сплетников, недостойно обвинявших женщину. Я не мог их ненавидеть. Я просто их не мог понять. Как будто со мною говорили инопланетяне. Или, что скорей всего, я здесь иностранец – на своей родине, в своем райкоме. 

Это говорило лишь о том, что люди – рабы какой-то скрытой закономерности, которая заставляет все возвращаться на круги своя. Или по-другому – хоть до дыр зачитай полное собрание сочинений Ленина В. И., все равно начальник твой будет всегда прав.

Передо мной возник вопрос: хочу ли я оставаться в этом обществе и в этой партии?

Я ответил сам себе – нет, не хочу. Поэтому решил найти место, где никто за меня не будет принимать решения, а мне не будет стыдно за свои. Отыскивая это место в голове, почему-то постоянно натыкался на Петровское лесничество.

Увидев меня в райкоме в день заседания бюро, Демина не смогла скрыть своей радости. Она вообразила, что ей удалось меня сломать. Но это было не так.

С моей точки зрения, подлинное одиночество – это внутреннее состояние, и оно отнюдь не исключает любезности по отношению к тем, кто волею случая оказался с тобой рядом. То бишь, поздоровавшись с коллегами из пропаганды, с той же миссией отправился в орготдел: что бы там ни произошло, на бюро мы идем вместе.

Вся прожитая жизнь учила, что лучший способ преодолевать неприятности – подходить к проблеме с чисто технической стороны. Я пришел к следующему умозаключению – меня здесь нет. Чтобы тут не происходило – я давно уже в петровских чащах. Отсижу бюро, раз это так товарищам приспичило, и поеду к Бороде проситься на работу. Теперь уж насовсем, и прошу не считать меня больше коммунистом.

Вот так и отомщу!

Я не испытывал усталости от моральной ломки – это усталость испытывала меня.

Когда всех участников нашего вопроса пригласили в кабинет к первому секретарю, где заседало бюро, я был в мыслях бесконечно далеко. Что же касается объективного положения вещей, то не строил в этом отношении никаких иллюзий. Передо мной со всею ясностью вырисовывался выход из поганой ситуации – отсижу без всхлипа, напишу заявление… и айда, пошел! Другого пути у меня просто нет. Хотя… мог бы и дверью хлопнуть, но не хотелось подводить Кожевникова. Да и скандала не желал.

Но уход мой предрешен. Не надо быть гением, чтобы понять – это все не для меня: я не создан для этого общества, и это общество не для меня. Я морально не готов тянуть лямку инструктора райкома партии. И нет тут никаких исключительных обстоятельств – типа форс-мажор. Поймите меня правильно. Меня можно осудить за недостаток идей, но вряд ли можно обвинить в отсутствии стремления защитить себя от нравственного падения…

Я даже улыбнулся этим умозаключениям.

А бюро, между прочим, шло своим чередом, и вопрос наш слушался.

Начальница станции, из-за которой разгорелся весь сыр-бор, стояла ко мне спиной, и стройности ее фигуры многие красотки могли позавидовать. Но вот она повернулась чуть, и я заметил мягкий овал лица. Бровь так четко очерчена, словно над ней трудился настоящий художник. Что касается лица, то у нее египетский профиль. Шея будто срисована с портрета утонченной девушки. Потом она бросила презрительный взгляд на нас – четырех инструкторов, сидевших у окна. Господи, какие глаза! Синева африканского неба – нет, более прозрачная, более яркая и сверкающая. Невозможно безразлично наблюдать за ней.

Но мое участие в недостойном судилище перечеркивало даже самые фантастические мечты о чем-то таком, недосягаемом, как горизонт, но всегда манящим. Короче, я не мог думать о Толмачевой, как женщине, поскольку занимался в эту минуту отнюдь не мужским делом – пытался солидным дядям впарить сплетни про нее за истину. Своим присутствием безмолвным.

Перекидывая мост от мысли к мысли, я вдруг подумал – ни с заботой о счастье человека собрались мы все здесь и сейчас. И мое тело присутствовало, но без участия души. Мой взгляд следил за обсуждением вопроса. Однако это был взгляд не участника, а со стороны, подобный тем, которые направляют в сторону полотен посетители картинной галереи.

Мне бы встать да и сказать  - нет, товарищи, это не доказано: то, что написано в справке, есть ничем не подтвержденная сплетня; берегитесь ошибиться, принимая решение. А что еще мог сделать порядочный человек в моем положении? Что мог бы сделать самый решительный, самый рассудительный из всех людей на земле, чего еще не сделал я до сих пор?

Я посмотрел на свои стиснутые кулаки, потом на поникшие плечи Толмачевой – она защищалась, отвечая на вопросы, и еле-еле сдерживалась от рыданий. Мое выступление вряд ли привело к чему-нибудь хорошему, и я решил не выступать.

Не было никакой возможности определить причинно-следственную связь идущего бюро, и каково будет принято решение. Все предрекало утверждение проекта постановления, разработанного инструкторами орготдела. Ничто уже не имело значение, и в подобных обстоятельствах человеку свойственно погружаться в свой внутренний мир.

Однако атмосфера в кабинете как-то странно накалилась. Толмачева справилась с рыданиями и предприняла отчаянную попытку, защищаясь, нападать – хлестнула неожиданно резкими словами:

- И это говорите мне вы… мужчины, руководители района? Почему бы вам ни попробовать взглянуть на ситуацию иначе. Возможно грязное женское белье не самая насущная проблема у района?

- Неужели? – Демина скрестила руки на груди и заняла позу внимательного слушателя. – Тогда поделитесь с нами вашим опытом нравственного воспитания коллектива. Ваши усилия уже дают плоды? Каким полезным навыкам вы обучаете молодежь станции? 

Толмачева глубоко вздохнула:

- Человеческая слабость в том и состоит, что мы создаем себе надежду, провозглашаем ее раз, и другой, и третий – до бесконечности, и само это настойчивое повторение приводит к стиранию границ между желаемым и действительным.

Демина подозрительно:

- О чем это вы?

И начальница станции выдала:

- За время пребывания в этом кабинете мое восприятие мира изменилось. Мне открылась истина, что не стоит вступать в спор с людьми, запрограммированными на негатив. Надо признаться, вся эта состряпанная история прочистила мои мозги. Хотите уволить меня? – увольняйте. Вы думаете, я так держусь за свою должность? Ошибаетесь. Но зачем же так низко опускаться? Если бы у меня осталась хоть капля чувства юмора, я бы рассмеялась сейчас вам в лицо.

Как изменился голос Толмачевой! Женщина, видать, из породы тех людей, которые и перед смертью не пасуют.

- Смеяться над членами бюро? – возмутилась Демина. – Ну, знаете ли….

- Вам это не понять, - отрезала начальница станции.

- Нет, это вы не понимаете, где находитесь и почему.

И я согласен был со своей начальницей – Толмачева сошла с прямого пути мудрости, и отдалась на волю судьбы, выплескивая эмоции. Однако есть всему предел. Не стоит говорить, что присутствующие дружно встали на сторону Деминой. За столом бюро послышалась воркотня – члены районного синода возмущенно пожимали плечами и переглядывались.

Однако, когда весь пар из-под крышки вышел, бюро успокоилось. Похоже, ассы умственной гимнастики еще не попадали в подобные ситуации. А первый секретарь молчал, читая документ.

Все это может показаться мелочью, но на самом деле было достаточно серьезным. Партийная культура на седьмом десятке лет единовластного правления обществом изобрело нравственные пытки весьма изощренные и утонченные. И потому Саталкин продолжал бесноваться.

Представьте себе глаза, которые ищут во всем только изъяны; уши, способные воспринимать только негатив; человека, с которым невозможно вести спокойный и обыденный разговор – так это Александр Федорович. Стоило председателю районного комитета народного контроля открыть рот, как все присутствующие напрягались, а обвиняемый сникал.

Саталкин не понимал различия между проступком и преступлением, и если бы кто-нибудь спросил его, с чего начинается Родина, он, несомненно, ответил – с досье на ее граждан. Шкафы его кабинета забиты папками личных дел практически всех руководителей и коммунистов района по линии народного контроля. Были наверняка и «материалы» на Толмачеву. Что там конкретно, Александр Федорович не помнил, самому не сбегать, послать некого – вот он и бесновался.

Смотреть на его худющее тельце заморыша было противно. Тряся головой с подозрением на эпилепсию, он горделиво вытягивал шею, словно трубу перископа, бросая вызов тем, кто еще не склонил свою перед ним. Невозможно было привыкнуть к такому зрелищу. Его поведение за столом бюро, покоробило бы, наверное, даже команду пиратского корабля. 

Существует предубеждение, что все коротышки – суетливы, писклявы и обидчивы. Но я считаю, что писатели должны избегать упрощающих реальность стереотипов – тем более, что Саталкин обладал громким голосом.

Хотя следовало бы чаще прислушиваться к нашему внутреннему голосу, чем к чужим басам. Это он мне подсказал – сейчас что-то произойдет, когда Пашков, легким покашливанием прервав бу-бу-бу Саталкина из бочки, поднялся со своего стула и одернул полы расстегнутого пиджака. Во взоре, которым он окинул членов бюро и остановил на Толмачевой, удивительным образом сочетались грусть и отеческая доброта. В его голосе одновременно прозвучали жалость и убежденность. Мне не под силу это описать, но, похоже, его слова были способны усмирить гнев самого Саталкина.

- Принимая решение, товарищи, - сказал он твердо, - вы должны помнить, что на Карталинской дистанции пути лучше Нижне-Увельской станции нет. Я настаиваю на этом. 

Под его взглядом Демина принялась рассматривать поверхность стола, словно искала какой-то потерявшийся предмет. Мне еще предстояло понять, что таким способом она выражала свою растерянность. Также потерялся за столом под его взглядом Фетисов. Все потупились, и лишь Мифтахов обратил к первому секретарю восторженный взор и закивал головой. Наступила долгая пауза.

Наконец Пашков спросил, подняв высоко брови:

- Как вы додумались – исключить из партии отличного руководителя? 

Он потряс документом, который я не подписал.

Какой парадокс! Казалось, карьера Толмачевой окончательно похерена, и она своими нападками на бюро выводила эпитафии на ее надгробье. Но поднялся Пашков, сказал несколько слов, и за синодским столом не осталось врагов у красивой женщины и отличного руководителя. 

Что представляет собой наша жизнь? Она такова, какой мы сам себе ее представляем. К этому следует добавить, что людям свойственно придавать то или иное значение лицам и событиям. Мы склонны считать свои решения результатом серьезных размышлений. А вот меня заставили присутствовать на бюро. Но теперь я не жалел об этом: мой смех, как личная месть опрофанившимся утеснителям, задорно раздавался по всему райкому. Даже Кожевников сделал мне замечание:

- Что ты все ржешь?

- Рву цепи, Пал Иваныч, рву цепи – был мой ответ.

В любом случае мое профессиональное удовлетворение инструктора райкома партии было обратно пропорционально надеждам, которые я возлагал на свою прозорливость. По-другому – все пророчило беду Толмачевой и моя интуиция тоже, но случилось обратное, и душа ликовала. Ради такого адреналина готов еще потерпеть себя в аппарате.

Среди событий тех дней следует упомянуть один незначительный случай, который позднее сыграл решающую роль в моей жизни.

Я направлялся в Нагорный по делам, и Михайленко напросился попутчиком в УАЗик. Естественно дорогой мы обсудили последнее бюро и мое счастливое «избавление» от грозивших неприятностей.

Закинув руку на спинку моего сидения, Олег Федорович посмотрел свысока:

- Так вот мы везунчики какие – куряцкое племя!

На мое удивление рассказал, как в эпоху Екатерины Великой граф Николай Мордвинов переселил на Южный Урал своих крепостных. Первые поселения крестьян так и назвали в честь барина-благодетеля – Мордвиновка да Николаевка. Мордвиновка и по сей день Мордвиновка, а Николаевку за строптивый нрав и революционные подвиги ее обывателей переименовали в Красноселку.

- В 1905 году мой дед и другие казаки из Кичигино усмиряли николаевских куряков, - рассказывал Михайленко. – Крепко они тогда обиделись, и до сих пор злобу таят. Как напьются на маевках, так и лезут в драку. «Всех казаков перебьем, - говорят, - самои останемся».

Крепко мне запомнилось это «самои».

 

 

 исцеляющая музыка Моцарта