РАЙСКИЕ НАСЛАЖДЕНИЯ

Колыванов и другие. Ночь со среды на четверг.

Вонь КПЗ, духовитая смесь человеческого пота, кислого сигаретного дыма, дезинфекции, и главное – страха, насквозь пропитавшего эти крашеные стены, этот металлический стол и цементный пол, окутывала следователя и на улице, стояла облаком – пока её всё-таки не разогнал южноуральский ветерок. Пришлось стоять, курить, чтобы избавиться от кокона-запаха.

Поздненько он закончил… Неожиданно для самого себя.

И, хотя город уже осветился мутноватым, словно замешанным на пыли и дневном дыме, светом уличных фонарей, Колыванов не собирался спать. Ужинать, впрочем, тоже, но заглянул в ресторан да обомлел: толпа народу, гомон, крик – хоти и весёлый, однако люди явно не горкомовского пошиба. Свитера, пиджаки старые, иной раз – кожанки, а то и спецовки и главное – бороды. Бород столько, что от них темнело в глазах. Но через раздачу эти люди прошли, и подавальщица там – та самая, которая обслуживала Колыванова в первый день, узнала его.

- А вот и вы! Проходите-ка! Вовремя… Нынче мы вас покормим! – сладко запела она, памятуя, видимо, о первой встрече и внимании грузин к дорогому гостю. – Вы тут берите, а мы потом скалькулируем.

- Котлеты – рыбные? – осведомился мужчина.

- Да вы ни Боже мой! – подавальщица испугалась. – Геологи ж гуляют. С Прикамья. У них слёт или как там это называется… Будут нефть у нас искать.

- Где? В Прихребетске?

- Да не. За Сыростаном. А тут просто гуляют. Вот, глядите: люля-кебабчик на палочках. Цыплёночек свежий, диетический… Уха! И салатики!

Колыванов разомлел. Подмигнул женщине:

- А из…

Та боязливо оглянулась назад, шепнула:

- Так они это сами привезли. Нельзя ж у нас… Но вам нальём. Водочки? Коньяка нету.

- Давайте водочки. Двести граммов.

Двести граммов ему принесли в банке из-под маринованных огурцов, болгарских…

Ильясов – Чирков и другие. Ночь со среды на четверг.

Ночная тишина. Тишина, конечно, относительная – с интервалом примерно в полчаса по трассе проносятся тяжёлые фуры. Заляпанные грязью борта, размазанные пылью иностранные надписи на контейнерах; идут на Златоуст, Миасс, Челябинск. Иногда воровато пробегают редкие легковушки – словно стыдясь своего присутствия на трассе в такой поздний час. Да всякого рода тракторы с грейдерами медленно ползут с Комбината или со строительных участков в родные автопарки, прижимаясь к обочине…

Синяя «шестёрка» Дамира Ильясова и Алексея Чиркова стоит за автостанцией, за харчевней, с вывески которой улыбается Мэрилин Монро. Стоят в тени кустов ольхи и берёз; неприметно. Шамиль вышел из будки при их появлении – облаял, поворчал для порядка, и, не встретив реакции, вернулся обратно. Делать ему больше нечего.

Опера разговаривают.

- …я там был, как-то, по пьяни, - рассказывает Ильясов, смотря на неоновую вывеску кооперативного туалета. – Ну, мля, чистота, конечно, как в этой… клинике. Ходит такая большежопая, шваброй серенькой эти полы гладит. Всё блестит. А знаешь, сколько там поссать стоит?

- Не.

Ильясов говорит, Чирков ахает:

- Да. Это литряк девяносто третьего бензина, в курсе? Вот если бы мочой заправлялись… Капец. И это всё Ираклий, жирный котяра, устроил. Ему и харчевня эта принадлежит, и туалет.

- Так ты был, ты заплатил, да?

- Конечно! - Дамир гневно смотрит на напарника, потом ухмыляется. – Только я не лошара. Я у них почти рулон туалетной бумаги смотал и по карманам натырил. Его по рублю на барахолке толкают. Чуешь, коммерция, а?

Он довольно рассмеялся – своей смекалке, проявленной в такой нужный момент, когда многие о ней не думают. Закурил, смяв и выбросив пустую пачку «Опала», продолжил:

- Суки они все, кооператоры эти. Один разврат от них. Прикинь, вот в Златоусте у одного моего кореша, мента, баба в кооперативный ларёк устроилась. Ну, начались деньги, шмотьё… А потом он узнаёт, что её там каждую Субботу полрынка дерёт! Прикидываешь?!

- И чо было?

- Чё… отмудохал он её до полусмерти. Хорошо, не убил совсем, за такое дело. Жена мента – шлюха, ты сам подумай! Ну, и перевестись пришлось ему… в другой город. Заявление-то она забрала, но на развод подала.

- Дамир, так ты тоже из Златоуста же к нам перевёлся.

Опер выматерился, закашлялся, выбросил недокуренную сигарету, потом обернулся сердито:

- Так я те о чём толкую? В Златоусте кореш мой работал…

- А-а.

- Два-а! Этих сучек, шлюх, вообще жалеть не надо. Мясо, гнильё. От них только всякое дерьмо. Не люди они и не бабы… Так, тихо, ша!

Задняя дверь харчевни отворилась – сноп света выпал на железные ступеньки, три штуки. По ним осторожно спустились босые ступни: белые, костлявые, узкопятые. Потом показалась и сама девушка – в облегающих чёрных рейтузах, подкатанных под худые коленки, короткой, открывающей впалый живот, футболке и наброшенной на плечи джинсовой куртке. На куртку спускались пепельные волосы. Девушка высекла из зажигалки трепещущий огонёк, прикуривала.

- Сиди, страхуй! – распорядился Ильясов.

Он бесшумно выбрался из автомобиля. Так же бесшумно подошёл к девушке; та только успела сделать первую затяжку. Сунув кулаки в карманы кожаной куртки, Дамир остановился перед ней.

- Привет, рыбка! – весело произнёс он. – Как оно твоё ничего?

- Пока ничего… - без видимой охоты ответила девушка.

- Хех. Ты ж и тут, и у Гиви пашешь, я ж знаю.

- Как получается.

- А я думал, ты шикуешь… - засмеялся опер. – В таком месте центровом, а? На трассе.

- Кто шикует, а кто так себе.

Она явно не хотела поддерживать разговор; и ушла бы, жаль было сигарету – не так часто их выпускают покурить. Ильясов улыбался, сверкал зубами. На насыпи заметался луч света; налетал скорый Челябинск - Москва.

- А чо? Смори, трасса, люди, жизнь…

Она не успела ответить. С первым громом поезда Ильясов сделал неуловимое движение и его шершавый кулаку вошёл в живот девушке, прямо в область около вывороченного пупка. Та хрипнула, выронила из губ сигарету, согнулась.

Босые ступни её, белые на пыльном пятачке, заелозили.

Дамир шагнул; ботинки у него были, как у Акташева – туристские. Рифлёные подошвы сейчас налегли на голые пальцы ступней, доставляя девушке нестерпимую боль. А Дамир усмехался, пошевеливал ногами, медленно придавливая эти косточки. До хруста.

- Чё, сучка, папика забыла? – негромко произнёс он, склоняясь. – Или прибурела, в корень?

Несчастная не отвечала, ничего. Дамир снова ухмыльнулся, убрал одну ногу – а на белой коже ступни, на проступающих жилках набухало кровавое пятно: он начисто содрал ей кожу на фалангах пальцев.

Ильясов отступил.

- Кашапова знаешь?

Избитая, с трудом распрямившись, выдавила:

- Да…

- Скажешь, что он мужика грохнул?

- Нет…

- Вот ты сука неблагодарная, а? – Ильясов удивился.

И ткнул её – теперь уже пальцем, и не в живот, а куда-то пониже левой груди; от боли девушка задохнулась, судорога подавила стон и начала сползать по грязной стенке харчевни.

Шамиль залаял из будки – но лениво, без азарта.

- Ты, падаль, не врубаешься, что я тебе сейчас почки отстегну… - удивлённо отметил опер. – Ты же рвань подзаборная, чё тебе этот Кашапов? Дашь показания – живенькая бегать будешь. И тут, и в «Эдем»…

Он повернулся, вроде бы собираясь отойти – но поворачиваясь, пнул её по ноге. По самой выступающей костяшке на щиколотке. Тут девушка застонала; полусидя на грязной земле, стала перебирать голыми ногами. Пытаясь встать.

Ей это удалость, несмотря на боль.

Сплюнула. Вязкая слюна упала на её же ступни, поползла струйкой.

- Пошёл… в жопу!

- Ну, ты какая сердитая! Давай я тебя тут кончу, и всё, а?

Он веселился – здоровый, сытый; наверняка планировал новый, хитрый удар, но не пришлось. Поезд помчался, а из-за двери, раздался сварливый женский голос:

- Вик, ты там? Вика! С «Эдема» за тобой приехали…

- Щас… Щас! – хрипло выкрикнула она.

И стала подниматься по лестнице. Кровь, вытекавшая из рассечённой щиколотки, багровым ободком обрисовывала её голу пятку и капала на стальные ступени.

Дамир проводил её взглядом, негромко сказав вслед:

- Ты ещё на коленях ко мне приползёшь, шалава… Выкрутилась.

Дверь гулко хлопнула.

Ильясов вернулся в машину, закурил. Комкая сигаретный мундштук шубами, заключим:

- Короче… Она тупая и упрямая. С-сучка. Ничего… Кашапов этот тут с ней был, и ещё с одной, толстой. С ними был вась-вась.

- А ты откуда знаешь?

- Посудомойка шепнула, Ася. А эту толстую… Ха, я знаю, где искать, поедем.

- Может, эту ещё прижмём? Ты уже её того…

- Харэ! Я сказал – поедем! Тут народу сегодня много... Ираклию этому долбанному расскажут, не хочу с ним связываться. Он за своих глотку перегрызёт. Поехали, говорю!

В ночи раскатился рёв газующей «шестёрки»; Шамиль в конуре тоскливо завыл.

Александрина, в старом махровом халате, сидела на продавленной тахте и рассказывала:

- … так, прикинь, он этого мужика притащил, «скорую» хотел вызвать. А как? Телефона нет. Он колбасится… ну я начала там, ему чё-то делать. Как учили. Дыхание там искусственное, то-сё.

- Его ж машина долбанула, Лекса! Там уже всё…

- Да не болтай ты. Чё мы, с тобой полутрупов не видали?! Можно вытащить… Ну, не могла я так просто стоять, Зинка.

- А он чё?

- Он помогал. Ну, а потом менты приехали и его загребли.

- Кого? За чё?

- За всё, ёптить! – Александрина поставила стакан коктейля – водка с сиропом! – на стол, стала слезать с тахты. – Да я всё ментам рассказала, по честному, и этой бабе прокурорской… А всё равно загребли. Зин! Где тапки?

- Я в них.

- Дай сюда.

- Зачем?

- В сральник сходить. Не облезешь, бОсая посидишь.

Всунув ноги в разношенные матерчатые тапочки, служившие для неё и её соседки по комнате единственной общажной обувью, Александрина подошла к двери комнаты. И сквозь тонкую её филёнку услышала:

- Где тут у вас Сандра? Чё «какая», баран?! Сандра Чувашова, где, спрашиваю? Где её комната?!

Голос был грубый, смутно знакомый – но явно недобрый. И единственное, что смогла сделать девушка, прежде, чем парень с той стороны назвал номер комнаты – так это защёлкнуть шпингалет.

Постучались.

- Ау, девчонки! Открывайте, к вам мальчонки!

Клац-клац – это защёлкнулся и замок.

- Ты чо, дура? – спросила Зинка с кровати. – Они ж дверь вынесут…

- Пусть попробуют!

Но события развивались быстрее, чем могли бы их предсказать девушки, живущие в шестой комнате общежития медучилища – без всяких на то прав, правда. Дверь хрустнула под мощным ударом, а от второго и замок в ошмётках белой краски, и шпингалет вылетели. Вошёл Ильясов.

- О, девки-красавы! Мы вовремя! Пить-есть чо?

У Александрины сработало чутьё. Ничего не зная о пришельцах – только разве то, что этот, широколицый, был из ментовки и как-то даже задерживал, она поняла – конец. Жуткий, возможно, конец. И схватилась за графин, в котором они с Зинкой готовили «коктейль» из палёной водки и домашнего клюквенного морса.

- Есть! Хочешь?

- Ага…

Содержимое литрового, только начатого графина полетело в лицо Ильясову; и хотя процент спирта там уже составлял максимум четверть от сотни, попадание в глаза этой жидкости ничего хорошего не принесло. Их ожгло едучим огнём. Схватившись за мокрое лицо, Дамир бешено заревел:

- Лёха! Вали их! Вали толстуху, мля!

Но он оказался как раз на пути Чиркова, да и сам ничего не видел – а это дало Александрине пару секунд форы. С удивительной для её объёмного тела она подхватила табуретку и швырнула в окно: грохот, завизжала Зинка. Теряя на ходу тапочки, девушка пробежала по осколкам и сиганула в окно.

Ильясов опомнился. Утёр красный сок с лица. Рванулся к окну

- За что вы её?

На пути встала худенькая маленькая девочка, редкозубая. Дамир, не глядя, дал ей в челюсть, с хрустом – отлетела вбок, утихла и сам перепрыгнул через подоконник.

Чирков, сопя, топал следом.

Александрина побежала в сторону барахолки – инстинктивно, другого людного места она просто не знала. Босые ноги разъезжались в сырой грязи, картофельных очистках и гнилом луке; она выскочила на асфальт и ощутила боль. Конечно, десятки острых кинжалов оконного стекла были в этих полных сдобных подошвах, входили всё глубже, от каждого шага. Девушка, шатаясь, ощущая, что не может идти, сделала пару мучительных шагов.

Тёмная фигура возникла из-за угла пустой палатки. Конечно, в это время кого тут встретишь.

- Ну, во… - радостно сказала фигура.

И ударила её в лицо, в скулу, тем ударом, который хорошо выключает сознание.

Майор поджидал их на Прогресса, припарковавшись у забора. С искренней брезгливостью посмотрел на тело, которое они полунесли – полуволочили:

- Вы чё, опупели? Вы мне весь салон обговняете…

- Товарищ майор, я взял…

Чирков показывал наспех сорванное с общажной кровати старое покрывало.

- Заворачивайте. И садитесь оба.

Ильин дождался, пока сотрудники упакуют постанывающее тело, завёл мотор. «Волга» развернулась и проехала совсем немного – к домику в глубине Чёртового тупика. Ильин вышел, ударил ногой в калитку – легко.

Он знал, что старик редко спит в такое время.

Послышался сиплый голос: «Чево, вошь дровяная! Чего шумишь?». Появившемуся за калиткой лицу Ильин улыбнулся – по-гагарински:

- Привет, отец. Работка у нас образовалась… принимай.

Александрина очнулась ещё в машине, но, благодаря накинутому на голову грязному мешку из-под картошки, не могла понять, куда её перемещают. Потом поняла, что раздевают; попыталась дрыгаться, получила удар в пах, от которого сознание снова остановилась.

Очнулась голой, привязанной к широкой деревянной лавке.

Красивый мужик с седой прядью на виске, в белой рубахе с закатанными рукавами склонился над ней; в руке у мужика – паяльник.

- Ну, что, девочка Сандра… - сказал он добрым голосом. – С этой минуты ты будешь делать то, что я скажу и говорить то, что я хочу знать… Ты поняла?

- Н-нет…

- Неправильный ответ.

Он погладил соски её рыхлой голой груди, помял – добился их набухания. Потом обронил:

- Ладно, сейчас поймешь.

Раскалённое жало паяльника коснулось соска и Александрина провалилась в дикую, неземную, оглушающую боль.

Колыванов – Гиви и девушки. Ночь со среды на четверг.

Портфель покоился в руках Колыванова, как боезапас, когда он всходил по мраморным ступеням сауны «ЭДЕМ». Когда сауну переименовывали и сдавали во власть кооператорам, никто не удосужился поменять вывеску: и её облезлый прямоугольник сообщал: «БАННО-ПРАЧЕЧНЫЙ КОМБИНАТ ПРИХРЕБЕТСКОГО… (далее неразборчиво) БАНИ №… - и опять неразборчиво, но, в общем, было всё ясно. Колыванов готовился к худшему.

Но внутри аж рябило в глазах от фальшивой позолоты колонн, мраморного пола, мебели из дюраля и стеклянных столиков, отражавших свети люстр. Следователь ожидал увидеть кого угодно, но не того грузина из двух, которые подарили ему коньяк.

- Э! – тот выскочил из-за стойки дежурной, большой, в красной рубахе, красных «адиках» и белых кроссовках. – Э, дарагой! Долго ждали, сам пришол! Маладэц!

Во рту грузина было светло от золота, на левой руке, поверх спортивного костюма, красовались массивные золотые часы, импортные, на таком же золотом браслете…

- Я помыться... – сдержанно объяснил следователь. – Просто – помыться.

- И это можна! Памытца, парытца, атдахнут… Прахади, дарагой! Номир лукс. С басейнам.

- А попроще?

Грузин развёл волосатыми руками:

- Нэт прощи. На рэмонт встал. Только лукс. Не бэри в голова, всё по мынимум! Э, Арына, Ырына! Бэгом, лукс готов!

За «лукс» просили рубль семьдесят. Дешевле, чем за бутылку водки. Провожая его по коридору, облицованному тем же мрамором, грузин доверительно сообщил:

- Я Гивы Алэксандрович. Мой отэц – Сашо. Я вам друк!

- Не сомневаюсь.

В «номере» стояла шикарная, необъятных размеров двуспальная кровать, цветной «Рубин» и даже сушилка для одежды. Оттуда в дверь вела в зал, откуда расходились пути: в душ, в парную, в небольшой бассейн, выложенный кафелем с медузами и наядами. На стеновой вешалке Колыванова ждал снежно-белый махровый халат, да целый набор таких же полотенец.

Грузин, глумливо улыбаясь, показал на кнопку обыкновенного дверного электрозвонка, укреплённую почему-то над изголовьем кровати:

- Эсли чиво нада, звани, друк!

Он ушёл, неслышно ступая своими новенькими кроссовками.

…Колыванов обладал особым чутьем на время, на его неумолимый бег: мозг отсчитывал секунды и минуты и редко ошибался; эти «часы» не надо было подводить. Поэтому, намереваясь заплатить строго за два часа, мужчина время распределил. Минут двадцать он отдал душевой. Намылился, благо душистое мыло, флакончик югославского шампуня и новенькая вьетнамская мочалка там его ждали, и долго с наслаждением растирал тело, каждый его уголок. Потом выбрал самую зверскую комбинацию горячей и холодной воды и стоял под секущими почти кипятком струями до того момента, пока душевая не заполнилась паром и он перестал видеть кончик своей вытянутой руки; затем снова намылился и… снова стоял в паровом облаке.

Ополоснувшись прохладной водичкой, проследовал в сауну. Лёг на верхнюю полку, постелив полотенце на светлую, идеально ровную доски, закрыл глаза. Он знал, что не заснёт: но лежать было приятно, он поэтому и любил сухой пар больше, чем классическую баню – там жар пёк лицо, а вообще обожал турецкие бани, да только и в Москве их – раз, два и обчёлся.

Полежав так минут пятнадцать, снова сбегал в душевую, постоял под прохладным душем – вернулся в сауну.

И, только доведя себя до состояния куска парной телятины, он решил опробовать и бассейн – для интереса. Постоял на краю, разглядывая дно и никелированный поручень, да бухнулся потом со вскриком, шумом.

Однако пролежал он в умеренно тёплой, комнатной температуре водичке недолго. Недолго – один.

Раздалось цоканье каблучков по мраморному полу. Китайская занавесь на противоположной стене, изображавшая золотых рыбок, раздвинулась и впустила совершенно голую девушку. Черноволосую, с огромными круглыми серьгами в ушках; собственно, эти серьги, аляповатые туземные бусы, да босоножки на «шпильке» были её единственной одеждой. А лобок – выбритым затейливо, фигурной причёской в форме сердечка. Девица вышагнула из туфель у края бассейна, спустилась по ступенькам, и легла напротив Колыванова.

Она открыла ротик, полный мелких жемчужных зубов, проговорила:

- Привет, котик!

- Привет… - скупо и односложно отвечал мужчина, погружаясь в воду по горло.

Возникла пауза, явно не предусмотренная сценарием – и недоступная для понимания девицы. Она вытаращила глаза, густо намазанные тушью, открыла рот, да так и осталась с этим выражением лица: видно, в голове у неё заискрило коротким замыканием и отключило весь дальнейший алгоритм работы…

Хотя кое-что она предприняла. Колыванов ощутил, как женская ножка нашла выход и коснулась – да нет, прилипла к тому самому месту, которое он сейчас меньше всего хотел бы кому-либо показывать и тем более – давать трогать. Пришлось поймать эту ножку, ощутить идеальную гладкость нежной пятки, ровные, один к одному, пальчики и убрать её подальше – а свои ноги подогнуть, словно бы защищаясь от удара в пах.

Ширма снова разошлась. На этот раз вошёл Гиви. Он уже сменил «адик» на такие же красные, с тремя белыми полосками, спортивные трусы до колен, а кроссовки – на мягкие тапки с помпонами; грузин поигрывал разнообразными ключами на связке в волосатой руке – привычка множества кавказцев, хорошо знакомая Колыванову со времён срочной службы. Остановился над краем бассейна, над тихо плещущейся водой, произнёс протяжно и удивлённо:

- Э-э, зачэм так, да-а?

- Уберите девушку, пожалуйста… - деликатно попросил Колыванов.

- Зачэм? Мишаит?

- Я помыться хотел. Просто.

- Зачэм гавариш? Дэвушка ни тебе памыца, ни мине памыца, дэвушка сама так…

- Мне ноги некуда складывать. Неудобно! – наконец, нашёл подходящее объяснение Колыванов.

Грузин сделал движение щекой – нет, ничего не сказал, просто одна гримаса и знак глазами. Девица выскочила из бассейна, как из крутого кипятка, уже без всякой грации, показав трясущиеся ляжки и зад, тронутый целюллитом; подхватила «шпильки» и убежала, шлёпая по полу ступнями – как любая женщина, не привыкшая обходиться без каблуков.

- Понил, дарагой! Мамэнт!

Гиви торжественно хлопнул в ладоши. Ширма заколебалась, золотые рыбки стали впускать в зальчик других сотрудниц этой гостеприимной сауны. Становились они с краю бассейна, словно по давно заученному порядку, шахматному: блондинка – брюнетка – блондинка – брюнетка. Шесть девиц. Все голые, все с наклеенными глупыми улыбками, все выпячивают грудь, старательно втягивают животы… Интересной показалась только одна: довольно худая, но с налитыми грудями-грушками, тёмно-коричневыми острыми сосками; волосы её лились пепельным водопадом на широкие сильные плечи, глаза смотрели пронзительно – может, потому, что казались белыми, только чуть тронутыми зеленым оттенком, пробивали насквозь точками зрачков…

И ещё – она единственная вышла босиком. Её худые, даже костлявые ступни с сухожилиями, с прямым мизинцем-торпедой находились сейчас в полуметре от лица Колыванова. Он волей-неволей рассматривал эти ступни, отметил: пальцам досталось. Тщательно замазанные кремом ссадины, припухлость и чуть потемневшие ногти на левой ступне. Будто кто-то придавил её их – гирей. Должно быть, было очень больно.

Колыванов сглотнул.

- Гиви Александрович… Зря стараетесь, хоть и спасибо. У меня редкое генетическое заболевание, передающееся половым путём. Не хочу портить ваш контингент.

Грузин встревожено поднял косматую бровь.

- Э? Какой заболеваний, дарагой?!

- Progressivum dementia. Слабоумие. Наступает через три дня после контакта…

Улыбка медленно сползала с лиц девушек, будто её смывали струёй воды из шланга. Одна даже попятилась к ширме… Только худая всё поняла, уголком красивого, резкого рта усмехнулась – не испугалась. Грузин тоже сделал нервное движение кадыком. Одним глазом посмотрел на «контингент», оборонил:

- Э, пашли…

Толкаясь, тряся белыми ягодицами, секс-рабыни скользнули в ширму. Гиви побагровел, взмахнул ключами, как пращой, выдавил: «Гаварить надо, сыначала! Атдыхай, дарагой!» - да удалился туда же.

После этого Колыванов ещё минут пять полежал в воде, показавшейся холодной; начал дрожать, - и долго плескался в душевой, тёр себя мочалкой, сдирая оторопь и конфуз.

Может быть, Гиви и рассердился на него, столь неожиданного гостя, но свою роль радушного хозяина «Эдема» играл до конца. Провожал. Хотя и близко не подходил, косился на значок, памятный ещё с первой встречи. Колыванов сдержанно поблагодарил, отметил великолепный дизайн заведения, отличные полотенца, хороший пар и… и всё остальное.

- Сколько с меня, Гиви Александрович? Я был у вас полотора часа, полагаю, оплата за два.

Грузин тяжко вздохнул.

- И-эх! Дэсят рублей, дарагой. Всё чэстна.

«Почти авиабилет Москва – Чебоксары» - отметил про себя следователь. Расплатился. Гиви со страхом смотрел на розовую бумажку, раздумывая, как её брать теперь, после того, как гость раскрыл свою тайну: голыми руками или в перчатках. Проговорил:

- Я таксы звал. Ждот.

- Благодарю вас, Гиви Александрович. Ну, до встречи!

Руку Колыванов предусмотрительно подавать не стал – но и его «до встречи» заставила Гиви вздрогнуть. Видно было, что ещё одной встречи с носителем загадочной деменции он совсем не желал…

Жёлтая «Волга» стояла у сауны, в кустах сирени. Как только Колыванов вышел, зажгла фары, рокотнула мотором. Вот будет забавно, если там, за ветровым стеклом, не видный в темноте салона – белозубый любитель кроссвордов Валера. Про какой экзотический фрукт, из скольки букв он сейчас спросит?

Но за рулём сидел не Валера.

Угрюмый на вид мужик в кожаной куртке. Бритый наголо. Свёрнутый набок нос – видимо, когда хорошо приложились кастетом. Руки-кувалды.

- В «Садко», пожалуйста… - попросил следователь, не дожидаясь вопроса.

Он сел сзади, и справа от водителя. Тот не очень ловко тронул с места, неуверенно развернулся в тесном дворике. Колыванов, обхватив руками портфель, банное содержимое которого практически не понадобилось, проговорил:

- А меня раньше Мишка ваш возил. Боярышников. Жалко мужика, разбился же.

- Ну.

- Говорят, рулевая рейка лопнула…

- Ага.

- У вас-то с машиной всё в порядке.

- Ездит.

Лаконичность водителя, по контрасту с Валерой, потрясала. «Волга» катила по пустынной трассе, мимо тёмных домов с редкими освещёнными окнами. Вот и ГОВД; мимо него водитель провёл машину вообще со скоростью похоронного кортежа.

- Валерка-то работает сегодня, не знаете? – опять завозился сзади следователь.

- Ну. На смене он.

- А-а, ну да.

- Хм… тут менты обычно стоят, на перекрёстке. Сегодня нет почему-то.

- Козлы. Опять в харчевне заседают! – с неожиданной злостью высказался водитель.

Колыванов хохотнул – получилось по-настоящему сально.

- Что, девчонки там слаще, чем у Гиви?

- Дешевле.

- Да-а… Надо было мне туда, друг. Эх! Слушай, а у тебя спиртным можно разжиться? А то в сауне не захотел – развело бы, а сейчас…

- Нет.

- Не возишь, что ли?

- Кончилось.

- А, ну, извини.

Описав долгий круг по пустой тёмной площади Горького, автомобиль подъехал к гостинице. Колыванов достал кошелёк.

- Сколько с меня?

- Трёшник… - бритый даже не глянул на счётчик; впрочем, он его и не включал.

Тут произошло нечто странное – и для Колыванова, и для таксиста. Водитель протянул руку за деньгами – но пассажир схватил эту ладонь и начал трясти, приговаривая:

- Спасибо. Спасибо, дружище! Хорошо довезли! Я-то совсем раскис уже… после сауны-то… Спасибо.

Тот с видимой брезгливостью свою руку вырвал, пробормотал что-то вроде «Пожалста!»; получил деньги. Колыванов подхватил портфель, захлопнул дверцу и на пути к дверям «Садко» ещё несколько раз оборачивался, гримасничал, показывая, как он рад такой банальной услуге.

И, только оказавшись на лестнице с брёвнами-перилами, перевёл дух.

Черноволосая администраторша первым делом принюхалась к постояльцу. Колыванов понял – мыло. Да и шампунь, которым он воспользовался: всё это запахи редкие в этом городе, и много говорящие. Наверняка даже чересчур много говорящие этой невысокой пухлой брюнетке с модно разлохмаченными волосами. Глядя прямо в глаза с засохшими частичками туши на ресницах, Колыванов небрежно бросил:

- В «Эдеме» был. Хорошая у вас там парная…

Выщипанные брови взлетели – администраторша изумилась.

- Я ходил помыться! – кротко уточнил следователь, понимая, что администраторша не верит ни единому его слову.

Да, она раскрыла рот, что-то хотела сказать, однако только молча кивнула и брякнула на стойку деревянную грушу с ключом.

- Спокойной ночи, уважаемая.

- Спокойной…

В номере он первым делом включил свет, памятуя о насекомых. Осмотрелся из коридора. Да нет, гостей вроде нет… Ни на полу, ни на стенах. Свет погасил; после уличного сумрака он ранил глаза. Медленно разделся. Тело размякло в сауне, одежда давила его. Стянул даже трусы, они тоже казались лишними. Побросал всё на стул, с наслаждением прошёлся по паласу босыми ногами, постоял перед окном, делая несколько разминочных движений…

Что-то не давало ему покоя. Чувство опасности, чувство вторжения в его личное пространство. Водитель? Нет, с ним всё ясно. Проститутки в «Эдеме», эта холёная ножка, коснувшаяся его? Да тоже нет, он вывернулся из ситуации. Что же такое?

Раздумывая, Колыванов всё-таки решил повесить в шкаф хотя бы сорочку им пиджак. Открыл дверцы.

В следующую секунду он оцепенел. Превратился в соляной столб, потерял способность двигаться. Из платяного шкафа на него вывалилось тело; нагое тело. Прохладненькое, небольшое, живое. Но прижавшиеся шарики грудей казались тёплыми, маленькие сосочки щекотали; щекотным было и прикосновение не видного ему лобка – не выбритого, как у тех райских гурий, а вполне женского, густого, шелковистого. Тонкие руки обвили его шею. И, прежде, чем он услышал голос, почувствовал: небольшие ступни с твёрдыми, выпуклыми подушечками пальцев встали на его ноги, оступились; шершавая пятка коснулась щиколотки.

Голос Кати в темноте произнёс:

- Милый… прости… Я тебя хочу!

Сейфула. Ночь со среды на четверг.

Сейфуле не впервой на нарах валяться. Четыре года так провёл – хотя в лагере получше было. Сейчас не спал: ворочался, а потом плюнул на всё и лёг на спину, уставившись в освещённый тусклой «ночной» лампочкой, изрисованный трещинами и пятнами потолок. Снизу раздавался молодецкий храп очередной порции слишком захмелевших сограждан и тонкий, с присвистом - одного мелкого карманника, которого прихватили на барахолке – уже изрядно побитого толпой.

Среда закончилась, всё, час назад среда эта ушла, канула; сейчас четверг уже. И сколько ему тут придётся провести, никто не знает. Даже «важняк» этот, который оставил ему сигареты и взял записку… Он тоже не знает, ничегошеньки. Интересно, как там сейчас в харчевне, кто на смене: Вика с Яной или Александрина с Алией, как они там без него? Но каждая мысль о харчевне резала сердце, бритвенной полоской, больно; Сейфула стал анализировать, вспоминать события, прошедшие с воскресной ночи, с этого происшествия, которое поломало его новую жизнь – только успевшую стать более-менее размеренной.

…В «закрытом городе» сроду не было вытрезвителя – никогда; предполагалось, что рабочие оборонно-стратегического завода по определению не могут напиваться в хлам, а «химики» у себя в бараках протрезвеют. Но была при ГОВД камера предварительного заключения, в народе называемая «два купе», ибо к длинным стенам ее крепились по обе стороны топчаны, типа нар, а над ними еще откидные, как в спальных вагонах – всего числом восемь штук.

Когда с города сняли броню номерного, всякая нечисть хлынула в его жители, и возникла необходимость в помещении для размещения лиц, находящихся в общественных местах в нетрезвом состоянии, до вытрезвления. Вопрос был решен просто – в КПЗ-купе поставили в стык и по центру два ряда двухъярусных панцирных коек: итого стало шестнадцать укладочных мест.

Когда Сейфулу доставили и оформили – сняли наручники и снабдили постельной скаткой (матрас без простыни, одеяло без пододеяльника, подушка без наволочки), а затем закрыли в камере – там уже находились два паршивых алкоголика. Они крючками лежали на голых панцирях коек – видать, где бросили, там и остались. Потом еще привезли двух. Один и не пикнул, а второй бормотал-бормотал что-то бессвязное, потом начал по камере бродить, освещенной тусклым светом дежурной лампочки над входом. Наконец, попробовал прилечь к Сейфуле под бок:

- Подвинься, дружок, вдвоем теплее…

Кашапов расстелил постель на крайних нарах в дальнем углу и прилег, философски настраивая себя на новые сюрпризы судьбы. Но не такой же - это был перебор. Сначала столкнул алкаша на пол, а когда тот поднялся, чертыхаясь, так двинул ему ногой в грудь, что беспокойный мужик надолго успокоился под панцирной пирамидой.

Итак, думы по поводу. То, что закрыли его сейчас, без всякого сомнения недоразумение. Скоро оно обнаружится и его выпустят. Хотя… менты горазды списывать все дела на первых попавшихся – висяки им ни к чему: за нераскрытые дела премии не дают. Что можно предпринять? Да ничего, в его положении остается только лежать и ждать. Сам он не в состоянии что-нибудь изменить.

Может, Ираклий? Совсем неплохо, что он успел рассказать о пещере самоцветов хозяину харчевни. Сейфула вспомнил, какой жадностью горели глаза у грузина, и усмехнулся. Наверное, он мог надеяться на этого человека, хотя Кашапов и ощущал в нем какую-то власть над собой. Ираклий далеко не дурак, хотя и грузин. Более того, он может быть и полезным, и опасным именно потому что грузин – это с какой стороны посмотреть.

Сейчас его мучил вопрос: то, что случилось с ним, как-то связано с Ираклием или это все – выкрутасы судьбы? Сколько он мог судить и в чем бы он присягнул – нет, не связано. Кашапов подумал еще, припомнил последний разговор с Ираклием, потом ДТП и его задержание… Нет, конечно, не мог пройдоха-грузин такое подстроить. Утром он узнает о судьбе Сейфулы и, наверное, пойдет хлопотать в милицию об освобождении своего охранника.

Или не пойдет? Зачем ему заморачиваться о бывшем сидельце? Из-за его тайны и предложения? Он не мог сейчас просчитать Ираклия – не был даже уверен, что он поверил рассказу о пещере самоцветов на все сто.

Все это терзало Сейфулу, и в то же время ему было как-то не до того. Странное дело – никто бы, может быть, не поверил этому, но о своем теперешнем заключении он как-то не шибко-то убивался. Более его волновало – кто за этим стоит? и чего можно ожидать для себя в дальнейшем? Если не Ираклий, то кто?

Следачка ему понравилась, мусора – наоборот. К тому же, некоей смутной тайной, почти страшной загадкой, вставал вопрос – что же случилось с парнями, которые на дороге были? куда они запропали? почему не позвонили ни в скорую, ни в мусарню?

Вопросы… вопросы… вопросы… и никаких ответов?

О, как это ему все надоело!

А между тем, бесконечная ночь близилась таки к концу. Скоро начнется рабочий день и, как обещала следачка, проведут экспертизу пятен крови на одежде Кашапова и вернут ее ему вместе со свободой. А пока он в трусах и вынужден кутаться в одеяло, как римский сенатор в тогу.

Одна уже мысль эта приводила его в мрачную ярость.

День действительно скоро начался, и первым делом из камеры изъяли более-менее протрезвевших алкашей. Ближе к обеду принесли Сейфуле чью-то одежду – простенькую, заношенную, не по размеру. Принесший, по виду опер – характерное лицо, говор, повадки, так пояснил ситуацию:

- Твой прикид теперь в вещдоках, и до суда ты его вряд ли получишь.

Ближе к вечеру его подняли из подвала, на допрос в отдел уголовного розыска Прихребетенского ГОВД – кто бы сомневался, что не убойный? Поджидал его в кабинете смазливый ликом мужик, впрочем, недурно сложенный – высокий и статный, китель его висел на вешалке, светя звёздочками майорских погон. Между хозяином кабинета и Сейфулой сразу же произошло нечто похожее на перестрелку взглядами. Потом плутовская улыбка показалась на лице хозяина кабинета. Наконец, он громко расхохотался.

- Ну-ну, входи же смелее. Ты видишь – это рабочий кабинет, а не пыточная камера. Сегодня я буду разговаривать с тобой по-хорошему. Садись вон на тот стул.

Сейфула сел.

- А ты за дверь! - приказал хозяин кабинета конвойному.

Тот вышел с каким-то серьезным и почтительным видом на лице.

Сейфула огляделся – кабинет был захламленный, четыре стола с телефонами, сейф. На стенах плакаты и портрет Горбачева. В руках у его хозяина была справка об освобождении Сейфулы.

- Какими судьбами в наши края? – таков был первый вопрос.

Самый обычный вопрос, конечно. Сейфула подвоха не ждал.

- Случайно. Но нашел работу и хочу остаться.

- Случай… - протянул Ильин. – Мужика бабахнул тоже по случаю? В харчевне?!

- Не я бабахнул. А машина. «Волжанка»… Я следователю всё рассказал. И девчонки видели.

- Твои девчонки сцут в юбчонки сейчас… - оборвал его майор. – Рассказал он. Я тебе дам почитать, что они про тебя говорят. И заява есть, от гражданина…

Он назвал фамилию: Кашапов такую не знал, впервые слышал – попробовал сообразить, не смог; и ход пропустил, а Ильин воспользовался.

- Видишь, зажался сразу. Гражданину этому ты в матерной форме приказал из пункта общепита убираться. Свидетели есть! А это сто третья, парень, ты уже рецидивист получаешься. Но мне на это, между нами говоря, наплевать. Как и на того, которого твоя «волжанка» сбила и которого ты якобы в чувство пытался привести… Понял-нет? Наплевать.

Он замолчал, довольный произведённым эффектом. Он опять сбил Сейфулу: тот напрягся, мучительно соображая – если это не по тому ночному эпизоду, и даже если не по заявлению, которого быть не могло – ни единого человека он с матами не выставлял их харчевни! – то что тогда? О чём базар?!

- Ты вот говоришь, случай.. – повторил майор; задумчиво повторил, словно обмусоливая во рту это слово. - …а для меня это чудо, просто подарок судьбы. Вот ведь какая раскладка получается: неделю назад бабу у нас тут одну замочили – самым, что ни на есть, изуверским способом. Трусишки сняли, штанцы одели и в воду сунули, от которой даже черты лица не сохранились. Смекаешь?

- Не получается, начальник, - в горле у Сейфулы запершило; он чуть было не закашлялся, но справился с приступом, только слезы на ресницах выступили. – Неделю назад я еще на зоне был. Так что, уволь…

- А я и не говорю, что это был ты. Но… - тут допрашиватель сделал многозначительную паузу. – Почему бы тебе не взять всю вину на себя?

- Ты, начальник, не обкурился, случаем?

- Не хами мне, урка сопливая, а послушай. Мне надо это дело раскрыть, и я его раскрою раньше московского важняка.

- Ещё и важняк тут у вас…

- Ещё и важняк. Не перебивай меня, сволочь. В любом случае обвиняемым будешь ты. Сам посуди – биография твоя подходит: только что отсидел, до баб голодный, а тут она… Ты ее сначала нормально отодрал, а когда хер опал, палкой дрючил… Потом замочил и в болото засунул. Разве не так? Вспоминаешь?

- Не было меня, начальник, в вашем городе неделю назад. Железное алиби.

- Об этом ты не зарекайся – со справочкой что-нибудь придумаем. Ты сам посуди – иного пути у тебя нет. Признаешься – получишь срок. Вернешься на зону, заведешь себе «машку» - ты парень здоровый, тебя не опустят за статью – и как-нибудь проживешь предназначенный срок. А потом выйдешь, найдешь старушку одинокую и с чистой совестью будешь доживать свой век. А?

Мусор налил из графина полстакана воды и со вкусом выпил.

- Перспектива другая. Ты не сознаешься, мы тебя мочим – скажем, при попытке к бегству – укладываем все доказательства в одну папку, и… Суда-то уже не будет из-за гибели подсудимого, так что… в любом случае нам премия. А у тебя есть выбор – жизнь на зоне или смерть здесь и сейчас.

- Больше нечем меня пугать?

- Так и этого ведь довольно.

Казалось, майор этот был безмятежно спокоен, но беспокойство в глазах его выдавало внутреннее возбужденное состояние. Погоди, Сейфула – сказал Кашапов себе – мусорок явно блефует.

- Хочешь знать, начальник, мое мнение по поводу твоего предложения?

- На мнение твое мне плевать – мне решение нужно. Ты что выбираешь – жизнь или смерть?

- Мне кажется, ты меня меришь своим аршином. Вот ты бы в любом случае выбрал жизнь – пусть даже по горло в дерьме, но только бы жить; хоть псом подзаборным, но только бы жить; хоть СПИДом зараженным, но только бы жить… Верно я говорю?

- Ты что, сука лагерная, меня, офицера, с собою ровнять вздумал? Да я тебя щас… на раз-два-три…

Оперативник оскалился. Зубы у него были крупные, волчьи зубы, с выпирающими из дёсен резцами. Он поднялся из кресла, вынул из ящика стола пистолет Макарова, снял с предохранителя и, подойдя к Сейфуле, ткнул ему в голову ствол вороненый.

- Ну, хочешь жить? – говори…

- Стреляй, козлина! – Кашапов закрыл глаза, чтобы не видеть перекошенное злобой лицо мусора.

Раздался сухой щелчок. Потом звук шагов. Потом стук закрываемого ящика стола.

Кашапов открыл глаза – мусор сидел в прежней позе в своем кресле.

- Струсил, гавнюк?

Сейфула промолчал – о чем с таким говорить?

- А насчет чуда скажу так – время у меня еще есть, а вот выхода у тебя уже нет. Ты даже не оформлен, как задержанный, и не поставлен на довольствие, так что кормить тебя никто не будет. Посиди, поголодай, подумай, а как надумаешь в сознанку идти, в дверь постучи и охране скажи – хочу, мол, к Ильину на допрос. Все понял?

Кашапов кивнул.

Однако Ильин не спешил вызывать конвойного.

- Ты тут приезжий и не знаешь того, что город наш полусумасшедших людей – каждый сам за себя, а уж о тебе ни одна собака теперь не вспомнит. Загнешься ты от голода в камере, если какого-нибудь алкаша не сожрешь.

- Ну, от голода так от голода, - обреченно сказал Сейфула. – Ты-то от меня отстанешь?

- Не факт. Вот захочется мне у тебя из пальцев ногти щипцами подергать – как же откажешь себе в таком удовольствии? Хе-хе…

Кашапов поднял поникшую было голову и уставился на Ильина. Он рассматривал лицо его улыбающееся с минуту, потом сказал:

- Может ты, Ильин, и действительно опасный человек, но душонка у тебя трусливая. Мне западло перед таким пасовать. Уяснил себе? Это мое последнее слово на все предложения. А Бог даст, попадешься ты в мои руки… ну, да там видно будет, что с тобой делать.

- У всякого своя судьба, - мрачно проговорил Ильин. – А ты человек скушный. Я-то думал, поладим – ты мне, я тебе… ну, там камеру с телевизором, девочек на зону. Приласканных-то на зоне встречал?

- Ты про ссученных, начальник?

- Это как посмотреть. Впрочем, не мастер я философствовать – признаюсь. А вот зубы ненароком выбить могу. Но ты продолжай – нынче я расположен болтать. По крайней мере, занятие. Скажи мне как на духу – когда-нибудь бабу насиловал? А хотел бы? Знаешь, когда она визжит как свинья под ножом, такая дрожь по коже идет. Каждый день бы ловил их и… - Ильин вдруг умолк, усмехнувшись мыслям своим.

- Ты, начальник, болен. Опасно.

- Ах, вот ты куда! Я согласен, что это болезнь, как и все переходящее через меру. Но тогда скажи мне, чурка задроченная, для чего мы живем? Для чего ты живешь? Правильно – чтобы умереть. Тогда другой вопрос – как умереть? Книжки читал? Классики отвечают так – чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.

В Сейфуле вдруг проснулся интерес – куда этот мусор клонит?

- А вот ты, начальник, мог бы застрелиться?

- С чего бы вдруг? – лениво буркнул Ильин. - А впрочем, сознаюсь – мы ведь по душам говорим теперь, без протокола – в слабости, офицеру непростительной: боюсь смерти и не люблю, когда приходится о ней говорить. Я ведь мистик отчасти.

- А мне угрожаешь…

- Что делать? Приходится. Обстоятельства.

Ильин внимательно поглядывал на Сейфулу, и тому показалось, что во взгляде этом блеснула мгновенно, как молния, злобная усмешка. Нет, не спроста эти трели об насилии над женщинами, не спроста.

- Шибко склонен же ты, начальник, к пропаганде.

- А ты предпочитаешь, чтобы тебя били?

- Ну, тогда хоть, по крайней мере, ясно – кто есть кто. А сейчас непонятно – к чему ты этот базар ведешь?

Усмехнувшись, Ильин приглушил голос, перейдя почти на интимный тон:

- К тому, чурка, что если ты никогда не мочил баб, истязая и насилую, то мог бы попробовать сейчас. Хочешь, я к тебе в камеру пьянчужку подсуну? – делай с ней, что захочешь. А смерть потом спишем на перепой. Или нет… труп вообще из твоей камеры уберем, даже из ГОВД – где-нибудь утопим или закопаем. Недокопается никто.

Сейфула чувствуя, что с огнем играет, тем не менее, спросил:

- Начальник, а не ты эту бабу, что на меня пытаешься повесить, ухайдакал? Тогда становится понятным твое служебное рвение.

- Это все вздор, - сказал Ильин, устало откинувшись в кресле. – А ты, вошь лагерная, хочешь сказать, что всем уже дышлом в добродетель въехал? Нет, таких не бывает – кто не был в клоаке той, тот будет, кто был, тот никогда не забудет. Не я же придумал.

Потом вдруг встал, расхохотался во все горло и позвал конвойного…

Сейчас он думал об Ильине – какой же он, гад, порядочный циник: ничего святого в душе. Но дело сейчас не в нем – Кашапову не хотелось стать жертвой пусть даже и негодяя: он только что вышел после долгих лет отсидки на свободу и мечтал о жизни другой. Но за жизнь надо бороться. Что предпринять?

И , кстати, правильно ли он сделал, что доверился следователю в вельветовом пиджачке, с непонятным значком?

Одни вопросы, вопросы без ответов.

Между тем, в полуподвальной камере было душно и мрачно. И неспроста – к ночи на маленький город в Уральских горах со всех сторон надвинулись черные тучи; ударил гром, и дождь хлынул, как водопад. Он падал с неба не каплями, а целыми струями хлестал о землю. Молнии сверкали поминутно, гром гремел как скорый поезд в переходе под полотном.

Это удивительно, что в апреле! На такой широте и в мае редко бывают грозы. Но горы полны чудес. Местные жители говорят, что порой и в декабре над Таганаем может прогреметь. Дождя-то уж точно не будет – только снег, а вот громыхнуть… да.

Или, скажем, в июле снег. Где это видано? А тут бывает… и очень часто на перевале. Держись, водитель тогда!

Конечно, Сейфула ни молний, ни дождя не видел – но куда же от грома спрячешься? Гром радовал его сердце. Гром неподвластный календарям. Он встрепенул его сердце и дух. А еще память…

Или я не потомок шаманов? – задал вопрос себе Сейфула. – Так на свете не проживешь, если камлать не начнешь – еще такая мысль пришла, и лишила покоя.

Возможно, угроза смерти, камера и одиночество способны человека подвигнуть и не к таким эксцентрическим мыслям. Не будем сейчас гадать – что? да как? – а лучше понаблюдаем за Сейфулой в камере предварительного заключения.

Тогда, вернувшись с допроса, он перво-наперво на своих нарах уселся в позу лотоса – не знания школьные подсказали, а лагерный опыт. Бывали в бараках и такие сидельцы – только не уважение они внушали, а вызывали насмешки. Сейчас некому было смеяться над заключенным Кашаповым… Неогруженный знаниями Сейфула таки понимал разницу между камланием и медитацией. Но для шаманских действий нужны бубен и костер, а главное – знать какие-то заклинания. Атрибутов у него не было, а заклинаний он не знал. Вобщем никак…

Зато дум не передумать.

Третий день его кормят лишь разговорами – майор мусорский, следак-важняк. А разговоры эти странные – оказывается: следак ищет убийцу, а майор – козла отпущения.

И от того, кто из них победит в этой схватке, зависит сейчас жизнь Сейфулы.