А. Агарков.

Серов.

До сих пор не могу понять, почему мы с Серовым не стали друзьями – имею ввиду, настоящими: ведь у нас было много общего. Мы одногодки. Капитаны оба – только Серов реальный, а я запаса. Завсегдатаи клуба картежников «У Лямина». И не выигрыши нас влекли: он для азарта, я – для поднятия тонуса. Оба гоняли футбол зимой; летом сидели на скамейке у волейбольной площадки.

Одинаково любили собирать грибы – только я в обеденный перерыв или когда начальника не было и работы, а Серов иногда сам себя отправлял пешком через лес домой, по дороге собирая грибы. Потом хвастал – набрал ведро «рядовиков» или «кружавчиков», или… Я удивлялся – ты действительно был в лесу? – отродясь не слыхал про такие шутки природы. Может, на родине у Серова, в волгоградских раздольных степях и растут, а у нас на Урале откуда? 

Жены наши были учительницами, причем преподавали в одной школе. Правда, тоже не очень дружили – просто общались. Однажды Тома мне показала жену Серова – она была пухленькой, но не толстой. Мне почему-то было приятно осознавать, что капитану, как и мне, не нравятся тощие словно жердь женщины. Наших жен и семейные отношения мы с Серовым не обсуждали. Бывают такие капризы судьбы, которые порождают дополнительные сложности между коллегами по работе, и оба предпочитают их не трогать. Серов, как и я, был женат вторым браком, но гораздо удачнее. Его жена, судя по случайным репликам – само совершенство: надежная опора, умный советчик, любящая мать, источник великого наслаждения в постели. Со всем, что радовало или тревожило, Серов первым делом обращался к своей благоверной, и она с готовностью решала с ним любую жизненную задачу. В этом было наше различие.

И еще одно – на мой взгляд, с годами я все дальше уходил от холеричности юности, становился выдержаннее и рассудительней. Серов, при всей своей показушной спокойности (нет правда, порой он бывал медлительней мухи, ползущей по липкой ленте) иногда откалывал номера.

Вот пример… Стоял он в очереди на жилье несколько лет и, наконец, стал первым в списке. В городе сдали новый дом, выделили военным несколько квартир – Серов снова не у дел: как-то обошли его штабные крысы. Жена дома в слезах. Да и самому неприятно… обидно очень. Ведь такие события – хорошая пища для любителей позлорадствовать.

Что делает капитан Серов? Надевает парадную форму, на портупею кобуру пустую, берет бутылку водки, закуску и на лобное место. Кто бывал в Южноуральске, видел его. На перекрестке республиканской трассы и въезда в город пригорок (а может, отсыпали?) Построили на нем будку из бетонных плит и подписали большими буквами «Пост ГАИ». Гаишников там никто никогда не видел, но будка как стояла так и стоит.

Серов уселся возле нее в позе турецкого султана – демонстративно наливает, выпивает и по сторонам поглядывает.

Его тоже вскоре заметили, ментам позвонили. Те подъезжают:

- В чем дело, служивый?

- Я буду говорить, - говорит Серов, - только с командиром полка.

- А если мы тебе сейчас ласты завернем, с кем будешь говорить тогда?

Если они ожидали, что он вскинет руки на затылок, ляжет на землю лицом вниз и будет ждать, когда на него наденут наручники, то сильно ошибались. В лице офицера ВВС ничего не изменилось. Невозможно было предугадать, что скрывается за маской бесстрастия. Только Серов руку на кобуру положил и сказал:

- Ну-ка брысь отсюда, сопленосы (намек на сержантские звания), пока живы и в памяти.

Больше он ничего не сказал, но в голосе его сквозило возбуждение, которое он стремился подавить, как недопустимое для офицера советской армии в экстремальной ситуации. Как говорится, когда летчик садится, все встают.

У ментов кобуры непустые, но душонки-то не как у капитана Серова – трусоватые.

Вобщем нашли полковника Карасева, доложили. Тот подъехал, подошел, присел, принял угощение из рук протестанта и выпил. Посидели, поговорили, допили водку, и командир подвез Серова домой. На следующий день квартирный вопрос был положительно решен. И никаких взысканий. Мне бы на такое вжисть не решиться. Прапора говорили – хитрец капитан: с виду заурядный невысокий толстяк, но куда умнее, чем кажется.

Ну и ладно… У меня были свои проблемы.

Однажды проснулся внезапно, как от толчка, хотя уже был «час Пикуля». За незаштореным окном струился лунный свет – широкой полосой пересек пол и навалился на кровать. Я лежал в постели, погрузившись в глубокое, безнадежное отчаяние. Неутолимое желание жгло меня. Мне хотелось повернуться на бок и прижать Ее к себе, хотел увидеть Ее пышные волосы на подушке, хотел узреть, как сомкнутые веки берегут Ее сон. Я хотел нежными ласками разбудить Женщину, которую увидел во сне – ощутить губами, как разгорается в порыве страсти Ее кожа.

Резко отбросил одеяло. Это безумие!

Присел на край кровати и задумался, вспоминая сон. Подперев голову руками, таращился на ковер, на свои ноги – такие белые и никчемные на темном паласе. Почему я один в лучшие годы мои? Почему в постели моей нет женщины? Почему ее нет в сердце моем? Почувствовал беспредельность заполнившей меня пустоты и удивился, как мог так долго жить и обманываться?

Находил оправдание всему, что настораживало меня в Томе. Надеялся, рано или поздно она доверится мне настолько, что откроет сердце свое. Она просто осторожничает, и эта осторожность является логическим следствием ее прежней жизни. Но со временем Тома избавится от страхов с сомнениями, позволит своей душе воспрянуть и соединиться с моей душой. И тогда у нас будет семья, будущее и любовь. От меня требуется только терпение, говорил сам себе. Нужно только доказать ей, как глубоко укоренилась и насколько непоколебима моя преданность. Когда сумею это сделать, в нашей жизни наступит новый, лучший этап. 

Но все это было ложью. Сказкой, которую я рассказывал себе, не желая видеть реальности. На самом деле люди не меняются. Они лишь сбрасывают свои маски, когда считают это безопасным или когда под гнетом тяжелых жизненных обстоятельств рушатся, как самые сладкие мечты детства, их внешние оболочки. Можно ли привыкнуть к темной стороне человеческой души?

Тома, которую я любил, была кем-то вроде Золушки в моих фантазиях. И, играя отведенную ей мужем роль, воплощала выдуманный мной образ. Так что ложь исходила от меня. Как и ее последствия… Любовь, даже самая сильная, если она не взаимна, пышна и коротка, как юбка балерины. Теперь я упрекал себя в том, что забыл урок из собственной жизни – страсть неизбежно ведет к разрушению, и единственное безопасное состояние души это безразличие. 

Но как я могу безразличным быть к своему ребенку? – при мысли о Насте, о том что она постоянно находится с пьяной бабкой, кровь приливала к сердцу, а страх граничил с отчаянием. Мое дитя. Милая моя девочка. Я готов был на все, лишь бы уберечь ее от беды. Но что я мог предпринять в сложившейся ситуации? То, что Настенька, с ее детским восприятием мира, впитывает примеры недостойного поведения пьющей и курящей бабки своей не может не сказаться на ее психике. Что можно будет ожидать от нее, когда она ступит на порог взрослой жизни? Наркотики, жуткую музыку, пьянство и курение, ужасные стили в одежде и стрижке, ранний секс? Глупо, наверное, так думать о маленькой девочке, которую мама причесывает по утрам и плетет косы из ее прекрасных волос. Я бы хотел стать лучшим отцом для своего ребенка, но как справиться со сложившейся ситуацией? Как пройти щекотливый путь от нравственно неряшливой бабки, подающей дурной пример, к вере в добро и добрых людей в сознании дочери?

Настенька не может пойти по стопам своей бабки. Я даже думать об этом не хотел. С годами все больше и больше приспосабливался к тому, чтобы не размышлять на эту тему, подавлять в себе все, что побуждало ощущение несчастья или внутреннее смятение. При всяком удобном случае я рассказывал дочери о дальних странах и их народах, обитающих за горизонтом. И очень часто мы с Настей напару смотрели на этот далекий горизонт, суливший мир и надежное пристанище.

Дочь моя! Я помню первые твои шаги – как, обнаружив, что можешь стоять на обеих ножках и даже ходить, держась за стену, ты улыбалась этому чуду. А теперь ты бегаешь с развевающимися волосами или разметав заплетенные косы.

Дитя мое. Доченька. Сейчас я не могу найти ответы на все вопросы. Чаще всего рядом с тобой я тоже ощущаю себя ребенком. Я боюсь за тебя, но скрываю свой страх. Отчаиваюсь порой, но ничего не могу поделать. Ты ждешь от меня понимания. Ждешь мудрости отцовой. Думаешь, что одним мановением волшебной палочки я смогу избавить тебя от обид и горестей. Но я не могу даже обезопасить тебя от твоей вечно пьяной бабки.

Любви к детям нельзя научиться. Она или есть, или ее нет. Она не приходит сама собой к любым родителям, так как нет ничего противоестественного в том, что есть еще чья-то жизнь, целиком зависящая от твоей собственной. И эта ответственность меня напрягает, потому что не знаю, как помешать людям, которые рядом с ней, испортить ей жизнь. Пусть мама ее не пьет и не курит, но как человек, она – тот еще фрукт. Сама проходила в девственницах до тридцати лет и может привить ребенку отвращение к семейной жизни.

Дети – это наше все. Они выбирают лучшее или худшее из того, что мы можем им предложить, а в обмен отдают свое сердце. Но цена непомерно высока, а награда мала, и ее приходится ждать долго. И надо быть готовым к тому, что однажды они покинут нас, чтобы создать свою семью, родить и воспитать своих детей. Только боюсь, что мама твоя, сверхпорядочная мама Тома, никогда, Настенька, не отпустит тебя от себя, обрекая жизнь твою на одиночество, как это стало с ней и было с ее матерью…

Тяжело поднялся, но не сел за стол к своей рукописи, а оделся и вышел на улицу. Прихватив пса, отправился к лесу пешком, надеясь к рассвету достичь лиственниц. Вот что всегда помогает мне изгонять демонов из души. Дело, может быть, даже не в лиственницах, а в самой прогулке – думается лучше всего, когда у тебя под ногами твердая земля, когда работают мышцы, а кровь энергично струится в жилах.

Псу же в ночной прогулке не хватало того восторга, какой охватывает его днем, когда можно погоняться за птицами или облаять пасущийся скот – он уныло плелся следом за мной. 

Мы пересекли поле, вошли в лес и пошли едва видной дорогой, которая вела прямо к заветному месту. Луна освещала путь. И помогали звезды – они ярко сияли на хрустальном куполе неба, словно бакены на далеких берегах океана ночи.

Пес водил носом и принюхивался к запахам. Он уже понял, куда мы идем – мы с ним часто бывали здесь прежде. Поэтому прибежал к лиственницам раньше меня, нанюхался чего-то и начал чихать, нарушая торжественность обстановки.

И я, наконец, достиг заветного места; раньше рассвета и скажу – ходить в темноте по лесу летом все равно, что нарываться на неприятности. Я парень не из робкого десятка, но когда не видно низги, а из ночи доносятся непонятные звуки, и даже собственный пес может напугать, остается только сохранять присутствие духа, высоко держать голову и показывать (ну, хотя бы самому себе), что ты еще чего-то стоишь.

Не так ли?

До лиственниц я дошел, но обратно спешить не стал – дождался таки рассвета. Между тем, одиночество охватило меня, словно холодный мокрый плащ. Что я здесь искал? Отпущение грехов? Покаяние? Голову хотел проветрить? Ничего не получилось. Обратно шел и думал – к черту все! чудес в мире полно; буду ждать чуда…

А чудо не шло. Вместо него – одни неприятности.

Однажды у нас пропала дочь.

Я зашел к семье после работы – дома были жена и теща, Настеньки не было.

Ожидал, что Тома будет подавлена, смущена, полна раскаяния или злости. Но никак не ожидал увидеть безысходное отчаяние, залегшее в глубине ее глаз.

- Где моя дочь? – у меня встала шерсть на загривке.

Как странно, что все мы, принадлежащие к роду человеческому, прибегаем к одним и тем же жестам, стараясь без слов выразить охватывающее нас отчаяние. Рука взметнется к горлу, руки обхватят тело, словно пытаясь его защитить, поспешно одернем на себе одежду, выставим руки вперед, будто отражая удар. Я видел, как Тома собирается с силами, чтобы пройти предстоящее ей испытание. Наша дочь пропала, и виновата в том ее мать. Сейчас я буду их упрекать. Одна рука сжимала другую, как будто переплетенные пальцы могли сообщить друг другу силу и мужество. Кажется, это и впрямь подействовало. Жена подняла глаза на меня, и в них мелькнул вызов. 

- Соседи видели, как она пошла на автобусную остановку.

- И теперь ее там нет? Объяснись.

- Какие слова ты хочешь услышать? 

- Мне не надо никаких слов. Просто хочу знать, что происходит. Хочу знать, почему это происходит. Полагаю, вправе от тебя это требовать, раз уж у тебя монополия на нашу дочь.

- Я думаю, она поехала в Южноуральск ко мне на работу.

- А где была твоя мать? Молчишь? Тогда я скажу. Она достала Настеньку, и та от нее сбежала. Может быть, даже сказала, что поедет к маме – Мария Афанасьевна, а не соседи тебе об этом сказали. Когда это было?

Тома взглянула на часы.

- Наверное, час назад.

- Что же ты не едешь ее искать? Ты не боишься, что ребенок может заблудиться?

- Может быть, ты?

- Нет, я пойду на остановку и буду ее ждать. А ты поезжай – ребенка надо искать. Или сходи в милицию – может быть, они проскочат по маршруту автобуса до твоей работы на дежурной машине. Ее ведь могли ссадить с автобуса, и бедняжечка сидит сейчас где-нибудь на остановке и горько плачет.

Тома устало закрыла глаза. Казалось, ей потребуется усилие, чтобы снова открыть их. Я не стал дожидаться ответа. Выходя из квартиры сказал:

- Ох, доиграешься ты со своей ненаглядной мамулей… Если уже не доигралась.

На той самой остановке, где поймал «свое счастье» прямо в руки, сел на скамейку в ожидании автобуса, на котором должна вернуться из Южноуральска моя пятилетняя дочь-путешественница. Не думаю, что это был каприз взбаламошки. Мне представлялась такая картина.

Они поссорились – бабка и внучка. Настя сказала: «Я уезжаю к маме». Бабка крутая, в сердцах брякнула: «Катись хоть к папе своему». Девочка ушла на остановку. А когда Мария Афанасьевна остыла, ребенка и след простыл. Тут Тома подъехала с работы. Потом я…

Настя пропала по вине ее бабки. Я исхожу лютой ненавистью к теще и готов в любой момент с ней разделаться. Ну, хотя бы морально… Эта ситуация сама по себе способна довести до сумасшествия. Пропажа ребенка, оскорбленное самолюбие, человеческие слабости, потребность в мести – все смешалось воедино. Меня от этого коктейля уже тошнит.

Тома пришла на остановку.

- Она серьезная девочка – доедет до школы, узнает, что меня нет, и вернется.

Я вздохнул, посмотрел на нее, но говорить не хотелось. Меня уже не было тут. Душа моя была с Настей и подсказывала ей правильные шаги.

- Ты так осуждающе молчишь…

- Посмотри на себя, - измученно сказал я. – Черт, Тома! Хоть раз посмотри на себя.

- В каком смысле?

- Посмотри, что твоя мать с тобой сделала…

Голосом не ледяным, не жалостливым говорил ей эти слова. В нем звучала покорность судьбе, которую она раньше от меня никогда не слыхала. Говорил как человек, принявший решение и не заботящийся о том, поймет меня жена или нет.

- А теперь ты единственную нашу дочь отдаешь ей на растерзание.

Тома стояла, сложив руки на груди и впившись пальцами в локти.

- Я прекрасно знаю, кто есть я. И еще прекраснее – кто есть ты. После шести лет брака это понять было несложно. И тебе я доверяю меньше чем ей. Я ясно выражаюсь?

- Ты всегда выражаешься ясно, - ответил я. – Только я все неясно воспринимаю. Не видел того, что у меня под носом, потому что любил тебя.

- Ты несешь полную чушь.

- Да, для тебя это чушь. Естественно. До последнего времени и сам считал свое существование чушью. Чепухой. Глупостью. Полной ахинеей. Чем угодно, только не жизнью нормальной. Но недавно взглянул на все без розовых очков и задался вопросом – кто я есть для тебя? И, знаешь, увидел что? Ты сама для себя кумир и в глазах своих всегда стоишь на пьедестале. Потом мама твоя, тебя воспитавшая. Потом дочь… Почему не наоборот? Ответ – дочь ты еще одну можешь родить, а уж мамы другой не будет. И где место мое в этой родственной пирамиде? В самом низу? Нет, где-то поодаль – приходящий папа твоего ребенка… Хватит! Я больше так не хочу!

Тома замерла. Нас словно бы разделило не только пространство в два шага, но и ледяная стена метра два толщиной.

- Ты хочешь развода? 

- Брак наш – формальность. Я долго надеялся и ждал, что что-то изменится. Оказалось – я ожидал слишком многого от тебя.

- Да что ты? И чего ты именно от меня ждал? Что я брошу все и побегу за тобой? Ты этого хотел, да?

Я покачал головой.

- Я хотел, чтобы ты была женой и матерью. А теперь понял, что на самом деле ты только мамина дочка, по ошибке или злому умыслу родившая от меня ребенка.

Я почувствовал, как ее охватывает жаркий, неистовый просто, гнев.

- Да как ты смеешь предполагать…

- Не ори на меня. У нас дочь пропала – и это сейчас самое главное. 

Я резко закашлялся, а Тома умолкла.

- Ты живешь в мире, где нет и не было для меня места. Я был просто наивен и глуп, чтобы сразу это понять. Теперь прозрение пришло. 

- Ты меня хочешь бросить?

- Ты останешься матерью моего ребенка.

- Как твоя первая жена, которой ты, наверное, говорил когда-то – выбрав однажды, выбираем на всю жизнь?

- Именно так. Пожалуй, самой большой бедой в нашей жизни было мое желание найти в тебе любящую душу и вера в то, что желаемое и есть действительное.

- Все ясно: ты завел себе женщину на аэродроме… Кто она? – познакомь нас. И еще с первой женой, которую ты навещаешь время от времени. И все мы счастливы будем, как четверо ежиков в одной корзине! 

Я ответил ей ледяной улыбкой:

- Боже мой, Тома. Господи, Боже мой…

Запал моей обиды на несостоявшуюся жену закончился. Слишком много и быстро сказано. Возникло двусмысленное положение. Я бы не отказался от неожиданного разрешения трудной ситуации благодаря непредвиденному вмешательству извне. Кто-нибудь на всех парах спустившийся с небес на огненной колеснице был бы весьма сейчас кстати…

И тут появилась наша Настя из подошедшего автобуса.

Видимо, Бог все же есть…

Я ринулся к ней и напугал ребенка – видимо, она чувствовала за собой вину, в чем-то ослушавшись бабушку, и ждала наказания. Когда подхватил ее, она трепетала всем телом, желая, наверное, вырваться и удрать. Но я прижал ее, уткнулся лицом в ее тельце и зарыдал, не имея возможности сдержать слез.

- Мы так перепугались, моя родная! Слава Богу, с тобой все в порядке.

Детским чутьем почувствовав, что ее не будут наказывать, что за нее беспокоились, что ее любят, Настенька успокоилась.

- Ну что ты, папочка, не плач. Я просто поехала на работу к маме. Там школа закрыта, и я вернулась. Перестань. Я люблю тебя.

- Если тебя обижают здесь, пойдем ко мне жить, на Бугор.

Настя гладила мои волосы.

- Нет, папочка, мама расстроится. Мама, я была у тебя на работе…

Я опустил ребенка на землю. Подошла Тома.

- Настенька, пожалуйста, больше так никогда не делай. Дома бабушка вся расстроенная.

- А я ее сейчас успокою, - Настя вприпрыжку побежала домой.

Я утер слезы.

- Любишь? – спросила Тома.

- Ее? – да.

И тут мы дружно рассмеялись, обретя обратно свою дочь целехонькой и невредимой. И тут же смолкли, смущенно отводя глаза – кажется, несколько минут назад мы поставили крест на нашем браке. Если нашу разваливающуюся семью образно назвать любовным треугольником, то я нахожусь в наименее удачном его углу.

Счастливый отец пригласил всю группу в свою новую квартиру, но не новоселье справить, а обмыть ножки новорожденному. Он еще с мамой пока в роддоме, ну а мы собрались у капитана Серова. Не сказать, что было полно народу – обычный круг фестивальщиков и я, убедившись, что не будет начальника.  

Женщин нет – обстановка непринужденная: все хохочут. Игра на публику – мол, мы тут все друзья задушевные. Не раз отрепетированное представление.

- Вот скажи мне, Егорыч, - наседает Серов. – Ты – техник?

- Техник, - говорю.

- Вот скажи мне, техник Егорыч, зачем самолету пропеллер?

- Реактивному?

- Нет, черт! винтовому… Не знаешь? Слушай сюда. Чтобы летчика охлаждать. Не веришь? А вот останови вращение винта, и он мигом вспотеет… Ха-ха-ха…

Все хохочут, треплют шутника по плечу.

- Братва! – старший прапорщик Кунак (это не фамилия) с улыбкой отпил глоточек вина из стакана, ища то ли бодрости, то ли утешения. Он понизил голос, и на миг проступил тщательно скрываемый им истинный облик – задумчивый и суровый. Но возможность посплетничать тут же развеселила его. – Слышали последнюю новость про полковника Карасева? Отлетался наш комполка: говорит – последний звонок с того света был.

- Это когда он спас себя, экипаж и самолет при посадке?

- Вот именно. Он на месте второго пилота сидел, и в момент посадки стойка у самолета подломилась. Дальше известное дело – второе-то колесо крутится! – самолет выбрасывает со взлетной полосы, и начинаются кувырки в чистом поле. А там пожар, потом взрыв и… братская могила на погосте. Карасев каким-то чудом мгновенно сообразил, что происходит, и дернул на себя рукояти тормоза. Самолет не выбросило со взлетки – он только плоскость одну оцарапал, сломанной стойкой бетон поскреб и замер на месте. Полковник вылез и поклялся – больше в небо ни ногой…

- Вот такие дела, - Кунак (это не фамилия) уставился в стакан, печальным голосом завершая историю, но тут же поднял глаза, по выражению которых присутствующие догадались, что он гордится нашим командиром полка.

- А у кого из вас были свои звонки с того света? – спросил Холодок. 

Начали вспоминать, у кого что было неприятного в жизни. А я огляделся, чтобы попенять капитану – без жены-то за порядком некому следить. Повсюду видны следы запустения. Кухня в полном беспорядке – газовая плита заставлена кастрюлями и сковородками, шкафчики распахнуты, и в них не мешало бы прибраться, на подоконнике в сухой вазе букет увядших цветов, в раковине скопилась посуда. Пол под ногами липкий, вся кухня пропахла гарью. Нетрудно догадаться об источнике этого запаха – обуглившийся кусок хлеба лежал на тарелке, мокрый насквозь, словно его второпях залили чаем.

Ну, ни на что не годятся мужики без жен!  

Но почему таким неряхам достаются примерные супруги? Бог что ли на небесах распределяет и направляет каждому такую, какую надо? А меня наказал за членство в партии?

- Серов, признайся, ты себе жену в церкви вымолил?

К этой идеи хозяин отнесся с энтузиазмом:

- Давайте, парни, выпьем за мою прекрасную половину!

Выпив за мадам Серову, я подошел к окну. Снаружи кончался блеклый день. Порывистый ветер гнал с запада на восток тяжелые тучи; тонкая корочка мороза лежала подобно свежей глазури на еще зеленых листьях клена. На его ветке сидел кот и заглядывал к нам в окно. Вот кому можно позавидовать! – никаких забот кроме секса, еды и… поединков за самку.

Я повернулся от окна и обнаружил, что Серов наблюдает за мной. Подошел к нему.

- Егорыч, ты меня прости – пьяный треп и все такое… Супружница мне говорила – в школе тебя жалеют.

- Меня? Не знают и жалеют? За что?

- Просто они знают Тамару Борисовну.

- Да? Ну, а я-то ведь гораздо хуже.

- Перестань! Ты хороший мужик. Тебе бы бабу нормальную…

- Куда их нанизывать? Тамара уже вторая. Потом у нас дочь… Непросто все.

- Не спорь со мной. Людей не обманешь.

- Ты пытаешься загнать меня в угол.

- Я пытаюсь заставить тебя взглянуть правде в глаза.

- А правда вся в том, что с годами и опытом мое отношение к женщинам меняется в худшую сторону. 

Серов мне не друг и не начальник. Ну и что из того, что жены наши работают вместе? – это не повод для откровений. Прапора порой называют капитана «голубой кровью». А человеку голубых кровей не изливают душу. Потому что неизвестно, есть ли у него самого душа.

Между тем, новоиспеченный папаша не отставал.

- И в чем же, скажи мне, проявляется твое плохое отношение к женщинам?

- Я не зову их в свою постель.

- И как же ты развлекаешься?

- Книжки пишу.

- Клинический случай.

- Не знаю. Похоже, у меня тот случай, когда нужно быть осторожней в своих желаниях. Я знаю, что мне хочется сделать. Но я боюсь это делать. 

- У тебя, значит, как в поговорке про богов. Когда они хотят отнять у нас разум, дают то, что больше всего хочется.

- И что по-твоему мне больше всего хочется?

- Жену хорошую.

- Нет, свободу – от всех обязательств перед кем бы то ни было.

- И перед детьми?

- Увы, это невозможно.

Прапорщик Андрианов из группы СД (самолеты и двигатели) родом был из мордвиновских. У него была одна, чисто гаишная, особенность – он помнил номера машин всех полковых и городских начальников. Он и сам мечтал о своем собственном авто. Это – говорил он – не сложно: два года скотинку поддержать и хватит на «Жигули». На съемной квартире в городе скотинку не заведешь – вот и ходил прапорщик Андрианов «безлошадным».

Чем-то он стал обязанным капитану Серову. В качестве расчета предложил рыбалку на мордвиновском озере и хату отца для одноразового ночлега. Быстро сложилось трио:

- Серов – руководитель,

- Ручнев – водитель,

- и я с сетями отца.

В субботу к вечеру мы были в дороге.

Мягкие солнечные лучи, меркнувшие по мере того, как мы продвигались на восток, оконтуривали выползающий из лесов туман. Дорога под шинами «москвича» была сырая, как всегда в октябре перед морозами. В лучах солнца блестели лужи, которые ночью ледком покрываются. Сейчас в них отражались небо и скелеты деревьев вдоль дороги.

В Мордвиновку приехали засветло и остановились возле дома родителей прапорщика Андрианова. Наверное от прохлады воздух был острый как нож. Пахло дымом от сырых поленьев, горевших в печи. Он спорил с другими запахами села – навоза, сырой земли, гниющих листьев, которые исходили от простора вспаханных полей, начинавшихся сразу за околицей.

Встретил нас отец Андрианова, уже предупрежденный сыном о нашем визите – устроил в малуху на ночлег. Это в ней топилась печь. Показал лодку на берегу озера, берег которого сразу за огородом. Ужин пообещал. Одно только нам предстояло сделать самим – с егерем договориться о рыбалке. Показал его дом, и мы, вооруженные армейским софизмом, пошли убеждать представителя власти.

Мы не знали как подогреть интерес егеря за нашу рыбалку. Ручнев собирался с ним побеседовать о родственных корнях, которые существуют у всех куряков. Я готов был предложить услуги журналиста для статьи в газету за его таланты и проблемы. Капитан Серов прихватил бутылку коньяка из своего походного рюкзака.

Перед красно-бурым кирпичным домом стояли две машины – грязная «Нива» и забрызганный «Запорожец». Мы постучали в ворота, и тут же залаяла собака – судя по звуку, большая и не очень дружелюбная. Послышался мужской голос:

- Фу! Сидеть.

Лай тут же смолк. На крыльце зажегся свет, хотя на улице еще не стемнело. Потом отворилась калитка ворот. Вышел мужчина – высокий, поджарый, с рдеющими седыми волосами и румянцем на щеках, какой бывает у охотника или рыбака. Видимо, он много бывает на свежем воздухе. Вышедший мужчина окинул нас бесстрастным взглядом. На нем не отразилось даже любопытства, хотя в словах прозвучал вопрос:

- Кто такие? Чего надо?

- Мы к Андриановым приехали в гости. А вообще-то военнослужащие, - сказал капитан Серов и предъявил свое удостоверение. – Будете в наших краях, милости просим на аэродром – покатаем на самолете. А пока мы в ваших и хотели бы порыбачить на этом озере. Вы не против?

Егерь, бросив беглый взгляд в его офицерскую книжку, сказал:

- Сетями рыбалка запрещена. Удочкой – хоть до утра.

- Мы как раз пришли попросить, чтобы вы отменили для нас запрет. Мы здесь не каждый день… может, единственный только раз. И поэтому для нас вы могли бы сделать исключение. А это вам, - Серов протянул егерю бутылку коньяка. 

Смотрящий за фауной в местных угодьях принял подношение.

- Значит так. Ставьте сейчас, а утром чуть свет чтобы сняли.

Узкая тропинка вдоль огорода спускалась к берегу озера. Мы торопились поставить сети до наступления темноты. Загрузились в лодку, столкнув на воду – приятели на баночки на носу и в центре расселись, а я стоял с шестом на корме.

- Может, здесь? – спросил Ручнев, увидев, что шест погружается в воду на пару метров.

- Дело не в глубине, - ответил я. – Надо поближе к камышам: рыба где попало не ходит, да и цеплять за что-то надо – а то унесет и хрен найдешь.

Подошли к камышам. Поменялись местами – я перешел на нос, привязал сеть за пучок камыша и начал постепенно опускать ее в воду, Ручнев шестом на корме подталкивал лодку. Серов любовался закатом. Вода была пронзительно холодна…

Малуху крепко натопили – печь была большая с широкой плитой: волны тепла накатывали одна за другой. И кровать большая, но одна. Отец Андрианова, войдя с большой парящей сковородой жареной картошки, предложил капитану ночевку в доме.

На столе уже стояли закуски из помидор, огурцов, грибов. Серов достал из рюкзака бутылку водки, и мы втроем сели ужинать.

- Ловись рыбка мала и велика, - предложил капитан тост.

- Рыбка будет отсортирована сетями, - заметил я. – Там две «двуперстки» и одна покрупней.

- Вот и о том же, - сказал Серов.

Мы дружно выпили и приступили к ужину.

- Хороша картошка на сале с соленым огурчиком! – восторгался, похрумкивая, Ручнев.

Серов взмахнул рукой, в которой держал вилку с наколотым груздем:

- Между первой и второй промежуток небольшой. Наливай, Егорыч!

- Как старшему по возрасту, уступаю честь виночерпия Владимиру Ивановичу.

Ручнев прожевался и сказал, усмехнувшись:

- Что вы можете без меня, господа офицеры?

Разлив, спросил:

- Родственник, ты же бывший корреспондент – бывал здесь хоть раз? Знал мордвиновскую телятницу Белоокову? Оксана, кажется… Ей тогда было двадцать шесть – редкой красоты женщина, но неприступная, как акула…

- Ага, - согласился Серов. – Сейчас выпьем и начнем охоту на баб.

- Женщина одинокая…, - продолжал Ручнев. – Знать бы где она живет.

- Саня Андрианов приедет, спросим.

- Неужели рыбалка и водка разжигают мужские желания?

- Ничего удивительного, - не без чопорности заявил Серов. – Это природа мужская – добыть, подарить и насладиться.

- Предлагаю тост – добыть, домой привезти и насладиться!

Мы подобрались ко второй бутылке, когда появился прапорщик Андрианов. Замахнув стопарик, он заявил, что Оксана Белоокова уже замужем, и фамилия у нее теперь другая.

- Всегда так бывает, - Ручнев посетовал. – Хорошие бабы выходят замуж.

- А к плохим мы не пойдем!

- Нет, если крепко выпить, то можно.

- Перестань. Не подбивай. Лучше замнем эту тему, а то будет хуже.

Ручнев стал вспоминать и рассказывать:

- Я вот, парни, служил в Кустанае, а семья жила в Южноуральске. Выпили как-то с ребятами, баб подцепили. Я беру в ладони ее лицо, а сам думаю – нет, я не должен этого делать. Уложил в кровать, опростал груди, юбку задрал, трусы стянул, ноги раздвинул, а сам все думаю – нет, я не должен этого делать. А потом глаза закрыл, представил, что это моя жена, и нам стало хорошо – и мне, и ей.

- А жене?

- А она откуда узнает?

- Как-то подло все это.

- Конечно, дело не святое, но вельми приятное, - родственник презрительно посмеялся над собственным чувством вины. 

Когда Саня Андрианов вернулся за капитаном – в доме уже ложились спать – мы все еще говорили про баб. Он усмехнулся:

- В селе есть разведенки и вдовушки. Хотите? – завтра вас познакомлю.

- Завтра мы едем домой.

- Ну, а сегодня уж поздно – никто не откроет.

Серов ушел с прапорщиком Андриановым. Мы с Ручневым сходили до ветру и легли валетом на одну кровать. Вскоре родственник уже похрапывал…

Я проснулся, когда за окном было темно – наверное, два часа или больше. Во сколько рассвет? Не раньше семи. О, господи, что делать мне эти четыре часа?

Вспомнил вчерашние разговоры. Кому нужна, в самом деле, это любовь? Не лучше ли любовная интрижка или дюжина их? По крайней мере, легко и удобно. Я вздохнул. А эта самая любовь – чудовище о двух головах.

Все, что касалось физиологии, не вызывало никаких проблем. У меня были женщины то, что надо. И я был, наверное, для них хорош. Но жизнь никогда не берет уроков у тех моментов, когда мы бываем счастливы вместе. Потому что можно любить женщину, заниматься с ней любовью, заставлять ее полностью отдаваться, но не позволять ей дотрагиваться до своей сути. Ведь это означает отказ от всех барьеров, после которого ты перестаешь быть самим собой.  

Раздраженно подумал о своем вчерашнем поведении. Как я не люблю пьяный треп про баб, но таки был втянут и горячился в споре. Терзаемый угрызениями, прислушался к шуму ветра за дверью. Кажется, разыгрался он не на шутку. Надо бы сети снять, пока на озере шторм не грянул. Но куда ночью сунешься? Остается ждать рассвета – ворочаться и воевать с подушкой.

А может, рискнуть? А то и вправду стихия разыграется и придется уехать, бросив сети. Вот отец-то будет ворчать! Что переселит – безрассудство риска или безумие душевных терзаний? Одному Богу известно, что будет лучше.

Уныло хмыкнул, удивляясь своей способности к самообману, встал с кровати, оделся, отыскал фонарик капитана и вышел из малухи. Осторожно тропинкой, подсвечивая себе, дошел до озера. На открытой воде ходили волны, холодный ветер свистел в ушах, луна металась в облаках. Осмотрев лодку, я выключил пока ненужный фонарик.

Ну что, рискнем? Вот это был вопрос. Всем вопросам вопрос.

Нечем заняться, сети жалко – а на другой чаше весов моя никчемная жизнь. Пойти на лодке ночью в такую погоду, все равно что совершить прыжок в пустоту. В душе шевелился страх – если лодка перевернется, мне не выплыть в такой холодной воде. С мокрыми сетями и, не дай Бог, полными рыбы, осадка ее будет очень низкой и даже под ветер ее будут захлестывать волны через борта. И на лодке не выплыть…

Что такое мужской азарт? Клянусь звездами и солнцем, это не только погоня за бабами, когда пульсирует жар в мошонке. Порой это просто неоправданный риск. Так мужчина я или нет?

Сейчас проверим. Отвязал лодку от кола и толкнул ее навстречу волнам.