«Дурак»

 

Светлой памяти А. Серегина

«Пусть умники простят

Мне больше дураки по нраву

И я себя еще пока

С их племенем ровняю

И думаю, что дурака

этим делом – не сваляю»

 

        Своего отца Шурка не знал. Воспитывала его мать на свою нищенскую зарплату медсестры. Она часто болела. В пятнадцать лет скирдуя сено, упала и ударилась спиной о рядом стоящую телегу. Долго лежала в больнице. Врачи подняли на ноги, но часто болела спина и стал расти горб.

        Хотя лицом была красива, замуж никто не взял. Неведомы ей были тайны любви. О – очень путанная эта штука любовь! Она, как болезнь, у всех протекает по – разному и с разным началом и концом. А поворотов и загибов в любви столько, что не приведи ты господь! Не было у горбатенькой Даши любви.

        Родила Шурку в тридцать лет от прохожего молодца. Молодец был молодцом. Парень родился красивый и здоровый. Любил и жалел мать. Об отце никогда не спрашивал, боясь причинить ей боль. А она изо всех сил старалась, чтобы сынок всегда был сыт и здоров. Радовалась, что под белым халатом медсестры, можно было несколько лет ходить в одном стареньком платье. Все для Шурика. А мальчишка рос талантливым. Коллеги на работе, видя, как она старается для сына, помогали, чем могли.

        Вечерами подрабатывала санитаркой. Шурка часто ей помогал. Его любили врачи и больные. Дарили игрушки и книги.

        Мать учила сына, что главное у человека должна быть доброта. Если ее нет, проходи мимо. Оставь его Всевышнему, он сам с ним разберется.      Доброта удел сильных.

Окончив школу, Шурка поступил в мединститут. Устроился подрабатывать на маслозавод. Ухитрился не брать деньги у матери. Любил и жалел очень. Когда приезжал домой, брал на руки, садил на диван, а сам принимался за работу. Убирал квартиру, топил печь. Она, счастливо улыбаясь, говорила: «Шурик, я же не королева. Давай буду тебе помогать». Он притворно грубо покрикивал: «Сиди, мать! А то уеду!»

Приезжая домой любил пробежаться и на лыжах по занесенному серебристым снегом и наглухо закованному голубым льдом, озеру Джаман-Джаркуль. Любил зиму. Когда она в алмазном сиянии искрометных снегов. В тонком, нежном кружеве инея на ветвях. В зыбких струйках сиреневатого дымка над трубами домов. Там по сторону озера, за телевышкой, безмолвная степь смыкалась с чуть намеченным горизонтом.

Шурка говорил, что степь зимою как море.

Не один раз за день меняет свою окраску. Розовая на восходе, к полудню она становится матово – голубой. На исходе дня начинает играть фиолетово – синими красками. А зимнюю ночь ни с чем нельзя сравнить. Червонное золото звезд, отраженных снегами, жемчужное ожерелье и хрустальные сережки на деревьях.

Глядя на эту красоту, Шурка писал стихи, но никому их не показывал. Он был скромный и добрый. Чужую беду считал своей. Ему всегда хотелось всем помочь, поэтому часто со своими бедами люди шли к нему, чтобы «поплакать в жилеточку».

Летом он косил сено, рубил дрова. Поленницы по-хозяйски складывал под навес. Связывал попарно дружками березовые веники, припасенные для бани. Впрок – на долгую зиму. Знал, что мать любит зимой попариться в баньке, построенной сыном.

Бывают люди, которых Бог наградил особым даром. Они всеми фибрами своей души чувствуют чужую боль. Ничего не спрашивая, видят, как человеку плохо и стараются хоть чем – нибудь помочь. Сделать все возможное, чтобы облегчить эту боль. И пусть не всегда у них это получается, но они не бездействуют. Такой был Шурка. Он мог отдать свои единственные «приличные» туфли другу, идущему на свидание. Мог дать свою кровь, попавшему в беду, незнакомому трактористу. Мог просто вытереть слезы, плачущей от несчастной любви девчонке соседке и сказать ей: «Ты такая красивая! Посмотри – шофера из машин вываливаются, когда проезжают мимо тебя». Он говорил, что любви несчастной не бывает. Любая любовь – счастье. И читал стихи. То ли свои, то ли неизвестного девчонке поэта.

«Проси у Бога, чтоб не судил он строго,

Хорошего парня твоей мечты,

Пусть вам было не по дороге,

Но вдоль дороги цвели сады…»

 

О таких, как Шурка, говорят: «С ним можно идти в разведку». Он мог хранить чужие тайны.

Быстротечное время летело, как пуля, которую нельзя остановить и вернуть.

После окончания института работал в городе, но вскоре вернулся домой. В новой трехкомнатной квартире, мать, вешая на окна шторы, говорила: «Молодую хозяйку в дом надо!». Сын еще в школе дружил с хорошей девушкой, но что – то у них не сложилось. Вышла замуж за моряка, неизвестно откуда появившегося в нашем степном краю.

Шурка дни и ночи пропадал в больнице, на работе. Редко вырывался в кино, которое часто не удавалось доделать до конца. Приезжала «скорая» и в темном зале раздавалось: «Доктор, на выход». Вот и все кино …

Не мог жить без своей родной больницы, где сестры не брали деньги за уколы и за судно, где устанешь слушать ослабленных здоровьем иногда и умом людей, день и ночь рассказывающих о своих историях и жизни. Не осуждал больных стариков, которые просили перед смертью не вынимать зубные протезы изо рта, чтобы выглядеть «красивей». Делал все, чтобы избавить людей от болезней. Наверно, на таких трудоголиках и держится жизнь. Без них бы оглохла, ослепла, рассыпалась и погибла бы земля. У него была хорошая память. И от «не слишком легкой» жизни доставшееся чувство юмора, с возрастом переродилось в иронию. Наслушавшись от больных слов и украинских ударений, спокойно спрашивал, ударяя на «о»: «Вы шо говорите?». Это у него получалось серьезно и смешно, все улыбались.

Чаша его любви к людям была полна с краями. Он осторожно носил ее, словно, боясь обидеть кого – то, выдать сладко – горькие чувства.

Шли годы. Шурку давно стали уважительно называть Александр Васильевич. Постарела, еще больше сгорбилась его мать - труженица. А сын так и не женился. Когда мать заводила с ним разговор о женитьбе, о внуках, серел лицом и отмалчивался. Он знал, что детей у него никогда не будет…

  Подрабатывал студентом на маслозаводе, постоянно простывал. Работать приходилось в резиновых сапогах по колени в холодной воде. Носил фляги в подвал. Часто болела спина, стреляло в паху. Он, конечно, знал, чем это может кончиться, но лечиться было некогда. Лекции, экзамены…

  Болезнь давно стала хронической. А когда решил лечиться, было уже поздно. Переживал, тайком от матери, как мальчишка курил. Для себя твердо решил – никогда не жениться. Бывало влюблялся, но как человек честный и ответственный, понимал, что любой женщине нужны дети, а обманывать он не хотел, да и не мог. А такая, чтобы влюбилась в него, по – настоящему не встретилась. Он шутил: «Еще не выросла. Нравится одна блондинистая, да у нее сопливой заноза в сердце, которую даже я хирург не могу вытащить». Шутил и грустно улыбался.

      Мать догадалась о его болезни, по таблеткам, которые он иногда пил. Беда, случившаяся с сыном, рикошетом дошла до нее и смертельно ранила. Она сразу зачахла. Осенью, когда желтые листья ковром укрывали землю, ее не стало.

Смерть матери для него была неожиданной. Он привык, что она всегда была рядом. Единственный родной человек на земле.

Сразу постарел, замкнулся. То ли сказалась нечеловеческая усталость, то ли это было признаком некоторого недомогания, ночью он не мог уснуть. Было светло от блестевшего в окне месяца, и все убранство комнаты обретало в этом рассеянном свете особенно уютный вид. Все было, как прежде. Только не было матери. В доме стояла та мертвая тишина, какая бывает только ночью, когда все наполнено глубоким сном и покоем.

***

Утром уходил на работу, где пропадал допоздна. И вдруг Шурка женился. Женился неожиданно для всех. Был у него друг Сергей Зайцев, которого он жалел. Жалел, но завидовал ему белой завистью. Жалел, что жена у Сергея была неумеха и грязнуля. В доме всегда грязь и мухи, делающие виражи над вермишелевым супом. Кровати не заправлялись. У самой на шее, в ушах болтались какие – то копеечные финтифлюшки.

Росли у Сергея три сына. Младшему не было еще и года. Вот этому и завидовал белой завистью Шурка.

Осенью, когда первые снежинки целовались с землей, Сергей рыбачил на озере и утонул. Утонул нелепо, перевернувшись на лодке почти у самого берега.

Заплаканные дети, еще не в силах понять случившегося, стояли у гроба и смотрели на мертвого отца. Холодные капли дождя стучали в окна, исполняя грустную песню всепоглощающего горя и печали.

Шурка смотрел на детей. Лицо у него было освещено той бледностью, того белого цвета, что бывает после метели.

Через два месяца Шурка перевез семью друга к себе домой.

 

 

 

ПЯТИОЗЕРЬЕ.РФ