УЛИЦА ВЕНИ ВИТИНОГО
Игорь и Татьяна. Среда.
Ещё в понедельник Игорь забежал в комитет комсомола: узнать, на какой день назначен субботник. Оказалось – на пятницу. Сдвинули. Почему, никто не знал: пятница ведь уже двадцать четвёртое! Хорошую версию выдвинул Костя, по обыкновению меланхолично слушавший обсуждения в «курилке»:
- В субботу в ДК кино, танцы и драка. Это святое. В воскресенье тебе ни одно рыло на улицу не вывезет, отсыпаются… А в пятницу и так к вечеру уже многие бухие. Кто в субботу не пашет.
Это звучало логично. Игорь, правда, не совсем разделял это мнение: его мать, например, не бухает! И даже по выходным на комбинате пропадает, в химлаборатории. Их начальник молодой, строгий, настоящий питерский интеллигент – требует. И она вынуждена соответствовать. А бухает – быдляк пролетарский…
Во вторник объявление о субботнике появилось и на доске их подъезда на МЖК. Оно стало необыкновенно популярно в первый же день расклейки, так как рядом разместили второе, копию с машинописного текста, размноженную на гектографе: совместным постановлением горкома КПСС и Совета депутатов Прихребетска в субботу запрещалось торговля любым спиртным… Конечно же, в целях безопасности мероприятий в рамках коммунистического субботника.
Объявление комментировали. Большинство – матерными словами. Но более практичная часть населения заранее намечала маршруты и охотно делилась адресами, где можно было бы с субботу достать самогон.
Сам Игорь не пил ничего крепче бокала красного сухого вина на день рождения – раз в году, разумеется, и традиционного фужера «Советского шампанского» на новый год. Нездоровый интерес к водке был ему непонятен. И в тягостных размышлениях о том, что тянет людей к такой, наиболее мрачной форме алкогольного бытия, во вторник он пошёл на пару по марксизму-ленинизму…
Ольшанский, как всегда, был в ударе: что-то повещав про сложности современной трактовкой марксизма, перешёл к личным воспоминаниям, а их у него было много. Расхаживая меж парт и одаривая ласковой патриаршей улыбкой студенток – особенно примерных! – Семён Захарович рассказывал, как он встречал французского президента, генерала де Голля в Челябинске в шестьдесят шестом.
- Я тогда молодой был… и вот вызывает меня наш первый и говорит: Семён, надо! Надо сделать так, чтобы всё гладко и не подкопаешься. Де Голь, оказывается, сухарики к чаю любил, солёные. А у нас по номенклатуре ЦК пекли только сдобные…
- Ой, чо, нельзя было солёных сварганить, прям? – выдала простая Бондаренко.
Ольшанский быстро переиграл:
- Так нельзя ж ему! Пожилой человек, француз, на красное вино налегал – печень увеличена! Что-то у него там с печенью… А откажешь, обидится. Международный скандал!
- И что вы сделали? – тихо, загадочно спросила Инна.
- О! Он мне говорит: мы тебя, Семён, под диван положим. Под тот самый, на госдаче, где он отдыхал. И дадим тебе пакетик специально посоленных сухариков. Как только он отвернётся, мы из-под кровати нырк и давай ему сыпать сухарики в блюдечко. Немного, сверху. Чтоб не догадался, но и претензий не выставил…
- Обманули, значит?!
- Инна! Я вас попрошу… Это очень важный момент протокола. И, вот, значит, лежу я под его кроватью на госдаче. Чихать хочется – там столько пыли было!
Игорь сидел, не дыша. Он внимал каждому слову Ольшанского, хотя успел побывать в городской библиотеке на Веневитинова и изучить подшивки шестьдесят шестого года, «Правды»: готовил реферат по сотрудничеству КПСС с братскими компартиями. Там назывались города визита: Москва и Новосибирск. Челябинска среди них не было. Но мало ли что… Ольшанский знает, что говорит!
- …и вот, лежу я. Ну, ему чай принесли, перед сном, сухарики. Он хрустит. Потом хруст прекратился, он встал и в туалет прошёл. А выскочил из-под кровати и сыплю ему солёные сухарики из пакета! Только успел, он заходит. Ну, значит, я лежу, он хрустит и тут я понимаю, что я пакетик-то забыл рядом с блюдцем. Такой… целлофановый. Боже мой! Я чуть не заживо не сварился от страха. Провалил поручение. А он дохрустел, чай допил и…
Ольшанский снял очки, обвёл аудиторию светлым, успокоенным взглядом.
- Ой, хоссподи… - пискнула Бондаренко.
- И снова пошёл в туалет! – победно закончи Ольшанский. – А я гляжу, носки-то у него, у французского президента – штопаные! Представляете?!
Аудитория сдержанно захихикала – неясно было, над чем, собственно, смеяться, над лежащим под кроватью Ольшанским, над штопаными носками де Голля или над братской компартией, что вообще, как-то нехорошо… Но тут прозвенел спасительный звонок; Бондаренко успела спросить: «А пакетик-то забрали потом?» - на что преподаватель царственно махнул рукой:
- Ну да. Когда в туалет пошёл снова. Между прочим, он так храпит… Так! НА следующей лекции я проверю у вас конспекты, товарищи!
Пара закончилась. Игорь ещё хотел было к Ольшанскому подойти, спросить – чего же это советский народ пьёт, как сапожник, мол? – да и перед товарищами свою близость к парторгу продемонстрировать хотелось, но Семён Захарович куда-то быстро убежал, мелькая седой бородой. Тогда, стараясь казаться вальяжно-небрежным, Игорь остановился перед партой Инны – сидели они, за малостью группы, поодиночке, спросил:
- Ну, и как тебе этот этюд с сухариками?
- Нормально. Интересно… - синие озёра нахлынули на юношу. – Игорь… а кто тебе такой значок подарил?
Резин потрогал сверкающую, зеркальную планочку с английской надписью на лацкане строгого серого пиджачка:
- Да так… Один знакомый мамин.
Врал безбожно: купил у Яблонского за полтора рубля. Сумасшедшие деньги. Это пачка «Мальборо» в госторговле – у спекулянтов за трёшник! – полотенце махровое, пестротканое, или ежемесячная плата за их домашний телефон! Что на нём написано, Игорь толком не знал: понравилась сама блескучая, переливающаяся пластинка.
- А, понятно.
Он хотел ей что-то сказать – но не знал, какие слова выбрать. Просто тупо смотрел на запястья… Тонкие такие, бумажные. И синими грифелем прочерчены вены. Интересно, а на ступнях так же? Такие, как крылышки ангела? Инну позвала Надька, метнув презрительный взгляд на Игоря:
- Инн, пошли, на автобус не удавимся, если пропустим!
Она пропустит, как где. Она может и кулаков в нос засветить, ядреным, да ещё словцом ожечь, что несчастный никак будет скакать как ошпаренный, смотря в зад отъезжающего «ЛиАЗа». Ходили слухи, что Надька, в первый же год своего поселения в общагу прошлась совершенно голой – от одного конца коридора до другого, за деньги. За двадцать пять рублей! И осмелился глазеть на неё только Ваня Госсен, которому вообще море по колено и который верзила арийского разлива, уже два академотпуска бравший…
Игорь стряхнул себя наваждение голой Надьки с острыми, торчащими грудями и сам поспешил к выходу теперь уже из опустевшей аудитории.
Спешить на остановку не хотелось. Если быть точным, то не хотелось бежать на «двойку», что проходит по Гуляевской, куда рванули Надька и Лилька; там за неё самый бой… Лучше – через мосток, через магазин «Школьник» на Первомайскую, где ходит «тройка», укомплектованная рычащими чудовищами Львовского автозавода. Правда, тащится этот маршрут от Элеватора до площади; заезжает на Химкомбинат. Тут, на перегоне Автостанция – Спортивная, салон практически пуст; можно взгромоздиться на тугие сиденья над задними колёсами, одуряюще-тёплые, так как по боку автобуса проходит воздуховод от двигателя; или вообще, коли удастся, сесть впереди, где сиденье одиночное – да ещё с медным подлокотником! И смотреть в лобовое стекло, кум королю сидючи, наравне с водителем…
Игорь давно понял, что привилегия сидеть в советском автобусе – это круче, чем право сидеть в присутствии какого-нибудь Генриха Восьмого или Ричарда Львиное Сердце. Сидели только счастливцы, забравшиеся в салон на конечной и забаррикадировавшиеся там сумками; истово обороняющими этот последний рубеж. Или сидели – ветераны с рядами орденских колодок, тётки с отвислыми животами и авоськами… Когда «тройка» делала разворот перед Центральной проходной, автобус забивался гомонящим плебсом; маты, крики, ор, стоны придавленных к поручням. Обычно в такие минуты Игорь – если сидел не у окна, а на краю, то напускал на лицо каменность, иногда и очки нацеплял. Его не поднимали – остерегались. Может, профессор будущий. И сдёргивали с порыжевшего дерматина молодых девок или парней. Сам Игорь никому не уступал место, принципиально: мог, конечно, уступить беременной разве, или красивой девушке – но ни тех, ни других, он на маршруте № 3 отродясь не встречал.
«Тройка» тянулась, харкая мотором, через весь Прихребетск. Иногда, во снах, Игорь воображал, что он станет как-нибудь на дороге, прямо на пути: в широкополой шляпе с загнутыми полями, в длиннополом плаще, в чёрно-белом наряде и вскинет в руках два пистолета. Бах, бах! По колёсам. Потом – по фарам. Потом зайти в омертвевший, визжащий салон, представиться: «Меня зовут Бонд. Просто – «Джеймс Бонд!». И скомандовать: «Толстухи и жирюки – налево, худые – направо!». И они разберутся. Все эти колхозные, вислоухие, вся эта советская рвань и гопоть, все эти недоделанные продавщицы из овощных отделов, все эти примитивные шоферюги и прочее быдло, ничего не знающее о красивой жизни, жрущее по утрам яичницу, пьющее кефир… сволочи одноклеточные, мразь. Шахтёры-шофёры и дворники со сторожами. И тогда он влепит им по пуле в лоб; перестреляет весь салон, зальёт кашей кровавой выбитых мозгов, и, дунув на дуло – неизвестно, зачем, но так вроде как делают герои голливудских лет! – он скажет милостиво, оставшихся: «А вы живите! Пока…».
И уйдёт.
…Во второй раз с трудом очнувшись от мыслей, липких, тяжёлых обхвативших голову, словно обруч – и не снаружи, а изнутри, Игорь проплёлся на «тройку». К кафе Лазурь. Шёл, помахивая портфелем, и на металлическом мостке через ручей увидел её.
Точно!
Именно её, задавшую провокационный вопрос на лекции по истории КПСС, у Яны Иосифовны. Тёмно-синее платье в белый горох из-под куртки-штормовки, совершенно нелепой, с капюшоном – геологической, что ли, голые красивые ноги и… босоножки. Босоножки, не сапоги или ботики. Ими девушка постукивала о ребристый металл мостка, смотрела вниз, положив голову на руки. Чем она может там любоваться? Грязными бережками, кривыми берёзками да ольхами, забросанными мусором?! Странно…
Игорь приблизился. Чувствуя себя совершеннейшим идиотом, пробормотал:
- Он мимо свиных сараев течёт… Потом.
Девушка обернулась. Вот оно, овальное, чуть курносое и задорное личико, переливающиеся зелёно-карие глаза, длинные рыжие волосы - в беспорядке. Сощурилась:
- А свиньи что, не люди…
Игорь оторопел. Не смог ничего ответить. Девушка на мостике счастливо засмеялась:
- Ага! Попал! «Скотный двор» не читал!
- Нет…
- У свиней почти такие же внутренние органы… - необычная девушка впервые улыбнулась очень широко, и Игорь увидал щербинку меж её передних зубов. - Я Таня. Маркевич. А ты?
Мир взорвался в его глазах, как будто шарахнули по ним новогодним салютом. Так вот ты какая, Таня Маркевич… Он два раза забегал в её группу! «Танька за пирожками ушла». «Танька конспекты пошла переписывать». Танька там, Танька сям… И вот – на тебе.
Он себя всё-таки пересилил, улыбнулся, максимально приветливо:
- А я Игорь.
Фамилию не назвал, постеснялся. Но и этого девушке было достаточно; она протянула ладошку, здороваясь и Игорь автоматически пожал её – горячую, влажную. Не зная, что сообщить новой знакомой – и главное, рвясь выполнять задание комитета комсомола! – Игорь сообщил.
- А я на «тройку» иду. Здесь остановка рядом, у кафе «Лазурь».
- Почему «Лазурь»? – Таня рассмеялась. – Лазурное всё, это кафе? Под открытым небом?
Игорь пождал плечами. Какая разница, как оно называется? В Прихребетске ничего не называется своими именами. Вот, например, магазин «Школьник» - называют «Карандаш» из-за дурацкого стеклопластикового карандаша над входом, целящего кончиком прямо в головы посетителей. Или «Тысяча мелочей» - кратко, «Пенал», по причине его нарочито параллелепипедной формы.
- Ты не обращай внимания… - проговорила девушка примирительно. – Я не местная. Я недавно у вас… Хочется город посмотреть.
- Ну, вот, сейчас сядем на «тройку» и посмотрим…
- А зачем на автобус? Давай так пройдёмся. Тут же всё недалеко. И погода такая хорошая!
И она задрала небу миловидное лицо, разглядывая известковые потёки облаков на голубом блюдце.
«Чудная!» - пронеслось в голове у Игоря. В Прихребетске одну остановку-то пройти для нормальных людей – проблема. Предпочитают жаться в павильончиках, даже зимой, ожидая промёрзшего, как холодильник, автобуса. Летом – пыльная удушливая жарища, горячий ветер из оренбургских степеней, особенно остро ощущаемые миазмы Комбината… А сейчас, куда не кинь, всюду то разрытый ремонтниками тротуар и грязюка, чёрная, жирная – или просто грязюка, пустырь.
Но против этой простой, как кирпич логики, он ничего не мог возразить – не нашёл.
- Ну, пойдём… - как можно более непринуждённее рассмеялся юноша. – Куда пойдём, на Пристань или на Площадь.
- Мне всё равно! – её красиво очерченные губы снова раздвинулись, каким-то особенно манящим жестом; узкие ступни в босоножках сделали несколько шагов на месте. – Я тут ничего, кроме своего дома и педа, не знаю.
- Так а ты живёшь где?
Девушка неопределённо махнула рукой куда-то в сторону.
- Да недалеко тут… Комнату снимаю.
- Ладно.
Игорь сделал уже несколько шагов по направлению к «Школьнику», к остановке, но потом передумал.
- Не, туда не пойдём…
- Почему?
- Там кафе «Лазурь», там шпана местная обычно собирается… Да вообще, нет там ничего интересного! Пойдём через линию.
- Через какую? А, железная дорога такая… вон там, за перекрёстком. Знаю.
Они пошли по улице, мимо выдающегося к углу улиц бетонного лба здания института, украшенного ленинским барельефом и надписью: «УЧИТЬСЯ, УЧИТЬСЯ И ЕЩЁ РАЗ УЧИТЬСЯ!». В этой коробке располагался их актовый, а над ним спортивный зал, провонявший ненавистными Игорь запахом потных резиновых кед и прелого поролона из гимнастических матов. На вождя, призывающего учиться коммунизму, подслеповато смотрели частые домики с другой стороны улицы Гуляевской, и двухэтажные мрачные бараки.
- Это улица Второй Зари Октября… - проговорил Игорь, добросовестно выполняя роль экскурсовода.
- А разве есть и первая? – рассмеялась Таня.
- Ну… Нет, я не правильно сказал. «Вторая улица Зари Октября». А там вон, за линией – «Первая Зари Октября».
- Как странно… А почему там улица заканчивается?
Действительно, асфальт сначала покрывался мелкими трещинками, потом вздыбливался окаменевшей лавой, потом исчезал под напором невысоких, но мощных кустов и, наконец кривые тополя, окружавшие линию, окончательно прерывали гордую стать этой «Зари Октября».
Игорь пожал плечами.
- Не знаю. Наверное, в проектировании ошиблись.
- А микрорайон почему так называется смешно? Я от ребят слышала: «Гуляевка».
- Не Гуляевка, а Гуляй. Ну, тут тоже такая шпана… Он почти самовольно заселился, гуляют, можно сказать.
Свернули на узкую тропинку, в маленькие джунгли кустов. В их сплетениях – битые бутылки, консервные банки, бумага… Здесь обычно соображают на троих гуляевские алкаши. Но это по выходным, да к вечеру, сейчас этой омерзительной публики нет.
Открылась ветка. Однопутная, на невысокой насыпи: шпалы утонули в глине, щебень то ли выветрился, то ли разобрали по частным дворам – а рельсы горят спелой рыжиной, точь-в-точь, как волосы Татьяны. Отсечённая от прочего ландшафта тополиным коридором, линия уходила далеко вправо и влево и кокетливо изгибалась на обоих концах.
- Какая красота! – восхитилась Таня. – А ты тут был? Я хожу вот и восхищаюсь…
- Чем?!
- Я обожаю стары такие рельсы. Ну, ветки железнодорожные. Честное слово… Мне даже снится иногда: такая дорога в лесу, в самой чаще – и длинная, прямая. Рельсы между деревьев, деревянные шпалы. И я иду по ней… босиком. Долго иду.
У Игоря защемила сердце. Ну, что же она про сокровенное-то? Неужели врёт, придумала, специально. Чтобы скрыть волнение, буркнул:
- Деревянные тоже тут есть… Это вон, где остатки на Конячий остров ведут.
Девушка схватила его за руку:
- Правда? А пойдём туда?
- Да ну… нет. Там через гаражи и вообще… Эта нерабочая часть. Она прямо через парк идёт и под Дом культуры.
- Погоди… - девушка остановилась на рельсах, блаженствуя; снова задрала голову к небу – к ослепительно-голубому, как по её желанию разогнавшему собиравшиеся с утра тучи. – Тут хорошо. Прямо под ДК, что ли? Он на рельсах стоит?!
- Ну… почти. Это же старые склады Комбината. Или какой-то их цех, типа того. Потом, говорят, городу отдали, ДК перестроили и не стали с рельсами возиться.
- Ничего себе! А я ваш ДК видела, там колонны такие массивные…
- Деревянные. – Игорь хихикнул. – И три слоя штукатурки… каждый год весной дыры замазывают
- Нет, я всё-таки сделаю! – вдруг объявила Таня. – Подержи, ага?
Она отдала ему свою сумку: незаметную, сшитую из серой грубой мешковины – хоть и затейливо простроченную сумку, в которой толклись пара учебников и тетрадей, склонилась и расстегнула ремешки босоножек.
Она разувается!
Игорь сглотнул моментально заполнившую рот слюну.
…Да, она разулась. Показала ступни – узкие, длинные ступни, как будто лепестки лотоса: широкие к пальцам, совершенно прямым, будто никогда не знавшим стесняющей обуви; пальцам с утолщёнными фалангами, как бусы – с продолговатыми чистыми ногтями, лишёнными лака, здоровыми. С волнующим волнообразным изгибом ступни, от пятки до пальцев и напрягающимися стрелами жил.
Игорь автоматически взял горячую ладонь – девушка вспрыгнула на рельсу и пошла по ней, аккуратно переставляя эти босые драгоценности. Её матовая кода касалась грубого, ржавого металла бестрепетно, без малейшей брезгливости.
- Они же… - выдавил Игорь, да так и не закончил фразу.
- Они тёплые! – перебила Таня. – Нагрелись, точно. Отпусти, погоди… Я сама попробую.
И ведь она прошла так несколько метров, завораживая Игоря, вгоняя его в ступор; он уставился на её ноги. Потом спрыгнула. Вернулась к босоножкам и – не сразу, нехотя влезла в них.
А ремешки, обхватывающие острые пятки, почему-то не застегнула.
- Пойдём! – обратилась она к Игорю. – Веди дальше, Вергилий!
За горбом линии улица продолжалась, как нив чём ни бывало. Тропинка выводила прямо на пятачок, украшенный тремя одноэтажными зданиями, соединёнными торцами: все они – цвета рвотных масс, с некоторой склонностью у багровому, все – с витринными окнами. Овощной, продуктовый и хозяйственный. Игорь показал рукой, как на средневековый замок где-нибудь в долине Луары:
- Вот… магазин основной. «Тройка». Сюда все общажные ходят. Но вообще-то, он магазин номер тринадцать горторга…
- Но почему тогда «тройка»?
- Ну… три здания. Но это потому ещё, что… - юноша замялся. - Тут тройной одеколон продают. Его алкаши…
- Знаю, - насмешливо перебила Таня. – Они его пьют, а ты пил?
- Нет. Зачем мне?
- А я пила! – просто призналась она, будто сообщила, что регулярно дышит или чистит зубы. – Гадость ужасная…
Эта девушка с рыжими волосами, струящимися по плечам, в нелепой штормовке на платье в горох ломала все стереотипы. Как так: признаться, что пила тройной одеколон?! Как так низко уронить себя, поставить на одну доску со спившимся быдлом? Игорь недоумевал. Но не успевал полностью погрузиться в это состояние – Таня всё время спрашивала.
- А это вон, что за улица? Это часовня там, с крестом?
- Нет… То есть там не крест. Это водонапорная башня. Просто антенну туда присобачили. Это Тупик.
- В смысле?
- Ну, микрорайон так называется – Тупик. Там и правда, тупик. Официально – улица Сиреневая, а неофициально, там дороги нет.
- Забавно… Сиреневый Тупик?!
- Может быть.
Тупик уходил вдаль коростой кривых вонючих заборов и чёрными промоинами с блестевшей водой - об асфальте тут не слышали никогда. За перекрёстком за двумя облезлыми пятиэтажками, педовскими общагами, открывался франтоватый, стеклянно-бетонный корпус городского радио и одновременно – вместилище единственной городской газеты «Герои труда». Игорь тут же выдал:
- А это вот радио... и газета. Меня там иногда печатают. «Гертруда»… Ой, то есть «Герои труда».
- Да лучше уж Гертруда. Романтичнее. А это ещё одна улица?
- Да. Веневитинова.
- М-м… - протянула Татьяна понимающе. – Поэт, который так глупо погиб… Пытался спасти записки Трубецкой, а потом простудился и умер. Такой молодой!
Она немного уязвила этим знанием Игоря. Он считал, что мало кто даже в Пединституте знает о судьбе поэта и переводчика Дмитрия Веневитинова, дожившего всего до двадцати двух лет…
- Да её все называют «улица Вени Витиного». Кто-то ещё думает, что такой Витинов – комсомолец или герой Великой Отечественной, кто – что учёный, а кто… Просто Веня, друг Вити! Ужас. Слушай! Тебе действительно это всё интересно, или ты так просто спрашиваешь?!
Татьяна замедлила шаг. Посмотрела на Игоря своими бескрайними, ярко-голубыми глазами, неприлично яркими для местного неба.
- Да… Интересно! Я же только сюда приехала, из Москвы, ничего не знаю.
В горле Игоря образовался ком, который заставил его вытаращиться, замереть, сдавленно прохрипеть:
- Ты… Из Москвы?! Сюда?!
- Ну, а что тут такого? Или ты тоже думаешь… - она дёрнула уголком рта, саркастически. - …что в Москве мёдом мазано и рай земной? Странные вы.
Игорь молчал – она его убила. Она – из Москвы. В этот сраный городочек. Он, он мечтал, что после окончания педа будет получить второе высшее во МГИМО, или в каком-нибудь там Институте Азии, Африки и Латинской Америки. И потом станет вторым секретарём посольства, советским Джеймсом Бондом. Будет сидеть в великолепном костюме… галстуке-бабочке… или нет, луже лежать с агентессой-проституткой-шифровальщицей, бронзовотелой, модельных форм – на золотом песке какого-нибудь Варадеро в Лас-Вегас-де-Пальма, или в роскошном номере «Триднидадос-лос-Эсперитос». Мартини, виски, сигары, спортивный "ягуар" и пистолет с глушителем. И типа, служба Родине: с виски, сигарами и роскошной брюнеткой рядом такая служба ему очень даже нравилось, чтобы не пришлось делать. Это его места, золотая!
А эта… Из Москвы – и сюда!
Она действительно сумасшедшая или просто прикидывается?!
Игорь вздохнул:
- Ну, пойдём… Это городская больница. Ничего интересного. Одно старичьё и лор-зверюга. Ни за что освобождение от физ-ры не даст!
- А ты физкультуру не любишь?
- Нет.
- Какая это улица?
- Первая Зари Октября… - с тоской в голосе сказал Игорь.
Они хотели перейти улицу, но тут, как будто карета к подъезду, как персональная машина по вызову, появилась раздолбанная «единица». Какого чёрта она тут делала – неизвестно, её маршрут проходит по Ленина, по трассе и по Спортивной, она брезгливо объезжает город; хотя, может, это была и не «единица», потому, что в квадрате над ветровым стеклом номера не было, только надпись «СЛУЖЕБНЫЙ», а налепленная изолентой цифра «1» размещалась за стеклом водителя. Автобус бело-синий, «ЛиАЗ», старый… Водитель почему-то решил, что они спешат именно на него; стояли ведь у самой остановки – и затормозил, и раскрыл двери!
Игорь схватил Таню за руку – в автобус, только так можно избавиться от расспросов.
Салон оказался практически пуст. Игорь уже опустился на одно из сидений, но девушка утянула его на заднюю площадку:
- Давай постоим! Ты чего, на лекциях не насиделся?!
Вот ещё тоже глупость… Стоять в автобусе, как колхозник какой-то. Но пришлось примирить. Автобус дребезжал, грохотал стальными дверями с давно отгнившим уплотнителем: разговаривать не получалось. Юноша поискал глазами кондуктора – его не было, и трона его высокого, не было, со ступеньками и подлокотниками… Хотелось, конечно, сесть «на колесо», проехать важно, гоголем и Игорь, будь один, так обязательно бы сделал… но сейчас застыдился девушки.
Наскрёб в кармане два пятка и пошёл, хватаясь за поручень, к кабине. Там стекло, отгораживающее салон, отсутствовало, и на войлочном кожухе, облеплявшем салон, подпрыгивала мелочь.
Всё ясно: калымит мужик.
Игорь надеялся, что автобус свернёт на Ленина влево, в площади, но он сделал наоборот: повернул вправо и, как конь, закусивший удила, понёсся к Пристани. Пока Игорь это осознал, выходить было поздно: здесь только «единица» и ходит, ждать следующего долго.
- А ты только на автобусе ездишь? – прокричала ему на ухо Таня.
- Да!
- Почему? У вас городок пешком за два часа можно обойти!
- Да что я, дурак?
Она не обиделась. От неё пахло… странно пахло. Это были не духи, не «Красная Москва», не «Клима» и не какой-нибудь «Цветочный аромат». Это был натуральный запах чистого тела, здоровых волос. Так пахло от матери, давно – ещё когда они последний раз были на отдыхе в Сочи, а он прощался с беззаботным детством.
- А это тоже Ленин? – Таня показывала на статую; автобус проезжал мимо ДК. - У того самого Дома Культуры?
- Да! Это Вова-маленький.
- А большой где!
- На площади Горького!
Игорь ещё надеялся, что они посидят в салоне, пока автобус будет отстаиваться на бетонной площадке перед пристанью, да отправятся в обратный путь – им он с лёгким сердцем сойдёт на площади, направится домой… Но, когда за громадой элеватора открылась живописная гладь Косихи, особенно широкой в этих местах, на слиянии; с золотисто-жёлтыми обрывами на берегу Озёрного, с изумрудным лесом – девушка ахнула и решительно потянула Игоря на выход.
Пришлось покориться.
Не ожидая его, она побежала на пристань, к дощатому, заколоченному на зиму домику, к нескольким ржавеющим баржам и старому пароходу, брошенному здесь гнить. Рыжие волосы развевались от речного ветерка, полы куртки разлетались.
- Ты посмотри, какая у вас красота! – возбуждённо проговорила Татьяна, смотря на противоположный берег Косихи. – А думала, только бараки и завод. Слушай, а что это за горка, за нами? За Пристанью.
- Утешин холм… - уныло сообщил Игорь, уже понимая, что его ждёт.
- Пойдём туда, сходим, а? Я уверена, там ещё красивее.
Ну, как было ему отказаться.
- Это по тропинке… - прокряхтел он. – Она крутая такая.
- Ерунда. Я в турпоходы на Северном Кавказе ходила.
«Вот бы и ходила дальше!» - подумал Игорь. Но тут произошло невероятное. Спрыгнув с бетонного прямоугольника пристани на песчаную дорожку, девушка сделала несколько шагов, а потом решительно скинула босоножки.
- Песка только наберу…
- Ты чего! Земля холодная ещё!
- Да ну, брось.
И пошла. В куртке. Босиком! С туфлями в руках. И Игорь с ужасом видел, что эти босые ноги равнодушно проходят по сухим коровьим кизякам в траве: тут, близ Утешиного холма, многие держали скот, и вот тебе…
Узкие пятки, длинные ступни. Размер большой, но они очень гармоничны. На подошвах голых её уже отложился лёгкий коричневый налёт.
Он был готов прямо тут припасть губами к этими подошвам. Она словно дразнила его!
Но, конечно, не припал. Пролез за ней в гору, поругиваясь иногда, хватаясь за кусты и стебли, а один раз чуть не схватился за её голую щиколотку, да перепугался, и отдёрнул руку – будто от раскалённой болванки из мартеновской печи.
По пути наткнулись на основательный стальной забор. Хороший забор, сваренный на совесть; колючей проволоки на верху не было, но любой, попытавшийся перелезть, со стопроцентной вероятность был бы насажен, как на вертел на острые пики прутьев, зло сверкавшие на солнце.
- А что тут? – поинтересовалась Таня.
- Дачи горкома партии. Государственные.
- Ну да… - она сморщила носик. – Элита. Понятно всё… Пойдём в обход.
- Там крапива!
- Да нет ещё крапивы, дурачок, не выросла.
И голые пятки ступили в сплетенье веток, в кусты; те трещали под босыми ногами. Уму непостижимо, как она идёт – ведь за кончики пальцев, за подушечки нежные, да и за пятки эти, в конце концов, кусают сотни маленьких жал… А когда девушка остановилась, попросила её поддержать за руку, и бестрепетно, причём, выковыряла из упругой пяточной кожи, розовато-коричневой, занозу – он и вообще сомлел.
Взобрались. Утешина гора особой популярностью у отдыхающего народа не пользовалась: открытое место, плоский блин макушки, десять на десять метров, засыпанный песком, продуваемый всеми ветрами. Ни скамеечки, ни деревца, ни кустика. Только торчит что-то вроде уличного светофора, исполинских размеров – всё ржавое, да ещё и обугленное.
Угадав вопрос Тани, Игорь пояснил:
- Это семафор речной… Тут же до революции богатая пристань была. И склады купца Фирсова. Он торговая рыбой, лесом, смолой. Ну, вот, а сейчас вот… ну, вот такая вот ерунда осталась.
Таня стояла посредине площадки, осматриваясь. Ноги с удивительно тонкими щиколотками, архитектурными, утопали в жёлто-сером песке. Волосы трепал вытер; от солнца, вышедшего ради такого случая из-за ближней тучки, Таня закрывалась плоской острой ладонью.
- А там… остров?
- Ага. Конячий, я говорил.
- Почему «конячий»?
- Там Фирсов конюшню держал, он лошадник был… Нет, это лет пятьдесят назад ещё не остров был, а просто горка. Потом протоку промыло. Ну, и туда вот эта линия ведёт…
- Рельсы?! – выдохнула Таня с восторгом.
- Ну. Их там под песком ещё увидать можно… Не разобрали.
Девушка опустилась на песок. Прямо так, села попой, можно сказать. Вытянула вперёд босые ноги и начала шевелить пальцами голых ступней – стряхивая налипший песок.
- Смешной город у вас… - заявила она, улыбаясь. – Дом Культуры на рельсах стоит, на Конячий остров заброшенная линий ведёт… Улица Перовой Зари Октября – и второй, как будто зори у этого «Октябре» разные. Магазин – «тройка», улица с таким именем красивым – Сиреневая, тупиком оканчивается, Вова-маленький и Вова-большой… А я вывеску видела: «БЛИЖЕНОЕ». Это как?
- Это блинная была… - мрачно заметил Игорь. – А сейчас её в кафе-мороженое переделывают. Но ещё не закончили.
Он подумал: ну да, странный. Он и сам порой замечал какие-то детали, которые только юмористу – в блокнот для выступлений, Райкину какому-нибудь. Например, стадион «Химик». А «химиками» кого у нас называют? То-то и оно. И никому в голову не приходит – неужели трудно название поменять? Или надпись, масляной краской, аршинными буквами, намалёванная на каком-то заборе дома у трассы: «ПРОДАЁТСЯ БИБЛИОТЕКА». Как-то проезжал, видел, только не помнит, где…
Таня заразительно засмеялась, реагируя на его слова о блинно-мороженом.
- Молодцы! Одну часть вывески поменяли, так и бросили на полдороги. А ещё у вас транспарант на одном из домов: «ПЕРЕСРУ». Я глазам своим не поверила.
- Не может быть!
- Ну, сам, сходи да погляди. Там рядом, милиция ваша городская.
Вот ей сейчас в самый раз прочитать лекцию о том, что можно говорить советскому комсомольцу, а что – нет. О том, что нельзя так цинично высмеивать решения партии. И что вообще, не её ума это дело… но он, сглатывая слюну, смотрел на точёные ступни её и не мог ничего сказать.
И насупился – от ощущения бессилия.- Ты, это… - пробормотал он, ненавидя сам себя. – Ты там что-то про то говорила, что Михаилом кончится?
Таня недоумённо глянула на него.
- А-а… девчонки рассказали. Ну, пошутила: ведь после смуты первым Романовым был Михаил Первый, Фёдорович, а сейчас Михаил Сергеевич… Больше ни царей, ни генеральных с таким именем не было. Вот старые люди и говорят такое.
- Чушь всякая. Как можно царя с генеральным секретарём ЦК КПСС сравнивать? И вообще… что кончится? СССР, что ли?!
Таня ласково посмотрела на него, потом блеснула голубыми звёздами:
- Ха! А ты знаешь такую загадку: почему, когда зайчики идут, пыжики стоят?
Игорь растерялся.
- Какие… пыжики? И при чём тут зайчики?!
- Партийные начальники в пыжиковых шапках на трибунах стоят. На седьмое ноября. А люди простые, в заячьих, идут… - её босые ноги прочертили на песке какую-то линию; вытянутым, напрягшимся, обрисовавшем всю ступню пальцем она пыталась чертить пятиконечную звезду – хорошо, потом, бросила. – Ладно… пойдём. Уморила я тебя.
И, припрыгивая, побежала обратно с горы.
Игорь молчал. Да-а, Калашников был прав. Каша у неё в мозгах, антисоветская. И, хотя Игорь сам не был особо верующим в скорое пришествие коммунизма, он не любил разговоров на такие темы. Анекдотиков этих, шуток… Зачем? Живём же. Живём, как-никак, вон, в столах заказов по полтора кило мяса на человека в неделю – а дают; у них с мамой три выходит, на котлетки есть, на пельмешки иногда.
А тут эта, начинает баламутить. Москвичка!
В общем, и хотелось, и кололось.
Но, видать, судьба решила приготовить ему в этот день все испытания, которые только можно. Внизу, на полянке под ивами, уже стоял автомобиль: антрацитово-чёрная, недавно вымытая до блеска «волга» с номерами, начинающимися на «00» - понятно, чья. И ни души вокруг. Только стояли на редкой, высохшей, только недавно освободившейся от снега траве-щетине белые модные туфли на высоком каблуке, стояла сумочка-ридикюль. На сумочке – аккуратно свёрнутые колготочки и платье.
А босая ступня их хозяйки высовывалась из окна переднего, из приоткрытого стекла; характерная такая, плоская желтоватая ступня с замечательным, массивным натоптышем на пятке, плоской пластыря, прилепленной на щиколотку, и кроваво-алым польским лаком на скрюченных пальцах… Ступня колыхалась в такт доносящимся из машины : «и-эх… и-эх… и-ах-х-х!»; почём рычал и стонал мужчина. Детали происходящего в салоне стыдливо скрывали серые тряпочки на окнах…
До Игоря сразу дошло, что делают два человека в этой «волге» со шторками посередь Утешиного холма, вблизи горкомовских дач, в таком живописном месте; застыл камнем, не мог сдвинуться с места – одновременно от ужаса наблюдения такого бесстыдства и жаркого, затаённого желания участия в нём, пока Татьяна не дёрнула его за руку:
- Пошли! Ну, чего ты так смотришь… Не смущай людей!
Ничего себе! То есть секс среди беда дня – и «не смущай людей»?! Игорь в полном ступоре пошёл за Таней. И тут они столкнулись с новой проблемой.
Переминаясь с ноги на ногу, покуривая, на бетонном коробе пристани их ждали куркульские. Точнее, тут были и куркульские, из микрорайона по Лунной, и турниковские, из бараков за стадионом «Химик». И Игорь понял, какую дикую, непростительную ошибку он совершил, подавшись Татьяне…
Покажи ему город, ага!
Знала бы она ещё, что этот город жёстко поделён.
Только что они нагло вторглись на территорию «турниковских» и «чайкинских» - вторые назывались по имени гаражного кооператива «Чайка», который возвёл свои унылых баррикады за поворотом Гуляевской и примыкал к Садовой, да военскладам. Студентам сюда путь был заказан.
И Игорь хорошо знал, как били «турниковские» - они следов не оставляли, наученные горьких юношеским да взрослым зековским опытом. Костю, который год назад случайно сюда заглянул, отмудохали капитально: он лежал неделю, а когда пришёл в институт, на лице – ни кровинки и передвигался долго очень мелкими, экономными шажками.
Хотя лицо чистенькое осталось – после того избиения.
Пацаны, человек пять, расходились полукругом. Это верный знак: наваляться стаей, высекут Игоря с первого удара, Таньку оттащат в сторону – а потом и за здание пристани; и Бог знает, что дальше. Места тут глухие. Если даже придёт автобус, народ с него не побежит на пристань, за помощью…
Во рту у Игоря стало отвратительно кисло, будто он сжевал целый лимон. А Татьяна шла, как ни в чём не бывало, помахивая босоножками в руке. В объявшей округу тишине только плескалась вода под чёрными сваями дебаркадера, да голые пятки девушки стукали об асфальт – глухо. Пацаны сначала оторопели от такого нахальства, потом старший, с чёлочкой, с ухмылочкой и наколками – неумелыми, рваными, на руках, преградил дорогу:
- Прива, народ! Чё-почём, как оно ваше ничего?
Стандартный полублатной заход. Сейчас предъявят. Игорь должен был кинуться вперёд, загородить грудью девушку, сказать что-нибудь резкое, суровое и внушительное, но… но не мог. Не мог и с места двинуться.
Джеймс Бонд. Просто – Бонд. Увы, тут это никак не работало.
- Ничего… - простенько ответила Таня, останавливаясь и отбрасывая назад рыжие космы.
Старший ощерился:
- Хех, тогда вам всего! Типа как приветики и всё такое… Чё, по горкам полазить решили, да? И чьи горки, знаете?
- Знаем. Народные! – Татьяна улыбнулась.
Эта улыбка добила старшего; челочка дёрнулась; кодла взяла их в полукольцо.
- Алё! Ты чё, чувиха, не врубаешься? Платить надо, кочумаешь?
Тут Татьяна внезапно засмеялась. Тихо так, как смеются светлым, хорошим мыслям, забавным воспоминаниям.
И спросила – почти ликующе, победно:
- Мальчишки… вы потрахаться, что ли, хотите?
Окурок, болтавшийся у старшего в подбитой губе, замер – прилип к верхней. А нижняя отвисла вместе с челюстью. Он не ожидал такой прямоты. Тем более, не ожидал, что девушка раскроет сумку свою, мешковинную, небрежно бросит туда босоножки, а достанет – обычные ножницы. Хорошие такие, портновские, с зелёными ручками. Лезвия их тускло блеснули на солнце; Таня сузила глаза, спокойно произнесла:
- Попробуйте, пацаны. Но первый и второй… точно, да, без яиц останутся. А там уж как у вас получится.
Плескалась вода. С насыпи донёсся далёкий, смазанный расстояние, электровозный гудок: очередной состав проскочил стальной мост через Косиху. Старший, тряхнув чёлочкой, вынул изо рта уже потухший бычок, и, картинно поплевав на него, швырнул между собой и Танькой.
- Ты чё, чувиха? Крутая, да?
Тут произошло неожиданное – для этих, чёлочных. Девушка поставила босую ступню на окурок и резким движением вдавила его в асфальт, буквально растёрла в труху – вместе с пеплом, ошмётками папиросной бумаги и слюной старшего.
- Не круче, чем ваша горка… - медленно произнесла она. – Ну, если вы её купили, хоть билеты продавайте. Или объявление повесьте. А то стрёмно выходит!
Игорь видел, как поволокой подёрнулись глаза этого невысокого, в тёртой «косухе», со сбитыми костяшками, как вздрогнул он – непонятно, отчего, и загипнотизировано смотрел на ножницы в худой танькиной руке.
Щёлкающие.
Подался назад. Рыкнул на своих:
- Ша, поехали!
И пятился - да, он пятился, не рискуя подставлять Татьяне спину; пятился, пока не удалился на безопасный десяток метров – а тогда уже заложил руки за спину, вихляющееся пошёл в окружении своей блатной когорты; но обернулся и показал девушке «козу» - два пальца, указательный и мизинец.
Игорь знал: на местном символьной азбуке это означало – в следующий раз разговаривать не будем, а сразу на перо.
Конечно, приятного в этой ситуации было мало, хоть и кончилась она благополучно: и свою роль понимал тоже. Стоял, прикрываясь «дипломатом», и сгорая от стыда, да желания спрятаться за этим чёрным прямоугольником, полностью.
Но Таня вела себя странно… Она постояла, наблюдая, как шпана покидает поле боя; потом повернулась на пятках, позвала Игоря – без малейшего оттенка сарказма или иронии, без единой ноты насмешки в звонком, певучем голосе:
- Игорь… они ушли! Иди сюда.
Он приблизился. Конечно, они ушли. Неизвестно, что их поразило больше: то, что эта городская носит с собой в сумке ножницы и готова их применить, не раздумывая, или её хладнокровное растирание босой ногой обслюнявленного окурка, чужого плевка – так Иван Третий топтал басмы посланцев Ахмад-шаха; лучшей демонстрации своего презрения – не найти… А может, то и другое вместе, и неукротимая решимость, светящаяся в этих голубых глазах. Безуспешно стараясь изгнать их своего голоса виноватое выражение, Игорь проговорил:
- «Турниковские» - они все такие: гонора много, а чуть что… А ты ножницы с собой постоянно, что ли, носишь?
- Ага! – беззаботно подтвердила девушка. – Я сначала на курсы кройки и шитья ходила, в библиотеку, привычка.
- В библиотеку на Дзержинского? Которая имени Светлова?
- Да…
- Так а сама ты всё-таки где живёшь?
В эту минуту на остановочный круг выкатилась официальная «единица» - горчичный черномордый «Икарус» с толстыми квадратными сиденьями, сзади нещадно исполосованными бритвочками хулиганов: до отвратительного поролона набивки. Из такого поролона делали вонючие «поджиги». «Элеватор – Роддом», всё верно. Таня быстро оценила ситуацию:
- Это твой, наверное? Ну, садись тогда… А то я загуляла тебя уже совсем!
- Так ты…
- Я там – недалеко.
И опять – взмах рукой в сторону, куда-то то ли в направлении Гуляя, то ли Турников, то ли зажиточных Куркулей, то ли вообще сторону трассы… Игорь так ничего и не понял. Девушка буквально подсадила его в двери, бросив вполне благожелательно:
- До завтра!
- До… свидания… - сдавленным голосом попрощался Игорь.
«Икарус» разворачивался и через широкое заднее окно ему было видно фигурку в тёмном платье, в серой куртке с капюшоном, с рыжими локонами – и белыми босоножками в руках, стоявшую на сером бетоне и всё уменьшавшуюся в размерах.
- Видала, бОсая на камне стоит, дура… - сказала за его спиной одна из двух необъятных хлебозаводовских тёток.
- И не говори! Придатки застудит. Купалася, наверное.
- С ума сходит молодёжь.
…Эта машина, в отличие от «ЛиАЗа», не громыхала – но отчаянно скрипела всеми своими венгерскими сочленениями.
Комментарии
По ряду причин, как личного, так и организационного характера, моё сотрудничество с Анатолием Агарковым прекращено. На сайте, вероятно, останутся 24 главы, написанные нами совместно – и, также вероятно, каждый будет продолжать проект самостоятельно, в одиночку. Поэтому в итоговом варианте повести ДВЕ фамилии стоять не могу: а если вы и увидите это где-либо, это будет ложью. Мне остаётся поблагодарить Анатолия за время, потраченное на сотрудничество, а вас – за терпение и интерес.
Игорь - это в какой-то мере автобиографичный персонаж. Тридцать один год назад я был им... Я не был, конечно, таким фантастическим карьеристом (хоть и был членом комитета ВЛКСМ в институте), я не был таким наивным дураком с девушками (хотя не умел с ними общаться), и не был таким трусом. Нет, Таня не ведёт расследование, но тайна у неё есть и вы узнаете её довольно скоро; а вот то, что она послужит катализатором для Игоря и не позволит юноше стать отвратительным советским партийным функционером - это верно.
А, кстати, почему молодая и красивая Таня Маркевич бросила Москву ради занюханного промгородка? Как вы думаете, какую страшную тайну скрывает её приезд - и место жительства в Прихребетске, о котором она так и не сказала?
RSS лента комментариев этой записи